Правда, имена страдавших сохранили века, а имена нападавших бесследно канули в Лету. Но страдавшие об этом не знали и этим не могли утешаться...
Я имела право презирать и ненавидеть завистников, потому что сама ни в каких случаях и никому не завидовала. Кроме, пожалуй, людей преклонных лет, не отягощенных недугами своего возраста, не нуждающихся в посторонней помощи и не изнуряющих своим бессилием родных и близких. Я думала: "Мне бы такое!..." Но такого мне не досталось. Еще не достигнув старости, я досрочно приобрела ее боли и немощи.
Гастроли дуэта, казалось, хотели помочь мне: благодаря им я регулярно укладывалась в больницу.
Из детского сада пришлось уйти... Проститься с моей работой означало проститься с детьми. А это, я думаю, труднее, чем с конструкциями, чертежами и кабинетами. В течение долгих лет я опять и опять как бы начинала жить заново: когда учишь произносить слова, и сама этому учишься, а когда помогаешь постигать окружающее, и сама постигаешь его по-иному... Не разлучаясь с детьми, чудится, не расстаешься и с собственным детством. А разлучившись, с грустью наверстываешь те годы, которые -- такой возникал мираж -- отделяли тебя от твоего настоящего возраста.
-- Вам нужен покой! -- убеждали врачи.
Но, став пенсионеркой и еще не привыкнув к этому состоянию, не слыша больше произносимое десятками младенческих голосов то призывно, то жалобно, то просто с нежностью. "Анна Александровна!", я покоя не обрела. Потому что не с должностью, не со службой рассталась, а с детьми.
Предстояла и очередная разлука с сыном. "Романсу наших дней" предоставили не только "авторитетнейшие географические точки", как говорил администратор "Что? Где? Когда?", но и лучшие, "самые престижные", по его словам, концертные залы. Одна разлука печально состыковалась с другой. Стыковка не была плавной и незаметной, она отозвалась в моем организме таким нервным толчком, что, слушая очередную репетицию новой программы, я стала помимо воли все глубже погружаться в свое любимое старинное кресло, в котором, как мне грезилось еще с малых лет, можно было спрятаться, укрыться от беды и невзгод. Постепенно я начала утрачивать ощущение мелодии, а потом и звуков вообще. Впала в трагичное забытье, которое называлось "комой" --словом, по-прежнему ассоциировавшимся у меня с извечной потешной игрой, с комьями снега, летящими по разным траекториям через дворик детского сада.
Позже я узнала, что Валерий оказал мне срочную помощь -- сделал укол, а затем уж вызвал ту "Скорую помощь", которая могла явиться нескоро.
Нельзя было сказать, что я окончательно "пришла в себя" силы, которые покинули меня, не возвращались. Но в сознание я вернулась... Однако время от времени бессильно прикрывала глаза -- и тогда Валерий паническим полушепотом заклинал:
-- Не пропадай... Очнись, мамочка! Не пропадай...
Сын поманил Лидусю в коридор. И там что-то сказал ей. Его слов я не слышала... И только Лидусин ответ помог мне понять: он сказал, что надо отменить гастрольную поездку по "авторитетнейшим географическим точкам", и, вероятно, добавил: "мама -- тяжелобольной человек".
-- Значит, наша судьба так всегда и будет... сталкиваться с ее здоровьем? -- спросила Лидуся от раздражения слишком внятно. Думаю, она полагала, что я не вернулась из забытья.
-- Но ведь мы можем выступать и здесь... у нас в городе, -- предложил Валерий.
-- Давай лучше ограничимся одним районом! В общем, я понимаю... Наша музыкальная карьера остановлена стоп-краном под названием "диабет".
-- Болезнь пройдет.
-- Ты знаешь, что этого не будет. А тянуться она может долго. Непредсказуемо долго... -- Лидуся не сдерживала себя: она была уверена, что я в забытьи. Громкостью голоса
она как бы пыталась заглушить для Валерия смысл своих фраз.
-- Тише... Ты что хочешь... сказать?! -- потрясенным полушепотом спросил он.
-- Ничего, кроме того, что сказала.
-- Мы никуда не поедем... Я так решил.
