--Не следует напрягаться!" Главные жизненные установки и выводы она, как и докторские советы, повторяла дважды, втолковывая их собеседникам и утверждая в своем собственном сознании.
Маша и Паша не любили ничего "сверхположенного", но положиться на них было можно.
... Первый конфликт между мной и главврачом произошел, когда Маша и Паша решили окончательно соединить свои жизни.
-- С одним из них нам придется расстаться.
-- Тогда уж сразу с тремя!
Командир гусарского полка был восхищен моим рыцарством, но огорчен неразумностью. Сперва он захлопал: ладонь и пальцы одной руки полностью совпали с ладонью и пальцами другой:
-- Ого, мушкетерство! В наш век это такая же исчезающая драгоценность, как серебро. Но интересы коллектива Владимир Егорович? При всех обследованиях это супружество будет вноситься в графу недостатков.
-- В больнице существуют только интересы больных, ответил я. -- И обследовать здесь должны не состояние семейной жизни врачей, а состояние тех, кого они лечат. Это с точки зрения истины. А теперь с точки зрения демагогии, столь любимой всякими комиссиями и обследованиями... Соединять мужа с женой -- это хорошо, прогрессивно, а разъединять -- плохо, реакционно. Вы согласны, Семен Павлович?
-- А если начнутся декретные отпуска? Накануне на мой вопрос о детях Маша ответила:
-- Чего не будет, того не будет!
-- Почему? -- подал голос будущий муж.
-- Не напрягайся, Паша! Без моего участия это произойти не может, а с моим -- не произойдет.
Но я таких гарантий давать не стал.
-- Вы же, Семен Павлович, не мыслите жизни без...
Я указал на стекло, под которым хохотал, капризничал и восторгался окружающим миром его сын. Фотографии прослеживали путь Липнина-младшего от родильного дома до порога технологического института.
-- Ну что ж, второй раз отступаю. Или, точнее сказать, уступаю. Второй раз!
Он вел счет своим уступкам и отступлениям. Оплата по счету ему нужна была лишь одна: мое послушание.
В каждом отделении у Семена Павловича было свое доверенное лицо или, употребляя его, липнинскую, терминологию, был свой телохранитель. У нас таким лицом являлась старшая медсестра, которую, как монахиню, звали сестрой Алевтиной.
Сначала сестра Алевтина подавляла хрустящей, накрахмаленной чистоплотностью, а потом краткостью и категоричностью аргументов, основным из которых и все завершающим был один: "Это распоряжение главврача".
Указания его касались прежде всего проблем госпитализации и кому какое внимание следует оказать. Тут у Семена Павловича была детально разработанная система, своего рода шкала ценностей. Он предпочитал госпитализировать людей с подозрением на какие-либо заболевания. Я называл их "подозрительными больными", ибо неизвестно было, больны они или нет.
-- Показанием для госпитализации является только недуг, а противопоказанием -- отсутствие оного, -- сказал я как-то сестре Алевтине.
Губы исчезли с ее лица -- так она их умела поджимать в знак протеста.
И надобность в дефицитных лекарствах, -- продолжал -- или ненадобность в них тоже будут определяться не требованиями свыше, а требованиями болезней.
Я вторгался в монастырь сестры Алевтины со своим уставом -- и она этого потерпеть не могла.
Семен Павлович часто провозглашал, что у нашей больницы научно-профилактический профиль.
-- Такой профиль и такой фас входят в противоречие с целями хирургии оказывать скорую помощь -- это ее вечное предназначение, -- сказал я главврачу.
Но "скорая помощь" объезжала нашу больницу стороной: известно было, что тяжелых случаев Липнин не любит. Вслед за ним остерегалась их и сестра Алевтина. Я знал, что в пору юности не оставившей на ее бесстрастном лице о себе ни малейших напоминаний, старшая медсестра работала в госпитале. "Что же заставляет ее изменить той поре? -- спрашивал я себя. И отвечал: -- Это могла сделать только любовь".
Сестра Алевтина, несмотря на свой пенсионный возраст, была влюблена в главврача. Как, впрочем, и многие другие медсестры и практикантки... Поскольку дома у Семена Павловича все было "в полном порядке", это не бросало тени на его репутацию: ему поклонялись, им восторгались, а он продолжал любить только жену и сына: да, он такой!
