После Саванны он остался в армии Шермана не столько для того, чтобы разыскать людей, убивших его семью, хотя он продолжал надеяться на это, сколько из обычного здравого смысла. Южане проигрывали. Сомнений в этом не было. То, что делал Шерман в Джорджии, а Шеридан в Виргинии, ясно показывало, что если Юг будет продолжать сражаться, Север не просто разгромит его, а уничтожит, сотрет с лица земли. От Конфедерации только и осталось, что Вирджиния и обе Каролины. Шерман двигался по направлению к Каролинам. Грант и Шеридан прикрывали генерала Ли с флангов в Виргинии. Меньше всего мальчику-южанину хотелось бы оказаться в одиночестве или в армии южан, особенно такому мальчику, как он, верному только своей семье и дому, а не государству или Югу. Так или иначе, его семья не имела рабов, и если бы победители не трогали его и его домашних, ему было бы все равно, кто выиграет войну.
Календар выбрал северян, разыгрывая теперь роль беззащитного сиротки, взывая к чувству вины, хотя и не рассказывал подробностей о гибели его семьи, так как боялся, что ему не поверят. В основном он держался Райерсона, ходил за ним всюду, отчасти потому, что больше никто ему так не сочувствовал, а отчасти потому, что с самого начала рассказал ему, какой он одинокий, и сделал, как он считал, взаимовыгодное предложение. Если офицер будет заботиться о нем, он, в свою очередь, будет помогать офицеру, делать для него все, что тому нужно: чистить сбрую, бегать на посылках, служить кем-то вроде ординарца. С любой точки зрения, это было и удобно, и нужно. Так и пошло. Через некоторое время они привыкли друг к другу. Майор занимался с ним, чтобы он избавился от южного акцента, давал ему читать книги, учил, как разговаривать в разных случаях, — например, выражение “взаимовыгодное предложение” принадлежало не Календару, а Райерсону, но тот быстро усвоил его, так же как и многие другие. (Отсюда и пошла его речь — смесь жаргона с литературным языком, на которой он и говорил с Прентисом.) Мальчишка был рад порисоваться, а майор охотно поощрял его. К началу весны его Положение стало надежным. Более того, он вел себя как северянин и говорил соответственно. Солдаты и забыли, как он среди них оказался. С ними Календар чувствовал себя в безопасности.
Потом, 9 апреля, в вербное воскресенье, Ли сдался. Война окончилась. Армия еще несколько месяцев просуществовала, а затем начала распадаться. “Мы едем домой”, — говорили солдаты. К сожалению, мальчику было некуда возвращаться. Он подумывал вернуться и предъявить права на землю своей семьи, но не стал этого делать. Как он будет ее пахать, не говоря уже о том, что он будет к ней постоянно привязан. Уже поползли слухи о союзных сборщиках налогов и о северных спекулянтах, которые завладевали всей землей, какой только могли. К тому же кончилась война или нет, он понимал, как его встретят жители Джорджии, пережившие поход Шермана, когда узнают, что он имел дело с людьми Шермана. Он мог скрыть, где он провел последние полгода, но, в конце концов, они бы все равно узнали. В четырнадцать лет, оказавшись в таком положении, он просто не знал, что ему делать. Он не отходил от Райерсона все время, пока майор готовился покинуть армию, делал приготовления, писал документы, провожал солдат. Потом от отряда почти ничего не осталось. Солдаты были переведены в другие отряды. Почти все было закончено. Однажды Райерсон вышел из палатки не в военной форме, а одетый в красную рубашку в клетку и довоенные брюки. На поясе висела офицерская кобура с револьвером, на ногах были офицерские ботинки. Экипировку дополняла рабочая шапка и подтяжки. На плече он нес пару переметных сум. В руке — саблю и ружье.
Он кивнул мальчику, и у того замерло сердце, когда офицер подошел к лошади, которую он так часто для него седлал. Когда он садился на лошадь, мальчик стоял рядом и смотрел на него.
— Так куда же ты пойдешь? — спросил майор, опуская ружье и саблю в ножны.
— Не знаю, — ответил мальчик, пожав плечами. Он решил не подавать виду, что расстроен отъездом майора.
