И вот здание возродилось...
Коля не выражал радости. Он, не торопясь, собрал вещи в рюкзак и безразлично закинул его за спину, точно собрался в нежеланный поход. Оглядел мой кабинет, диван, на котором спал, стол, на котором лежала шахматная доска.
-- Будь здоров, Коленька, -- как-то по-медицински попрощался я с ним.
Нина Артемьевна схватилась за горло, будто поперхнулась. Она удержала рыдания.
-- Спасибо, Владимир Егорович... Мы никогда не забудем... Спасибо за Колю! И за все... За все!
Коля ожил и бросился утешать ее.
-- Мы никогда не забудем! -- повторяла она. -- Никогда!...
На пороге возникла сестра Алевтина.
-- Не будоражьте больных, -- сказала она. И исчезла. Нина Артемьевна опустилась на диван.
-- Я хотела бы написать в "Книгу отзывов"...
-- Не надо! Прошу вас. Ни в коем случае!
-- Не напрягайтесь, Владимир Егорович, -- остановила меня Маша. -- А вас прошу проследовать в ординаторскую!
Там Нина Артемьевна написала: "До конца дней своих не забуду того, что сделал хирург Владимир Егорович Новгородов. Он спас не только меня, но и моего сына. Спас всю нашу семью!"
-- Кажется, "Книгу отзывов" можно переименовать в "Книгу жалоб и восхищений", -- мрачно проговорил по этому поводу Паша.
Из всех обязанностей главврача Семен Павлович более всего любил хозяйственную деятельность. Это была его родная стихия. Он мог с упоением приколачивать какой-нибудь стенд или задумчиво наблюдать, как моют оконные рамы. Ну а предстоящий ремонт воодушевил его и поглотил целиком.
-- К субботе должны быть очищены все палаты, -- предупреждал Липнин, словно из палат надо было удалить мусор или строительный материал.
-- А если мы не успеем? -- осмелился спросить я.
-- Не болезни должны управлять вами, а вы болезнями! -- Ого, афоризм! -- подражая ему, воскликнул я. И захлопал.
-- В новом, отремонтированном помещении заживем по-новому! --многозначительно пообещал мне главврач.
Все знали, что к субботе должны быть ликвидированы последствия инфарктов, желчнокаменных приступов и даже нарушений мозгового кровообращения. Липнин назначил срок!
Но прободение язвы с этим сроком не посчиталось...
В четверг днем меня начали панически разыскивать по всей больнице. Я в это время вертел и разглядывал на свет еще не высохшие снимки в рентгеновском кабинете.
-- Владимир Егорович, вы здесь? Слава богу! -- воскликнула медсестра из терапевтического отделения. -- К нам... Скорее к нам!
-- Что там стряслось?
-- Виктору Валерьяновичу худо!
С Виктором Валерьяновичем Зеленцовым, по прозвищу Валерьянка, меня связывало то, что мы с ним вместе учились в мединституте, а потом вместе остались холостяками.
-- Больница полна женихов! -- высказалась по этому поводу Маша.
Я не женился потому, что было некогда, и потому, что вряд ли кто-нибудь мог бы вынести мои хирургические смятения, а Виктор Валерьянович потому, что не умел менять устоявшегося образа жизни.
-- Я привык быть студентом, -- говорил он мне в институте. -- Неужели придется все это поменять?
Когда мы после пятнадцатилетнего перерыва неожиданно встретились с ним в липнинской больнице, я изумился, увидев на нем костюм того же студенческого покроя и очки все в той же оправе. Он привязывался не только к образу жизни, но и к вещам. Слово "лучше" было для него синонимом слова "привычней", он считал, что старое всегда лучше нового. Пожалуй, легко он расставался только с людьми, поскольку ни с кем не сближался.
Не менял он и своих принципов, которые были лишены максималистской крикливости и импонировали мне спокойной интеллигентностью.
Когда больной входил к нему в кабинет, Зеленцов приступал к делу так, будто уже выпил графин валерьянки. И больному начинало казаться, что он тоже выпивал вместе с Виктором Валерьяновичем.
Зеленцов исповедовал принцип "неприсоединения" к бурям и хитросплетениям жизни.
-- Хладнокровие! В любых обстоятельствах хладнокровие, -- уговаривал он больных.
-- Хладнокровие -- значит, холодная кровь. Годится ли это на все случаи? -- спросил я. -- Чему ты обучаешь своих пациентов?
-- Я не обязан думать о том, хорошими они будут людьми или плохими. Я обязан заботиться о том, чтобы они были здоровыми, -- ответил мне Зеленцов. -- Я только врач!
