.. Но сказала: "Потерять сына!"
Когда Валерий родился, врач-акушер, впервые показав мне его, висевшего где-то в тумане, словно бы вдали от меня, одурманенной болью и счастьем, трижды спросил:
-- Кто у вас?
-- Мальчик, -- с замедленно растекавшимся в голосе умилением отвечала я.
Хирурги и летчики всегда были для меня магами, совершавшими нечто сверхъестественное. И я поражалась, когда мой восторг натыкался на хладнокровно-ироничный ответ:
-- Это же их работа.
Называть то, что делали они, тем же словом, каким именовалось и то, что, допустим, делала я, казалось кощунственным и циничным.
Ну а хирург-акушер представлялся мне в те мгновения божьим посланцем.
-- Поздравляю вас с мальчиком, -- сказал он обычную фразу.
Но я приняла ее как дар -- высший из всех возможных. И прониклась убеждением, что мечтала о сыне. Не о всяком, а только о том, который как бы парил в отдаленном тумане... Хотя на самом-то деле мы с мужем ждали девочку: "Ближе к семье, ближе к родителям!..."
Первое кормление -- это первое зримо и физически ощущаемое матерью единение с ребенком. Я вынула из-под подушки узенькую марлевую полоску и попросила медсестру:
-- Разрешите обвязать ему ручку?...
-- Опознавательные знаки уже есть! Вы же видите, -- с заученной успокоительностью ответила она: не одна я боялась, что ребенок потеряется, что его с кем-нибудь перепутают.
Я протянула коробку конфет, которую муж прислал мне вместе с цветами. Но она отвергла мое подношение:
-- Диатез у меня от конфет. Все передаривают!
-- Диатез?
-- Детская болезнь... Но я же среди новорожденных! -- Забрала у меня Валерия и спросила: -- Красавец?
"Как она догадалась, что я именно об этом сейчас думаю?" -- глядя на своего подслеповатого и лысоватого красавца, удивилась я.
-- Все они красавцы... Для своих матерей, -- ухватив мой молчаливый вопрос, ответила она. -- Если бы не приносили бед, когда старше становятся... так бы красавцами и оставались. Вот о чем просить надо!
Я в те блаженные минуты не могла постичь смысла ее слов -- она, уловив мою растерянность, заверила:
-- Ваш будет красавцем. Это видно!
Я скрыла от сестры, что, кроме узкой марлевой ленточки, у меня под подушкой была еще и вот эта тетрадь -- толстая, в обложке из целлофана. Как она оказалась у нас в доме, я не могла припомнить. Но мы с мужем будто берегли ее для какого-то чрезвычайного случая... Отправляясь в родильный дом, я обещала записывать все, что может касаться нашей дочери. "А тем более надо записывать все о сыне, -- думала я. -- О таком красавце!"
Но записывать начала гораздо позднее: там, в родильном доме, да и вернувшись домой, я часа свободного не находила. И все время чего-нибудь опасалась: как бы не заразился, не ударился, не потерялся.
Ужас потерять сына стал моим жестоким преследователем. Я почти непрестанно ощущала его. Ни на миг не оставляла маленького Валерия одного, а когда он начал самостоятельно гулять во дворе, то и дело с истеричной тревожностью выглядывала в окно.
И вот Валерия дома не оказалось...
Тревога настоятельно требует действий: в них она хоть чуть-чуть растворяется. Старинный, неторопливый лифт поравнялся с нашим этажом и проплыл мимо. Обогнав его, перескакивая через ступени, я сбежала вниз.
Дворовые завсегдатаи, точно на своих рабочих местах, расположились на "завалинке". Так называлась у нас скамья, установленная возле единственного во дворе дерева -- чудом спасшейся липы. Оттуда, как с наземного наблюдательного пункта, проглядывалось все пространство двора и все подъезды серогранитного дома. Он был построен еще до войны. До первой империалистической... Поэтому потолки были далеки от пола, а разговоры в одной квартире от разговоров в другой. Последние известия распространяли дворовые завсегдатаи... Валерия они не видели. Не заметить его завсегдатаи не могли, ибо были по-воински бдительны.
-- Не проходил? -- все же переспросила я.