— Может быть, поедешь со мной? — Он сказал это так непринужденно, что мальчик даже подумал, не ослышался ли он. Потом сердце у него подпрыгнуло, он почувствовал жар внутри и изо всех сил постарался сдержать свои чувства; Он снова пожал плечами и спросил:
— А куда?
— Я еще сам не знаю. Может быть, на запад. Одно ясно. Здесь делать нечего.
— А я думал, у вас семья в Нью-Йорке.
— Да, — ответил майор, глядя на него и медленно покачиваясь в седле. — Но я думаю, они обойдутся без меня. У меня же там не жена, а только сестра и ее дети. Мужа она потеряла на войне. Я думал вернуться и помочь ей, но мне кажется, я уже столько делал для других, что пора позаботиться и о себе. Ну, так что скажешь?
— Я думаю.
— Не очень-то долго думай, а то уеду, а ты останешься.
— А далеко на запад?
— Ты когда-нибудь видел Миссисипи? Он покачал головой.
— Ну, наверное, отправимся вниз по реке. Там найдем какую-нибудь землю. Тебя это не устраивает?
— А почему вы только сейчас меня об этом спросили?
— А я не был уверен, что хочу, чтобы ты остался со мной. А теперь уверен.
Мальчик взглянул на него и на миг задумался.
— Мне понадобится лошадь.
— Я тебе достану.
— Еще нужно другую одежду, может быть, ружье.
— Я найду.
— Зачем?
— Если бы я знал, то знал бы и почему так долго не звал тебя с собой. Так едешь или нет?
— Еду.
— Тогда порядок. — Майор протянул ему руку. Мальчик сначала не понял, что это означает. Потом до него дошло, и они обменялись рукопожатием. Сердце у него заколотилось еще отчаяннее, хотя он изо всех сил старался не подавать виду. Все равно он не смог сдержать такой широкой улыбки, что даже заболели глаза. Райерсон сидел в седле и тоже улыбался. Мальчик видел его как-то расплывчато: глаза затуманились, щеки стали мокрыми, во рту солоно. У него перехватило дыхание. В горле стоял ком, а большая рука осторожно сжимала его руку; в первый раз после гибели его семьи он стоял, глядя на майора, и плакал.
Они нашли землю, много земли, отправившись на северо-запад от Каролин через Теннесси и Кентукки, к Миссури и Сент-Луису. Они пересекли Миссисипи. Она была не такой, как он ожидал, не очень широкой и не слишком бурной, как было написано в книгах. Ему сказали, что такая она на юге, именно поэтому они и отправились этим путем, а не прямо на запад. И еще они хотели по возможности избежать последствий войны. Поначалу по пути встречались сожженные фермы и вытоптанные поля. Солдаты, теперь уже в рабочей одежде, шли по дороге. Иногда северяне с южанами вступали в рукопашную схватку. Но чаще всего они просто пялились друг на друга, переругивались, а потом, приосанившись, шли в разные стороны.
Они избегали городов, располагались на привалы в лесу, где стреляли дичь, а иногда подрабатывали на полях за еду и одежду. Денег ни у кого не было. Чем дальше они уходили, тем меньше встречали прямых напоминаний о войне, прохожие порой улыбались, фермеры останавливались поговорить с ними. Люди жили своей жизнью, но все равно они почувствовали себя далеко от войны только в Сент-Луисе. Важный центр союзного тыла во время войны, он остался непострадавшим и процветал, являясь воротами на запад: там строились дома, было полно людей. Они прибыли туда поздней осенью, когда уже холодало; остались на зиму, работая на стройке, а ушли ранней весной, нанявшись охотниками. Это у них здорово получалось. Календар только в этом и знал толк да еще хорошо разбирался в лошадях. Охотились на буйволов, коз, оленей и всякую другую дичь. Так они добрались до Колорадо. Выйдя оттуда, они двинулись на север, год работали помощниками погонщиков скота в Вайоминге. И, наконец, записались в кавалерию, что казалось самым простым. Райерсон помог Календару солгать насчет возраста — к тому времени ему было шестнадцать, но выглядел он на все двадцать. Обман удался без труда.