Он постоянно внушал себе и другим: "Я только врач!" Зеленцов давал советы, которым больные подчас не в состоянии были следовать.
-- Мой долг -- порекомендовать... А не обеспечивать условия для претворения советов и рекомендаций в жизнь! Я только врач.
Всю ординаторскую терапевтического отделения заполнили белые халаты: весть о прободении язвы облетела больницу -- и даже окулисты предлагали свои услуги.
Но, когда я вошел, все расступились. Возле дивана, на котором лежал Зеленцов, я оказался рядом с главным врачом. Липнин был исполнен созерцательной скорби, хотя требовались молниеносные действия.
Зеленцов в сознание не приходил. Но лицо его, которое я привык видеть безмятежно благообразным, исказил болевой шок.
-- Я уже созвонился... -- Семен Павлович назвал номер больницы, где давно специализировались на язвах.
-- Его надо сейчас же, без минуты... нет, без секунды промедления поднять к нам, в хирургию. И на стол! Где санитары? Где каталка?
По обступившей нас толпе белых халатов пронеслась нервная перекличка: "Санитаров!... Каталку!"
-- Какая операция? У нас завтра начинается ремонт, -- негромко, но внятно возразил мне Липнин.
-- Начнете ремонт на другом этаже.
-- Это немыслимо.
-- Все ремонты в мире, Семен Павлович, не стоят одной человеческой жизни.
-- Постарайтесь не воспитывать меня... на глазах у всего коллектива, --прошептал он. -- Я вам не...
-- О чем вы сейчас думаете?! -- перебил я. -- Ну ладно... У меня к вам одна только просьба: пришлите срочно кровь для переливания. Боюсь, что у нас не хватит...
"Кровоснабжением" тоже заведовал он.
-- Какая у него группа? Это известно? -- спросил я.
-- Четвертая! -- услужливо подсказали несколько голосов.
-- А резус?
-- Отрицательный!... -- опять услужливо подсказали. Все хотели принять участие в спасательных операциях.
-- Кровь мы на сегодня не заказывали, -- совсем тихо сообщил Липнин. --Поэтому я и договорился с другой больницей.
-- Можете договариваться с другим светом... Если мы его станем перевозить.
-- Но кровь не заказывали, -- почти оправдывался он полушепотом. --Ремонт начинается!
Он так заботился об олифе для ремонта, что позабыл о крови для переливания. Появились санитары.
-- В операционную! -- скомандовал я.
-- Было возможно и другое решение, -- в полный голос, чтобы, на случай неудачного исхода, все слышали, произнес Липнин. -- Его ждут специалисты!
Но каталка с Виктором Валерьяновичем уже была в лифте. Я нажал кнопку третьего этажа и стал нащупывать пульс на руке Зеленцова. Пульс был до того хладнокровным, что его трудно было уловить.
"Вот тебе и принцип неприсоединения!... -- думал я. -- К несчастью, от несчастья не скроешься..."
Сочувствующие в белых халатах тоже заспешили на третий этаж.
Торопливо натягивая свою зеленую форму, которая неожиданно ассоциировалась с фамилией Виктора Валерьяновича, я сказал:
-- Крови не хватит. Это трагедия.
-- Не напрягайтесь, Владимир Егорович... Я, когда училась в институте, сдавала кровь, -- сообщила Маша, натягивая свою хирургическую спецовку прямо рядом со мной: стесняться не было времени. -- Сдавала и таким образом подрабатывала... Могу сделать это и бескорыстно.
-- Ты пойдешь... на это?
-- Уже иду.
-- Но твоя кровь принадлежит... не только тебе, -- проговорил Паша, успевший уже натянуть зеленую спецодежду.
-- Мой муж хочет сказать, что он еще надеется стать отцом, -- пояснила Маша. -- Не напрягайся, милый.
-- Нет... я буду...
-- Успокойте Пашу, -- сказала она. -- Он помешает мне совершить подвиг!
Отвоевывать человека у смерти входит в обязанности хирурга. Но если говорят, что это обыденность или "просто работа", я мысленно протестую. Разве можно обыденно встречаться со смертью?
Когда стало ясно, что она отступает, Семен Павлович, лично присутствовавший на операции, вышел в коридор и сообщил:
-- Кажется, мы побеждаем.
"Виктор Валерьянович... и язва желудка? Несовместимо! Надо пересмотреть теорию возникновения этой болезни", -- так рассуждали врачи нашей больницы.