"Со всем, что не касалось лечения, у нас в больнице обстояло особенно хорошо... Часто устраивались вечера самодеятельности и культурного отдыха. Главный врач неизменно на них присутствовал. Подчеркивая свою принадлежность к зрелому поколению, он исполнял на рояле предвоенные танго и вальсы, а потом, не отрываясь от поколений, идущих вослед, оказывался в эпицентре танцевальных свистоплясок. Он слыл демократом: умел душевно выслушивать и еще более душевно объяснять, почему просьба не может быть выполнена.
Сестра Алевтина была не просто поклонницей, а именно телохранительницей главврача: она не позволяла нацелиться в его сторону ни иронии, ни даже шутке.
После того как Семен Павлович попытался сосредоточить все внимание местной хирургии на начальнике необходимого ему стройуправления, я сказал сестре Алевтине:
-- Он был бы счастлив, если бы все важные для него люди нуждались в операционном вмешательстве. А еще лучше -- если б можно было заманить их к нам в больницу здоровыми!
Тут уж я вторгался со своим уставом во владения самого Липнина. Губы старшей медсестры спрятались на продолжительный срок: она осуждала меня.
Несчастье произошло прямо за нашим больничным забором: Шоссе считалось загородным -- и водители, вырвавшись из плена городских правил, развивали непозволительную скорость. На такой скорости таксист и врезался в столб со стрелкой и словом "Больница". Он отделался нелегким испугом, а женщина, сидевшая рядом с ним, была без сознания. Неожиданный и беспощадный удар пришелся по ней... Об этом сообщили из приемного отделения.
-- Надо... "скорую помощь", -- сказала сестра Алевтина.
-- Помощь окажем мы! -- ответил я. -- Прикажите санитарам мчаться с каталкой за ворота.
-- Надо согласовать с Семеном Павловичем.
-- И вы работали в госпитале? Вы?!
-- Не вы же там работали, Владимир Егорович, -- бесстрастно ответила она. И все же набрала телефон главврача. Но его не оказалось на месте.
-- Машу и Пашу ко мне! -- приказал я. Она подчинилась.
Ординаторы вошли в кабинет с распухшими, перегруженными сумками. Маша, спортивная одежда которой обычно не отличалась от Пашиной и не имела никаких особых женских примет, на этот раз была с белой кисеей на голове. Казалось, она по-девичьи, из любопытства и озорства примерила чей-то чужой головной убор.
-- Вы не запамятовали, что сегодня у нас свадьба? -- спросила она. --Утром расписались... В собственной глупости. Теперь дорога одна -- в ресторан. Мы за вами заехали.
Сестра Алевтина не сообщила им, значит, о катастрофе за больничным забором.
-- Извините... Но предстоит срочная операция. Срочнейшая! Вы оба необходимы, -- сказал я. -- Женщина погибает.
-- Где погибает? -- спросила Маша.
-- За нашим забором. Автомобильная авария!
-- Мама... понимаете ли... -- начал Паша.
-- Мой муж хочет сказать, что его мама сойдет с ума: в ресторане собрались гости.
-- Вот именно, -- подтвердил муж.
-- Не напрягайся! -- успокоила Маша. И опустила сумки на пол. -- Что поделаешь? Свадьба с препятствиями! Говорила тебе: не женись.
Паша тоже опустил сумку.
-- Внизу наши свидетели, -- продолжала она. -- Пусть позвонят в ресторан и засвидетельствуют...
-- Сейчас не до шуток, -- оборвал я ее с резкостью, на которую гость, приглашенный на свадьбу, вероятно, не имел права.
Минут через двадцать женщину вкатили в коридор. Накрашенные губы и осыпавшаяся с ресниц краска подчеркивали безжизненность лица, его ровную, абсолютную бледность.
Таксист хватал меня за руку и ошалело требовал оправдания:
-- Я двое суток не спал: подменял товарища. Я двое суток не спал...
Откуда-то появился Липнин:
-- Вы убеждены, что делаете верный шаг?
-- Единственно возможный!
-- Но у нас нет опыта таких операций. Лучше бы ее куда-нибудь... где есть травматология.
-- Лучше бы они вообще не врезались в столб!...
-- А если вам не удастся спасти?
-- Я знаю: о хирурге не скажут "не спас", а скажут "угробил". Что ж из того?
Я подал знак -- и женщину повезли в операционную.
-- Но у нас нет условий... -- настаивал Липнин.
-- Почему? Реанимация есть, отдельная палата тоже!
-- Она занята.
-- Освободим! Для послеоперационного периода.