Теперь они стояли вместе с военным лагерем в долине Колорадо и смотрели на другой берег реки, на густую длинную траву и далекие пологие холмы. Солнце садилось слева от них, становясь все больше и заливая окрестности ярко-желтым светом. Они посмотрели на реку. Русло казалось широким — как им представлялось, около двух сотен ярдов. В это время года река была не очень полноводной, вода поднялась только на половину русла, оба берега были песчаными, а посредине находился остров — короткий и узкий, заросший кустарником и вербой. Они повернулись и стали смотреть назад, на линию гор и на то ущелье, сквозь которое им пришлось пробираться; оно было совсем близко. Календар с Райерсоном раскинули руки и вдыхали прохладный чистый воздух. Их взгляды встретились, и они поняли друг друга без слов. Место им не нравилось.
Они почувствовали это почти сразу: здесь встречались такие места, откуда хотелось побыстрее уйти. Непонятно, почему возникало такое чувство, само место выглядело обыкновенно, дурной славы о нем не ходило, просто начинало беспокоить какое-то смутное, неприятное ощущение, что оставаться здесь не следует. Пытаясь это понять, они сравнивали это с полюсами двух магнитов. В одних местах чувствуешь себя как дома, в других нет, и если это так, то лучше уходить. Они знали, что, как правило, ведут себя слишком осторожно, но всегда слушали свой внутренний голос.
Именно такое беспокойное чувство возникло сейчас. В этой местности не было ничего непривлекательного. Собственно говоря, она была по-своему красива. Правда, впереди простиралась открытая равнина, но они много раз разбивали лагерь на открытой равнине. Поблизости были индейцы, но они не раз останавливались и рядом с индейцами, а сейчас ничего не говорило о том, что индейцы на них охотятся. И вообще, куда им было деваться? Лошадям нужна вода. В горах подходящего места нет. Здесь было лучшее из того, что они могли отыскать. Может быть, в этом все дело? Слишком уж здесь хорошо; и индейцы, прекрасно знающие местность, сразу поймут, что их преследователи именно здесь разбили лагерь. Сейчас они уже ничего не могли сделать. Солнце почти село. Некуда деваться. Придется оставаться здесь.
Тем не менее, они проверили свое оружие, положили рядом с собой и расстелили одеяла. Майор Форсит не разрешил разжигать костров, выставил дополнительный дозор, расположил лошадей поближе к людям. Он не паниковал, а просто проявлял осторожность. Но несмотря ни на что некоторые солдаты казались встревоженными. Раскладывая на земле седло и одеяло, Календар наблюдал за ними. Они проверяли свои пистолеты и ружья точно так же, как он сам и Райерсон, щелкали затворами, чтобы убедиться, что они полностью заряжены, и клали оружие рядом. Почти никто не разговаривал. Некоторые обменивались односложными репликами. Те, что прискакали сюда первыми, казались наиболее встревоженными. Он обернулся и увидел, что Райерсон не сводит с него глаз, и снова они поняли друг друга без слов. Если это чувствовали не только они, значит, на самом деле что-то не так. Они растянулись под одеялами и стали ждать; потом встали в караул, продолжая ждать, затем их сменили, и они задремали. Вскоре после рассвета их разбудило гиканье. Какой-то миг они лежали, не. сразу проснувшись. Потом услышали выстрелы, выбрались из-под одеял, схватили ружья и побежали на выстрелы. Восемь всадников съезжали с пологого холма, направляясь к лошадям. Часовые открыли огонь. Один всадник упал. Другой схватился за руку, но продолжал приближаться. Календар и Райерсон тоже открыли огонь, потом к ним присоединились остальные. Упал еще один всадник, шестеро уцелевших повернули налево и поскакали назад.
— По коням! — скомандовал майор. — Черт побери, уходим отсюда!
Позади шестерых индейцев, на вершине пологого холма, к которой они возвращались, по обоим берегам реки стояла цепь индейцев, сосчитать которых не было времени. Шестеро кавалеристов с ружьями наготове стояли в качестве прикрытия. Остальные бежали, хватали седла, наспех седлали лошадей. Проспавшие кавалеристы теперь тоже подбегали с седлами в руках к своим лошадям. Календар подумал: “Как глупо, что индейцы стали подбираться к лошадям и переполошили их. Если они всегда так сражаются, то такому организованному отряду, как они, ничего не стоит с ними справиться”. Он брякнул это Райерсону, желая порисоваться, но Райерсон тут же поправил его. Это вовсе не глупо. Они были уверены в себе, настолько не сомневались в своей победе, что даже не позаботились о неожиданности нападения и позволили своим самым молодым и храбрым воинам показать, на что они способны.