Но они не учились вместе с Зеленцовым в мединституте, а я учился и знал его более двадцати лет. Он выбрал терапию как наиболее спокойный род войск в медицине, но в то же время -- и основной! Всю жизнь он тяготел к такому именно сочетанию. Даже имя и отчество свидетельствовали об этом: с одной стороны -- Виктор (вроде бы победитель!), а с другой -- Валерьянович.
Он считался одним из самых одаренных студентов, но дарования были побеждены характером. Опекавший его профессор предложил длительные, совместные передвижения по стране, чтобы изучить влияние перемен климата на сердечно-сосудистую систему. Но перемен Зеленцов даже в юности опасался. Тщеславие жило в нем, а двигателем не становилось... Отказ от научного путешествия стал главной строкой характеристики, которую он сам про себя сочинил. Известно, что ошибки в молодости совершаются быстро и легко, но расплачиваются за них долго и трудно. А инерция репутации почти непреодолима... О нем пошла молва как о человеке нелюбопытном, без стремлений и целей. Окончив аспирантуру, он получил звание, но и оно ничего, кроме зарплаты, ему не прибавило. С годами приходили опыт, авторитет специалиста, но фундамент репутации оставался все тем же.
-- Казалось, что Зеленцов живет абсолютно правильно, -- размышлял о причинах его заболевания Семен Павлович. -- "Счастья нет, а есть покой..." Как сказал Александр Сергеевич Пушкин!
-- Он сказал: "Покой и воля", -- уточнил я. И подумал: "Зеленцов этой формуле не изменял, если разуметь под покоем бездеятельность, а под волей --статус холостяка".
-- Когда человек не совершает того, для чего был рожден, -- сказал я Липнину, -- не использованные им силы ищут выхода и обрушиваются на беззащитные внутренние органы. Мы ставим диагноз: на нервной почве. Но значение имеет не только почва, а и семена, которые в нее бросили. В данном случае бросили семена противоречий... А противоречия, как утверждал крупный психолог, к здоровью не ведут.
-- Ого, и вы обратились к цитатам? -- Липнин захлопал.
Лечить опытного врача -- все равно что вести машину, когда рядом с тобой сидит шофер первого класса: он сам знает дорогу, видит опасности на пути и хочет определять скорость.
Когда к нему вернулось сознание, Зеленцов спросил:
-- Володя, я буду жить?
-- Ты же не умеешь менять привычек и образа существования. Я учел это!
Первое время он часами не отпускал, цеплялся за меня. Вновь и вновь просил объяснить, почему я уверен, что он не умрет.
-- Вам еще надо жениться! -- сказала Маша, услышав наш разговор в перевязочной. -- К тому же в ваших жилах течет моя кровь.
-- Я этого не забуду, -- пообещал Зеленцов.
-- Так что не напрягайтесь, Виктор Валерьянович.
Я думал, что, немного оправившись, Зеленцов начнет анализировать и направлять мою врачебную деятельность. Но он каждым словом давал понять, что верит только мне и что я ни с кем не могу делить ответственность за его здоровье. Он не просто надеялся на меня -- он уповал. Следил за выражением моих глаз, подмечал оттенки голоса, а результаты обследований и анализов выслушивал, цепенея, как подсудимые приговор.
Он болел по-мужски. Да еще и по-холостяцки... Особенность заключалась лишь в том, что вопросы он задавал, используя профессиональные медицинские термины. Невозможно было представить себе, что в нашей больнице он считался главным специалистом по хладнокровию.
-- Как могло получиться, что мы с тобой пятнадцать лет не встречались? -- вопрошал он. -- Теперь я так не смогу! И если только я поднимусь на ноги, эти ноги будут тащиться к тебе ежедневно -- захочешь ты того или нет.
-- Пусть тащатся... Я согласен.
-- Если только я вернусь домой, ты этот дом не обойдешь и не объедешь!
Произнеся слова "если только я", он всякий раз пытал меня взглядом.
-- Скажи, а там, у меня внутри, ты ничего более страшного, чем язва... не обнаружил?
-- Хирург должен находить то, что он ищет. Неожиданные встречи в брюшной полости ни к чему.
-- Именем нашего институтского братства?
И хотя в институте мы с ним братьями не были, я ответил:
-- Именем братства!
-- За одно такое свидетельство надо благодарить утром и вечером.
-- А ночью и днем?
Мужчины не допускают несерьезного отношения к своим болезням. Но Зеленцов видел в шутках признаки моего спокойствия, а стало быть, и своего исцеления.
-- Если бы что-нибудь там... обнаружилось, ты бы не иронизировал. Я понимаю. Спасибо тебе... Мог ли я думать, что ты сыграешь в моей жизни столь огромную роль? После матери... никто не играл такой роли!