-- Если он будет.
-- Готовьте больную! -- крикнул я Маше и Паше, которые вышли из ординаторской в полной боевой форме. -- Быстро готовьте!
Молодожены послушно скрылись в операционной.
-- Выселить из отдельной палаты человека, которому она была обещана, это бесцеремонность, -- наседал Семен Павлович.
-- О чем вы думаете? -- вскрикнул я, видя, что освободить палату для него страшнее, чем отпустить на тот свет молодую женщину.
-- Я думаю о том, что до вас в нашей больнице почти не было смертности. А тут... Есть хоть малейшая надежда? Я же видел ее лицо.
-- Мамочка! -- раздался крик, после которого наступила полная тишина.
Все забыли, что в такси, на заднем сиденье, был еще мальчик. Он не пострадал от удара. И сейчас стоял рядом с нами.
"Если бы мы в зрелом возрасте так боялись терять матерей, как боимся этого в детстве!" -- неожиданно подумал я, убедившись, что Коля простоял за дверью операционной три с половиной часа.
Позже я понял, что к нему этот мысленный укор отношений иметь не мог.
Я не любил, когда мои коллеги сообщали о больном "Пришлось собрать его по кусочкам". Человек из кусочков не состоит... Но у Нины Артемьевны и в самом деле неповрежденным было только лицо: даже жестокая катастрофа не рискнула посягнуть на него -- таким оно было красивым.
Я привел Колю в послеоперационную палату, чтобы мать увидела его и убедилась... Но одновременно и он убедился, что Нина Артемьевна в отчаянном положении: она ни звука не произнесла, не улыбнулась. И тогда Коля угрюмо сказал:
-- Я не уйду без нее.
-- Что ты так напрягаешься? -- спросила его Маша. -- Не напрягайся, пожалуйста!
Это, как ни странно, мальчика обнадежило: не станут же шутить и иронизировать... если предстоит нечто трагическое.
Я привязывался к тем, кто нуждался во мне. Привыкал... И чем беззащитней был человек, чем исступленней он на меня надеялся, тем больше я к нему привыкал. Чаще это были мужчины, потому что женщины перед лицом недугов держатся мужественней. Жалеют они не себя, а тех, кто их навещает и дожидается дома. И хирургу, который вынужден приносить боль, женщины очень сочувствуют: "Столько хлопот я вам доставляю! Столько забот!..." Они редко вникают в детали своих недугов: им болеть некогда.
Мужчины же поднимаются навстречу огню и бурям, но когда у них берут кровь из пальца, замирают в ожидании. Они болеют обстоятельно и подробно. Сравнивают свое состояние с другими, как им кажется, аналогичными случаями. И обижаются, если серьезность их заболевания кто-то недооценивает.
Это не раздражало меня... Операция -- всегда неизвестность, а перед неизвестностью люди вправе робеть. Воспринимать грядущее, как абсолютную тайну, свойственно детям -- и мои больные часто обретали детские качества. Я сочувствовал им... И чем совместные переживания были острее, тем больше они нас сближали.
Мне казалось, что эти душевные связи продлятся до конца моих дней. Но они обрывались... Я давал номера своих телефонов, но звонили мне лишь до поры окончательного выздоровления. Быть может, воспоминания о тревогах и болях, неизбежно связанных со мной, людей тяготили?
-- Ну, вы-то, хирург, наверно, не знаете куда от друзей деваться? --говорили мне.
А я не знал, куда деваться от одиночества.
Люди, ждавшие от меня исцеления, протягивали ко мне руки. Но, избавившись от болезни, они протягивали руки в иных направлениях.
-- Мне кажется, они у нас были здоровыми, а потом заболели, -- сказала по этому поводу Маша. -- О, люди! Они редко изменяют себе. И гораздо чаще другим!
Я возразил:
-- Здоровые о больнице не думают.
Я и правда не осуждал их: они были искренни в своем преклонении, в своих благодарностях и естественны в забывчивости своей. Во мне видели старшего брата или даже отца родного, а потом семья распадалась.
Иллюзия семьи возникала у меня только в больнице. И наверно, поэтому я вовсе переселился из своего домашнего кабинета в служебный, а хирургическое отделение стал ощущать своим единственным домом.
В этом доме появился ребенок... И иллюзия начала еще более походить на действительность.