К тому времени на них устремилась вторая волна нападающих, по меньшей мере, четвертая часть всех индейцев из стоявших на холме; третья волна — еще четверть — оставалась на подходе. Шестеро дозорных теперь тоже приблизились к отряду, и все тревожно поглядывали вперед; тут майор отдал команду выступать, и не успел он этого произнести, как некоторые солдаты уже кинулись вперед, пришпоривая, торопя лошадей, другие бросились за ними галопом, с выстрелами, с проклятиями, с криками. Они летели на юго-запад к ближайшей линии холмов. До того мига, даже на войне, Календар никогда в жизни так не боялся. Перед глазами плыл туман, он все делал машинально. Он мог думать, как, вероятно, и майор, только об одном: о направлении, в котором они скакали. На высокое место. К тому ущелью, через которое они пришли. Заняв его, они никого не пропустят.
Это было очевидно. Даже слишком. Но майор внезапно резко повернул налево, отдалившись от холма, и повел их по кривой, в обход того пути, по которому они пришли. Скачущие кавалеристы, растерявшись, сбавляли скорость. Они смотрели на зияющее ущелье, потом на приближавшихся индейцев. Майор кричал, показывал на реку, скакал прямо к ней. Солдаты, разрываясь между необходимостью уходить и привычкой к повиновению, повернули и последовали за ним. Это их спасло. Потом выяснилось, что индейцы только и ждали, что они направятся через ущелье. Там прятались их люди, готовые поймать кавалеристов в ловушку перекрестного огня. Форсит подозревал это, но не был уверен и, вынужденный принять быстрое решение, предпочел вернуться в лагерь. Если бы не интуиция, от колонны ничего бы не осталось. На самом деле солдаты решили, что он увидел что-то опасное, чего не видели они, и поскакали за ним, не успев сообразить в полной мере, что происходит. Когда они поняли, что, собственно говоря, нет причин, которые мешают им двигаться к ущелью, было уже поздно. Они уже слишком близко подошли к реке, чтобы поворачивать обратно.
Их страх тогда сменился яростью, они отчаянно ругались, переправляясь вслед за майором через реку, на заросший кустарником остров; спрыгивали с лошадей, привязывали их, продолжая ругаться, выхватывали ружья, готовясь к бою. Один солдат никак не мог решиться, он кружил вместе с лошадью и кричал: “Не надо оставаться здесь! Нас убьют!” Он собрался скакать к ущелью, но майор схватил его за руку и, грозя пистолетом, произнес: “Только попробуй, мозги вышибу!” И выстрелил в атакующих.
Первый же верный выстрел со стороны атакующих выбил из седла одного из кавалеристов. Остальные привязали своих лошадей в круг так, чтобы они образовывали как бы баррикаду, и, пригибаясь, стреляли между копыт лошадей, стараясь держаться подальше от них, чтобы те их не затоптали. Они нагребали перед собой земляные горки, устанавливали на них ружья, стреляли, снова нагребали горку, прятались и опять стреляли. Майор стоял во весь рост и отдавал команды, но когда первая волна наступления двинулась напролом, кто-то потянул его вниз. Индейцы были тут как тут, не меньше ста человек: они спустились с берега, переплыли реку и теперь наступали, стреляя, крича, сидя на неоседланных лошадях, в одних набедренных повязках, у некоторых качались перья на головах, у многих все лица были размалеваны красной и зеленой краской, глаза выпучены, физиономии перекошены. Они стреляли, истошно крича при этом, и кавалеристы, заразившись их боевым пылом, теперь открыли настоящий огонь и палили без перерыва. У ружей кончались патроны; они хватались за пистолеты, патроны снова кончались, кавалеристы перезаряжали их. У них были шестизарядные кольты, более грубые, чем поздние западные образцы этого оружия, но очень эффективные. Ружья были марки “спенсер” с рычаговым затвором, шестью обоймами в магазине и еще одной в зарядной камере. Тринадцать выстрелов на человека; почти пятьдесят человек; меньше чем через тридцать секунд они выпалили все заряды в первую волну атакующих, уложив почти половину и сломав ряды наступления.