Если сосредоточенно ждут беду, она откликается на ожидание.
-- Ты уверен, что не будет осложнений? -- пытал меня словами и взглядом Зеленцов. -- Боюсь воспаления легких!
-- Не напрягайтесь, Виктор Валерьянович, -- продолжала советовать ему Маша. -- Призываю вас к хладнокровию!
Но он продолжал напрягаться... И легкие его, которые могли воспалиться, а могли не воспалиться, в конце концов воспалились.
Мы с Машей и Пашей следили за организмами больных, а сестра Алевтина за организмом нашего отделения. Как только температура у Зеленцова подпрыгнула до сорока, об этом немедленно узнал Семен Павлович. И хоть осложнения с ремонтом волновали его гораздо больше зеленцовского осложнения, он сказал мне:
-- Ну вот... Я знал, что без этого не обойдется. Опасные случаи -- не специфика нашей больницы.
-- А для безопасных больница вообще не нужна.
В глубине души он был доволен: вокруг спасения Зеленцова и Машиной самоотверженности стали складываться легенды, которые главный врач должен был развенчать.
На очередной "пятиминутке" он завел получасовой теоретический разговор об опасностях послеоперационного периода, которых иные "легкомысленно недооценивают". Напомнил и о том, что "незакрепленный успех подобен поражению".
Маша сказала Зеленцову:
-- Вы давно не были на "пятиминутках"... Поди, соскучились! -- И воспроизвела речь Липнина.
Зеленцов сделал попытку подняться с постели.
-- Я пойду к нему, -- произнес он так, что я понял: он может пойти.
-- Зачем? -- удивилась Маша.
-- Объясню ему...
-- Объяснить можно тому, кто хочет понять.
-- Я все равно скажу ему. Пусть не сейчас... Действительно, надо набраться сил. Но тут, в палате... -- Он оглядел стены, окно, тумбочку. --Здесь я и сейчас могу...
Маше показалось, что его доверительность распространяется лишь на меня.
-- Мне надо...
-- Нет, нет!... -- перебил Зеленцов. -- В моих жилах течет ваша кровь -- и у меня от вас нет секретов.
-- Обожаю секреты! -- призналась она.
-- Понимаете ли... Я всегда избегал выяснять отношения, объясняться, исповедоваться. Это требует нервного напряжения.
-- Вам нельзя напрягаться! -- напомнила Маша.
-- И все же я хочу исповедаться... Болезненный шок в тот день отключил на время мое сознание. А когда оно вновь включилось, то было уже иным. Рискую показаться банальным... Но не все, что часто повторяют, банально. Так вот, страдание, я уверен, очищает...
-- Чистого человека, -- вставил я, -- а скверного -- ожесточает.
-- Но по крайней мере, оно заставляет задуматься... Одно дело представлять себе, что такое врачебная самоотверженность, а другое --испытать на себе. Своя операция уж наверняка ближе к телу! И вот я понял, что быть врачами -- значит, действовать так, как вы. А свое хладнокровное врачевание я отныне отметаю. И осуждаю... Давным-давно я услышал: "Ездят на тех, кто позволяет себя оседлать". Каждый делает эпиграфом к жизни ту мудрость, которая его устраивает. Я не позволял "ездить" на себе ни больным, ни здоровым... Ни заботам, ни треволнениям. И так постепенно вообще стал ездить и ходить в одиночку. Но если только я поднимусь...
-- Пока что у вас поднялась температура. -- Маша положила руку ему на лоб. -- Я не ошиблась.
-- Еще несколько слов... Ты, Володя, знаешь, что когда-то я отказался совершить двухлетнее путешествие: оно казалось мне долгим и сложным. Даже опасным... И хотя обошлись без меня, я фактически предал своего благодетеля. Ты знаешь, кого я имею в виду... А предатели благодетелей караются девятым кругом "дантова ада". Это тоже общеизвестно...
-- Почему? Я, например, не знала этого, -- созналась Маша.
-- Тем более... Об этом надо кричать всем и каждому! Пока не запомнят. Когда я встану, пойду к нему на могилу. Буду искать прощения... -- Зеленцов раскашлялся тяжко, навзрыд. Но, превозмогая этот приступ, сказал: -- Я понял, что если ощущаешь врача своим благодетелем, значит, это врач. А все прочее -- чепуха!
"Инерция репутаций... -- думал я. -- Она безапелляционна, самонадеянна и часто вводит нас в заблуждение.
1 2 3 4 5