"Далеко все зашло... Далеко! -- точила я себя бесконечными раздумьями в больнице. Я нарушила программу Лидусиных действий. Сама того не желая, посягнула на новый ее проект... А этого она не допускает! Я мешаю не только гастролям, но и спокойствию, без которого, как говорит Лидуся, ""успеха не может быть". Творческий непокой, уверяет она, должен сочетаться с зоной покоя вокруг творчества... Я мешаю их единению стать абсолютным. "Дуэт --это одно лицо в двух лицах!" -- такова суть Лидусиной "дуэтной" теории. Значит, я мешаю их счастью... Не слишком ли многому я мешаю? Лидуся не сворачивает с намеченного пути. Не отступает ни на вершок... Но вдруг наткнулась на мою болезнь. Она переступит через нее. И через меня вообще! Через все переступит... Я поняла это наконец и, кажется, до конца. Тогда надо что-то в этой тетради исправить, переписать. Написать заново! Зачем? Да так... Ради точности и справедливости. Справедливости? Но разве я не была заодно с Лидусей? Во всем заодно!... А если так, смею ли хоть в чем-нибудь обвинить ее? Самая умная девочка в детском саду... Не я ли первой возвестила об этом? А надо ли было это провозглашать? Добрый гений нашей семьи... Сколько же опрометчивых провозглашений и всяких опасных нелепостей преподносим мы людям уже во младенчестве! И в юные годы... Так имею ли я право кого-либо упрекать? Но все равно допишу, исправлю..."
Валерий навещал меня по два раза в день. Лидуся не приходила.
-- Поверь, она тоже... недомогает, -- объяснил сын. -- Просто переутомление. "Романс наших дней" виноват.
-- Не романс виноват, а я...
-- Что ты говоришь? Что ты?!
Он ведь не знал, что я слышала тот их разговор.
-- Не думай об этом! Тебе нельзя, -- заклинал Валерий. -- Она скоро поднимется... и придет! А как у тебя с сердцем?
-- Хорошо, к сожалению, -- ответила я.
-- Что ты говоришь? Что ты?!
Сомнения и тревоги продолжали одолевать меня. И через полмесяца я не выдержала... "Вырвусь на день из больницы. На один только день! Упрошу врачей, -- решила я. -- Вырвусь... Шприц дома есть, инсулин тоже".
Она недвижно сидела в своем любимом глубоком кресле, в котором, как ей грезилось с детских лет, можно было спрятаться от беды и невзгод. Рука сжимала письмо, очевидно, найденное на столе: "Ты опять между мною и своей матерью выбрал мать. Хоть бы соблюдал очередность: то ее, то меня! Ухожу домой. Навсегда ли? Это зависит от тебя. Выбирай. Хотя я уверена, что выбор твой будет прежним".
Внизу другим почерком было написано: "Благодарю тебя, сын".
Она забыла сделать укол? Или не успела?... Этого никто не знал... И не мог узнать уже никогда.
1986 г.
1 2 3 4 5 6
Я имела право презирать и ненавидеть завистников, потому что сама ни в каких случаях и никому не завидовала. Кроме, пожалуй, людей преклонных лет, не отягощенных недугами своего возраста, не нуждающихся в посторонней помощи и не изнуряющих своим бессилием родных и близких. Я думала: "Мне бы такое!..." Но такого мне не досталось. Еще не достигнув старости, я досрочно приобрела ее боли и немощи.
Гастроли дуэта, казалось, хотели помочь мне: благодаря им я регулярно укладывалась в больницу.
Из детского сада пришлось уйти... Проститься с моей работой означало проститься с детьми. А это, я думаю, труднее, чем с конструкциями, чертежами и кабинетами. В течение долгих лет я опять и опять как бы начинала жить заново: когда учишь произносить слова, и сама этому учишься, а когда помогаешь постигать окружающее, и сама постигаешь его по-иному... Не разлучаясь с детьми, чудится, не расстаешься и с собственным детством. А разлучившись, с грустью наверстываешь те годы, которые -- такой возникал мираж -- отделяли тебя от твоего настоящего возраста.
-- Вам нужен покой! -- убеждали врачи.
Но, став пенсионеркой и еще не привыкнув к этому состоянию, не слыша больше произносимое десятками младенческих голосов то призывно, то жалобно, то просто с нежностью. "Анна Александровна!", я покоя не обрела. Потому что не с должностью, не со службой рассталась, а с детьми.
Предстояла и очередная разлука с сыном. "Романсу наших дней" предоставили не только "авторитетнейшие географические точки", как говорил администратор "Что? Где? Когда?", но и лучшие, "самые престижные", по его словам, концертные залы. Одна разлука печально состыковалась с другой. Стыковка не была плавной и незаметной, она отозвалась в моем организме таким нервным толчком, что, слушая очередную репетицию новой программы, я стала помимо воли все глубже погружаться в свое любимое старинное кресло, в котором, как мне грезилось еще с малых лет, можно было спрятаться, укрыться от беды и невзгод. Постепенно я начала утрачивать ощущение мелодии, а потом и звуков вообще. Впала в трагичное забытье, которое называлось "комой" --словом, по-прежнему ассоциировавшимся у меня с извечной потешной игрой, с комьями снега, летящими по разным траекториям через дворик детского сада.