В их патронах был черный порох, а не бездымный, как позже. Густое серое облако, поднимавшееся над ними, скрыло из виду индейцев, которые повернули в обе стороны по ходу реки, омывавшей остров. Кавалеристы, заталкивая пули в свои ружья, всматривались, потом стреляли, всадники падали, а они снова на ощупь заряжали ружья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Календар выбрал северян, разыгрывая теперь роль беззащитного сиротки, взывая к чувству вины, хотя и не рассказывал подробностей о гибели его семьи, так как боялся, что ему не поверят. В основном он держался Райерсона, ходил за ним всюду, отчасти потому, что больше никто ему так не сочувствовал, а отчасти потому, что с самого начала рассказал ему, какой он одинокий, и сделал, как он считал, взаимовыгодное предложение. Если офицер будет заботиться о нем, он, в свою очередь, будет помогать офицеру, делать для него все, что тому нужно: чистить сбрую, бегать на посылках, служить кем-то вроде ординарца. С любой точки зрения, это было и удобно, и нужно. Так и пошло. Через некоторое время они привыкли друг к другу. Майор занимался с ним, чтобы он избавился от южного акцента, давал ему читать книги, учил, как разговаривать в разных случаях, — например, выражение “взаимовыгодное предложение” принадлежало не Календару, а Райерсону, но тот быстро усвоил его, так же как и многие другие. (Отсюда и пошла его речь — смесь жаргона с литературным языком, на которой он и говорил с Прентисом.) Мальчишка был рад порисоваться, а майор охотно поощрял его. К началу весны его Положение стало надежным. Более того, он вел себя как северянин и говорил соответственно. Солдаты и забыли, как он среди них оказался. С ними Календар чувствовал себя в безопасности.
Потом, 9 апреля, в вербное воскресенье, Ли сдался. Война окончилась. Армия еще несколько месяцев просуществовала, а затем начала распадаться. “Мы едем домой”, — говорили солдаты. К сожалению, мальчику было некуда возвращаться. Он подумывал вернуться и предъявить права на землю своей семьи, но не стал этого делать. Как он будет ее пахать, не говоря уже о том, что он будет к ней постоянно привязан. Уже поползли слухи о союзных сборщиках налогов и о северных спекулянтах, которые завладевали всей землей, какой только могли. К тому же кончилась война или нет, он понимал, как его встретят жители Джорджии, пережившие поход Шермана, когда узнают, что он имел дело с людьми Шермана. Он мог скрыть, где он провел последние полгода, но, в конце концов, они бы все равно узнали. В четырнадцать лет, оказавшись в таком положении, он просто не знал, что ему делать. Он не отходил от Райерсона все время, пока майор готовился покинуть армию, делал приготовления, писал документы, провожал солдат. Потом от отряда почти ничего не осталось. Солдаты были переведены в другие отряды. Почти все было закончено. Однажды Райерсон вышел из палатки не в военной форме, а одетый в красную рубашку в клетку и довоенные брюки. На поясе висела офицерская кобура с револьвером, на ногах были офицерские ботинки. Экипировку дополняла рабочая шапка и подтяжки. На плече он нес пару переметных сум. В руке — саблю и ружье.
Он кивнул мальчику, и у того замерло сердце, когда офицер подошел к лошади, которую он так часто для него седлал. Когда он садился на лошадь, мальчик стоял рядом и смотрел на него.
— Так куда же ты пойдешь? — спросил майор, опуская ружье и саблю в ножны.
— Не знаю, — ответил мальчик, пожав плечами. Он решил не подавать виду, что расстроен отъездом майора.
— Может быть, поедешь со мной? — Он сказал это так непринужденно, что мальчик даже подумал, не ослышался ли он. Потом сердце у него подпрыгнуло, он почувствовал жар внутри и изо всех сил постарался сдержать свои чувства; Он снова пожал плечами и спросил:
— А куда?
— Я еще сам не знаю. Может быть, на запад. Одно ясно. Здесь делать нечего.
— А я думал, у вас семья в Нью-Йорке.