В отделении было много больных, но спасение Нины Артемьевны стало моей сверхзадачей, целью моего существования. Маше и Паше тоже пришлось переступить границы положенного, хотя они делали вид, что ничего сверхъестественного не происходит.
Семен Павлович, однако, ощущал сверхъестественность ежечасно.
-- Наша больница отличалась мудрым, спокойным ритмом. Теперь же, благодаря вам, ритм стал истерическим: спасем или не спасем?
-- График не нарушается, -- официально сообщил я.
-- Но психологически все подчинено вашей Нине Артемьевне! Другие больные несут моральный ущерб. И то, что вы поселили ребенка у себя в кабинете, лишь нагнетает истерию. Знаете, как прозвали ваш кабинет? Интернатом! А если мы ее не спасем? Скажут, что взялись не за свое дело! Наша больница имела специфику: научно-профилактическую! Для ЧП существуют другие лечебные заведения.
-- Хирургия -- это всегда ЧП. Взрезать человека с научно-профилактической целью?
-- Как прямолинейно вы все толкуете! Хотя я понимаю, что хирургия --самая прямолинейная профессия в медицине.
Я приказал сестре Алевтине освободить палату, находившуюся в распоряжении Липнина, где продолжал "подозревать" у себя неизлечимые болезни начальник стройуправления. К нему приходили знакомые и сослуживцы. Один раз меня даже пригласили "поддержать компанию". Но я вместо этого распорядился компанию удалить.
Начальник управления потребовал "Книгу отзывов", которую завели по указанию главврача, и написал: "Потрясен равнодушием заведующего отделением В. Е. Новгородова".
Паша нечасто подавал голос и не встревал с комментариями, но тут пробубнил:
-- Книгу отзывов придется переименовать в книгу жалоб. Семен Павлович потребовал немедленных объяснений.
-- Вы же не разрешаете выделять больных. А свою подшефную Нину Артемьевну выделяете!
-- Болезнь ее выделяет.
-- Вы заботитесь об одном человеке, но ставите под угрозу благополучие... нет, возрождение, а проще сказать, ремонт всей больницы, который целиком зависит... Вы знаете, от кого!
-- А вы переведите его в другое отделение. Не все ли равно, какую болезнь у него будут подозревать? Лучше всего в неврологическое: не нервных нервов, как известно, не существует.
-- Ого, афоризм! -- Он сухо, неритмично зааплодировал.
-- Почему афоризм? Его нервная система и правда нуждается в совершенствовании: жалобу сочинил.
-- Знаю, читал.
Время от времени главврач собирал все "Книги отзывов" и изучал их.
"Увлекается книгами!" -- заметила в связи с этим Маша.
-- Ваш максимализм, Владимир Егорович, подобен анархии. Знаете, как нарекли у нас всякое своеволие, неподчинение правилам?
-- Интересно, как?
-- Новгородовщиной.
-- Вот и прославился! А с Новгородским вече не сравнивают? Неужели не сравнивают? Очень странно. Это всем приходило в голову: воспитательнице в детском саду, учителям в школе, преподавателям в институте... Насчет родильного дома я не помню.
Семен Павлович снял свои массивные, ультрасовременные очки, чтобы мы встретились глаза в глаза, без посредников.
-- Я не позволю вам постепенно превращать исключения из правил в правила. Иду на третью уступку. И на последнюю! Известно, что политика уступок к хорошему не приводит.
-- Если речь идет об агрессоре.
-- Это я и хотел сказать! -- Он вернул очки на обычное место и сочувственно произнес: -- Стараетесь, идете на риск... А будет ли благодарность?
На этот вопрос я ответить не мог.
Коле было тринадцать лет... Но не годами определяется взрослость, а страданиями, которые перенес человек. Особенно теми, которые достались ему "не по возрасту".
Больше всех и всего на свете Коля любил мать. Ее судьба, как он думал, зависела от меня -- и я занял в его жизни второе место. Тем более что отца у мальчика не было.
Позже, узнав Тимошу, у которого отец с матерью тоже расстались, я стал раздумывать о недугах семейного бытия, о том, что и оно сплошь да рядом требует интенсивного лечения и даже хирургического вмешательства. Но болезнь часто оказывается злокачественной, неизлечимой. Как и в медицине, главное тут профилактика... Профилактика... Профилактика! Хотя в больнице Липнина я стал вздрагивать от этого слова.
Пребывание в мире тягот было моей профессией -- и я знал, что пассивное сострадание уносит больше душевных сил, чем активное.
1 2 3 4 5