Позже я узнала, что Валерий оказал мне срочную помощь -- сделал укол, а затем уж вызвал ту "Скорую помощь", которая могла явиться нескоро.
Нельзя было сказать, что я окончательно "пришла в себя" силы, которые покинули меня, не возвращались. Но в сознание я вернулась... Однако время от времени бессильно прикрывала глаза -- и тогда Валерий паническим полушепотом заклинал:
-- Не пропадай... Очнись, мамочка! Не пропадай...
Сын поманил Лидусю в коридор. И там что-то сказал ей. Его слов я не слышала... И только Лидусин ответ помог мне понять: он сказал, что надо отменить гастрольную поездку по "авторитетнейшим географическим точкам", и, вероятно, добавил: "мама -- тяжелобольной человек".
-- Значит, наша судьба так всегда и будет... сталкиваться с ее здоровьем? -- спросила Лидуся от раздражения слишком внятно. Думаю, она полагала, что я не вернулась из забытья.
-- Но ведь мы можем выступать и здесь... у нас в городе, -- предложил Валерий.
-- Давай лучше ограничимся одним районом! В общем, я понимаю... Наша музыкальная карьера остановлена стоп-краном под названием "диабет".
-- Болезнь пройдет.
-- Ты знаешь, что этого не будет. А тянуться она может долго. Непредсказуемо долго... -- Лидуся не сдерживала себя: она была уверена, что я в забытьи. Громкостью голоса
она как бы пыталась заглушить для Валерия смысл своих фраз.
-- Тише... Ты что хочешь... сказать?! -- потрясенным полушепотом спросил он.
-- Ничего, кроме того, что сказала.
-- Мы никуда не поедем... Я так решил.
"Далеко все зашло... Далеко! -- точила я себя бесконечными раздумьями в больнице. Я нарушила программу Лидусиных действий. Сама того не желая, посягнула на новый ее проект... А этого она не допускает! Я мешаю не только гастролям, но и спокойствию, без которого, как говорит Лидуся, ""успеха не может быть". Творческий непокой, уверяет она, должен сочетаться с зоной покоя вокруг творчества... Я мешаю их единению стать абсолютным. "Дуэт --это одно лицо в двух лицах!" -- такова суть Лидусиной "дуэтной" теории. Значит, я мешаю их счастью... Не слишком ли многому я мешаю? Лидуся не сворачивает с намеченного пути. Не отступает ни на вершок... Но вдруг наткнулась на мою болезнь. Она переступит через нее. И через меня вообще! Через все переступит... Я поняла это наконец и, кажется, до конца. Тогда надо что-то в этой тетради исправить, переписать. Написать заново! Зачем? Да так... Ради точности и справедливости. Справедливости? Но разве я не была заодно с Лидусей? Во всем заодно!... А если так, смею ли хоть в чем-нибудь обвинить ее? Самая умная девочка в детском саду... Не я ли первой возвестила об этом? А надо ли было это провозглашать? Добрый гений нашей семьи... Сколько же опрометчивых провозглашений и всяких опасных нелепостей преподносим мы людям уже во младенчестве! И в юные годы... Так имею ли я право кого-либо упрекать? Но все равно допишу, исправлю..."
Валерий навещал меня по два раза в день. Лидуся не приходила.
-- Поверь, она тоже... недомогает, -- объяснил сын. -- Просто переутомление. "Романс наших дней" виноват.
-- Не романс виноват, а я...
-- Что ты говоришь? Что ты?!
Он ведь не знал, что я слышала тот их разговор.
-- Не думай об этом! Тебе нельзя, -- заклинал Валерий. -- Она скоро поднимется... и придет! А как у тебя с сердцем?
-- Хорошо, к сожалению, -- ответила я.
-- Что ты говоришь? Что ты?!
Сомнения и тревоги продолжали одолевать меня. И через полмесяца я не выдержала... "Вырвусь на день из больницы. На один только день! Упрошу врачей, -- решила я. -- Вырвусь... Шприц дома есть, инсулин тоже".
Она недвижно сидела в своем любимом глубоком кресле, в котором, как ей грезилось с детских лет, можно было спрятаться от беды и невзгод. Рука сжимала письмо, очевидно, найденное на столе: "Ты опять между мною и своей матерью выбрал мать. Хоть бы соблюдал очередность: то ее, то меня! Ухожу домой. Навсегда ли? Это зависит от тебя. Выбирай. Хотя я уверена, что выбор твой будет прежним".
Внизу другим почерком было написано: "Благодарю тебя, сын".
Она забыла сделать укол? Или не успела?... Этого никто не знал... И не мог узнать уже никогда.
1986 г.
1 2 3 4 5 6