— Да, — ответил майор, глядя на него и медленно покачиваясь в седле. — Но я думаю, они обойдутся без меня. У меня же там не жена, а только сестра и ее дети. Мужа она потеряла на войне. Я думал вернуться и помочь ей, но мне кажется, я уже столько делал для других, что пора позаботиться и о себе. Ну, так что скажешь?
— Я думаю.
— Не очень-то долго думай, а то уеду, а ты останешься.
— А далеко на запад?
— Ты когда-нибудь видел Миссисипи? Он покачал головой.
— Ну, наверное, отправимся вниз по реке. Там найдем какую-нибудь землю. Тебя это не устраивает?
— А почему вы только сейчас меня об этом спросили?
— А я не был уверен, что хочу, чтобы ты остался со мной. А теперь уверен.
Мальчик взглянул на него и на миг задумался.
— Мне понадобится лошадь.
— Я тебе достану.
— Еще нужно другую одежду, может быть, ружье.
— Я найду.
— Зачем?
— Если бы я знал, то знал бы и почему так долго не звал тебя с собой. Так едешь или нет?
— Еду.
— Тогда порядок. — Майор протянул ему руку. Мальчик сначала не понял, что это означает. Потом до него дошло, и они обменялись рукопожатием. Сердце у него заколотилось еще отчаяннее, хотя он изо всех сил старался не подавать виду. Все равно он не смог сдержать такой широкой улыбки, что даже заболели глаза. Райерсон сидел в седле и тоже улыбался. Мальчик видел его как-то расплывчато: глаза затуманились, щеки стали мокрыми, во рту солоно. У него перехватило дыхание. В горле стоял ком, а большая рука осторожно сжимала его руку; в первый раз после гибели его семьи он стоял, глядя на майора, и плакал.
Они нашли землю, много земли, отправившись на северо-запад от Каролин через Теннесси и Кентукки, к Миссури и Сент-Луису. Они пересекли Миссисипи. Она была не такой, как он ожидал, не очень широкой и не слишком бурной, как было написано в книгах. Ему сказали, что такая она на юге, именно поэтому они и отправились этим путем, а не прямо на запад. И еще они хотели по возможности избежать последствий войны. Поначалу по пути встречались сожженные фермы и вытоптанные поля. Солдаты, теперь уже в рабочей одежде, шли по дороге. Иногда северяне с южанами вступали в рукопашную схватку. Но чаще всего они просто пялились друг на друга, переругивались, а потом, приосанившись, шли в разные стороны.
Они избегали городов, располагались на привалы в лесу, где стреляли дичь, а иногда подрабатывали на полях за еду и одежду. Денег ни у кого не было. Чем дальше они уходили, тем меньше встречали прямых напоминаний о войне, прохожие порой улыбались, фермеры останавливались поговорить с ними. Люди жили своей жизнью, но все равно они почувствовали себя далеко от войны только в Сент-Луисе. Важный центр союзного тыла во время войны, он остался непострадавшим и процветал, являясь воротами на запад: там строились дома, было полно людей. Они прибыли туда поздней осенью, когда уже холодало; остались на зиму, работая на стройке, а ушли ранней весной, нанявшись охотниками. Это у них здорово получалось. Календар только в этом и знал толк да еще хорошо разбирался в лошадях. Охотились на буйволов, коз, оленей и всякую другую дичь. Так они добрались до Колорадо. Выйдя оттуда, они двинулись на север, год работали помощниками погонщиков скота в Вайоминге. И, наконец, записались в кавалерию, что казалось самым простым. Райерсон помог Календару солгать насчет возраста — к тому времени ему было шестнадцать, но выглядел он на все двадцать. Обман удался без труда.
Теперь они стояли вместе с военным лагерем в долине Колорадо и смотрели на другой берег реки, на густую длинную траву и далекие пологие холмы. Солнце садилось слева от них, становясь все больше и заливая окрестности ярко-желтым светом. Они посмотрели на реку. Русло казалось широким — как им представлялось, около двух сотен ярдов. В это время года река была не очень полноводной, вода поднялась только на половину русла, оба берега были песчаными, а посредине находился остров — короткий и узкий, заросший кустарником и вербой. Они повернулись и стали смотреть назад, на линию гор и на то ущелье, сквозь которое им пришлось пробираться; оно было совсем близко. Календар с Райерсоном раскинули руки и вдыхали прохладный чистый воздух. Их взгляды встретились, и они поняли друг друга без слов. Место им не нравилось.
Они почувствовали это почти сразу: здесь встречались такие места, откуда хотелось побыстрее уйти. Непонятно, почему возникало такое чувство, само место выглядело обыкновенно, дурной славы о нем не ходило, просто начинало беспокоить какое-то смутное, неприятное ощущение, что оставаться здесь не следует. Пытаясь это понять, они сравнивали это с полюсами двух магнитов. В одних местах чувствуешь себя как дома, в других нет, и если это так, то лучше уходить. Они знали, что, как правило, ведут себя слишком осторожно, но всегда слушали свой внутренний голос.
Именно такое беспокойное чувство возникло сейчас. В этой местности не было ничего непривлекательного. Собственно говоря, она была по-своему красива. Правда, впереди простиралась открытая равнина, но они много раз разбивали лагерь на открытой равнине. Поблизости были индейцы, но они не раз останавливались и рядом с индейцами, а сейчас ничего не говорило о том, что индейцы на них охотятся. И вообще, куда им было деваться? Лошадям нужна вода. В горах подходящего места нет. Здесь было лучшее из того, что они могли отыскать. Может быть, в этом все дело? Слишком уж здесь хорошо; и индейцы, прекрасно знающие местность, сразу поймут, что их преследователи именно здесь разбили лагерь. Сейчас они уже ничего не могли сделать. Солнце почти село. Некуда деваться. Придется оставаться здесь.
Тем не менее, они проверили свое оружие, положили рядом с собой и расстелили одеяла. Майор Форсит не разрешил разжигать костров, выставил дополнительный дозор, расположил лошадей поближе к людям. Он не паниковал, а просто проявлял осторожность. Но несмотря ни на что некоторые солдаты казались встревоженными. Раскладывая на земле седло и одеяло, Календар наблюдал за ними. Они проверяли свои пистолеты и ружья точно так же, как он сам и Райерсон, щелкали затворами, чтобы убедиться, что они полностью заряжены, и клали оружие рядом. Почти никто не разговаривал. Некоторые обменивались односложными репликами. Те, что прискакали сюда первыми, казались наиболее встревоженными. Он обернулся и увидел, что Райерсон не сводит с него глаз, и снова они поняли друг друга без слов. Если это чувствовали не только они, значит, на самом деле что-то не так. Они растянулись под одеялами и стали ждать; потом встали в караул, продолжая ждать, затем их сменили, и они задремали. Вскоре после рассвета их разбудило гиканье. Какой-то миг они лежали, не. сразу проснувшись. Потом услышали выстрелы, выбрались из-под одеял, схватили ружья и побежали на выстрелы. Восемь всадников съезжали с пологого холма, направляясь к лошадям. Часовые открыли огонь. Один всадник упал. Другой схватился за руку, но продолжал приближаться. Календар и Райерсон тоже открыли огонь, потом к ним присоединились остальные. Упал еще один всадник, шестеро уцелевших повернули налево и поскакали назад.
— По коням! — скомандовал майор. — Черт побери, уходим отсюда!
Позади шестерых индейцев, на вершине пологого холма, к которой они возвращались, по обоим берегам реки стояла цепь индейцев, сосчитать которых не было времени. Шестеро кавалеристов с ружьями наготове стояли в качестве прикрытия. Остальные бежали, хватали седла, наспех седлали лошадей. Проспавшие кавалеристы теперь тоже подбегали с седлами в руках к своим лошадям. Календар подумал: “Как глупо, что индейцы стали подбираться к лошадям и переполошили их. Если они всегда так сражаются, то такому организованному отряду, как они, ничего не стоит с ними справиться”. Он брякнул это Райерсону, желая порисоваться, но Райерсон тут же поправил его. Это вовсе не глупо. Они были уверены в себе, настолько не сомневались в своей победе, что даже не позаботились о неожиданности нападения и позволили своим самым молодым и храбрым воинам показать, на что они способны.
К тому времени на них устремилась вторая волна нападающих, по меньшей мере, четвертая часть всех индейцев из стоявших на холме; третья волна — еще четверть — оставалась на подходе. Шестеро дозорных теперь тоже приблизились к отряду, и все тревожно поглядывали вперед; тут майор отдал команду выступать, и не успел он этого произнести, как некоторые солдаты уже кинулись вперед, пришпоривая, торопя лошадей, другие бросились за ними галопом, с выстрелами, с проклятиями, с криками. Они летели на юго-запад к ближайшей линии холмов. До того мига, даже на войне, Календар никогда в жизни так не боялся. Перед глазами плыл туман, он все делал машинально. Он мог думать, как, вероятно, и майор, только об одном: о направлении, в котором они скакали. На высокое место. К тому ущелью, через которое они пришли. Заняв его, они никого не пропустят.
Это было очевидно. Даже слишком. Но майор внезапно резко повернул налево, отдалившись от холма, и повел их по кривой, в обход того пути, по которому они пришли. Скачущие кавалеристы, растерявшись, сбавляли скорость. Они смотрели на зияющее ущелье, потом на приближавшихся индейцев. Майор кричал, показывал на реку, скакал прямо к ней. Солдаты, разрываясь между необходимостью уходить и привычкой к повиновению, повернули и последовали за ним. Это их спасло. Потом выяснилось, что индейцы только и ждали, что они направятся через ущелье. Там прятались их люди, готовые поймать кавалеристов в ловушку перекрестного огня. Форсит подозревал это, но не был уверен и, вынужденный принять быстрое решение, предпочел вернуться в лагерь. Если бы не интуиция, от колонны ничего бы не осталось. На самом деле солдаты решили, что он увидел что-то опасное, чего не видели они, и поскакали за ним, не успев сообразить в полной мере, что происходит. Когда они поняли, что, собственно говоря, нет причин, которые мешают им двигаться к ущелью, было уже поздно. Они уже слишком близко подошли к реке, чтобы поворачивать обратно.
Их страх тогда сменился яростью, они отчаянно ругались, переправляясь вслед за майором через реку, на заросший кустарником остров; спрыгивали с лошадей, привязывали их, продолжая ругаться, выхватывали ружья, готовясь к бою. Один солдат никак не мог решиться, он кружил вместе с лошадью и кричал: “Не надо оставаться здесь! Нас убьют!” Он собрался скакать к ущелью, но майор схватил его за руку и, грозя пистолетом, произнес: “Только попробуй, мозги вышибу!” И выстрелил в атакующих.
Первый же верный выстрел со стороны атакующих выбил из седла одного из кавалеристов. Остальные привязали своих лошадей в круг так, чтобы они образовывали как бы баррикаду, и, пригибаясь, стреляли между копыт лошадей, стараясь держаться подальше от них, чтобы те их не затоптали. Они нагребали перед собой земляные горки, устанавливали на них ружья, стреляли, снова нагребали горку, прятались и опять стреляли. Майор стоял во весь рост и отдавал команды, но когда первая волна наступления двинулась напролом, кто-то потянул его вниз. Индейцы были тут как тут, не меньше ста человек: они спустились с берега, переплыли реку и теперь наступали, стреляя, крича, сидя на неоседланных лошадях, в одних набедренных повязках, у некоторых качались перья на головах, у многих все лица были размалеваны красной и зеленой краской, глаза выпучены, физиономии перекошены. Они стреляли, истошно крича при этом, и кавалеристы, заразившись их боевым пылом, теперь открыли настоящий огонь и палили без перерыва. У ружей кончались патроны; они хватались за пистолеты, патроны снова кончались, кавалеристы перезаряжали их. У них были шестизарядные кольты, более грубые, чем поздние западные образцы этого оружия, но очень эффективные. Ружья были марки “спенсер” с рычаговым затвором, шестью обоймами в магазине и еще одной в зарядной камере. Тринадцать выстрелов на человека; почти пятьдесят человек; меньше чем через тридцать секунд они выпалили все заряды в первую волну атакующих, уложив почти половину и сломав ряды наступления.
В их патронах был черный порох, а не бездымный, как позже. Густое серое облако, поднимавшееся над ними, скрыло из виду индейцев, которые повернули в обе стороны по ходу реки, омывавшей остров. Кавалеристы, заталкивая пули в свои ружья, всматривались, потом стреляли, всадники падали, а они снова на ощупь заряжали ружья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21