Мне стали добросовестно объяснять, что с наблюдательного пункта его бы увидели и опознали. Первый, еще не осознанный внутренний холодок, обострившись, пробился в голову, покрыл лоб ледяной испариной.
Еще ничего не было известно, но владеть собой я уже перестала. Валерий, не по возрасту чуткий, от такого меня бы избавил: он знал, чего я в жизни больше всего боялась. Он бы сообщил, оставил записку: писать мой сын научился первым в детском саду (конечно, после Лидуси).
Повинуясь необходимости действовать, я пересекла дорогу и опять оказалась во дворике детского сада. Пашули у порога уже не было.
"Что ж я не позвонила Лидусе? Может, она знает?... И где она сейчас?" -- лихорадочно размышляла я. Лидуся обычно приходила в детский сад и возвращалась домой без родительского сопровождения. За нее не надо было тревожиться. Прежде чем ступить на мостовую, она согласно правилам поворачивала голову налево, а дойдя по середины улицы, поворачивала направо. Потеряться она не могла.
"Они же с Валерием часто возвращались домой вдвоем! -- продолжалась моя лихорадка. -- Как я забыла?" Мой кабинет с телефоном еще не был заперт нянечкой -- и я заспешила туда. Но внезапно изменила маршрут... Взлетела на второй этаж, открыла дверь "музыкальной комнаты", распахнула портьеры.
-- Вы здесь?! -- благодарно воскликнула я. -- Вы здесь! Пашуля, обуреваемый ревностью, хотел наказать Валерия,
а покарал только меня. Он жаждал, чтобы я наказала сына, а я стала прижимать Валерия к груди и говорить, как счастлива, что наконец-то нашла его. Хоть он и не думал теряться!
-- Пашуля сказал, что ты ушел домой. Вот я и...
-- Пашуля? Он? -- строго уточнила Лидуся.
-- Направил меня по ложной дороге.
-- Сусанин! -- промолвила Лидуся. Она с малолетства знала героев выдающихся музыкальных произведений.
На следующий день, когда вся старшая группа завтракала в столовой, Лидуся подошла к столику, за которым сидел Пашуля. Постучала ложкой о тарелку и установила тишину.
-- Так это ты подложил робота Валерию в шкафчик? Повинуясь ее голосу, он покорно поднялся.
-- Ты подложил? Смотри мне в глаза. Пашуля взглянул ей в глаза -- и вымолвил:
Все затаились. И ложки, которые, как номерки в зале детского театра, обычно звякали даже без надобности, тоже умолкли.
-- Скажи, чтобы все слышали, -- потребовала Лидуся. -- Повтори. "Это я подложил робота Валерию в шкафчик!"
-- Я подложил...
-- Ты больше не придешь в этот детский сад! -- сказала она.
И он не пришел.
Мне казалось, у Валерия не было голоса. Ни певческого, ни в общении с друзьями... Первое меня не волновало, но со вторым я примириться никак не могла. Доброта сына переходила в безотказное подчинение окружающим. "Если эти окружающие окажутся хорошими людьми, то ничего, -- размышляла я. -- А если плохими?..."
Мой муж, как многие волевые отцы, был уверен, что сын должен уметь "давать сдачи". Сам он не спускал людям ни грубости, ни перешагивания через нравственные законы. Представления об этих законах бывают разные -- и то, что один считает безнравственным, другой делает правилом жизни. Кто может создать, утвердить всеобщий кодекс порядочности? Муж считал, что ханжество не смеет быть автором кодекса чести, а обыкновенная душевная нормальность --смеет. Боязнь проявлять эту обыкновеннейшую нормальность он считал душевным дефектом. Он не страшился проявления своей нормальности, не отступал от нее ни при каких обстоятельствах. Давление у него было повышенным, как сказал мудрый врач, "на почве повышенной совестливости". На этой же почве, наверное, произошло и то трагически раннее кровоизлияние...
Я не хотела, чтобы Валерий подвергся судьбе отца. "Будь терпимым! -- с малых лет напутствовала я его. -- Старайся понять людей... И они тебя легче поймут!" Я стремилась отторгнуть доброту, подаренную ему отцом, от отцовской бескомпромиссности. А потом испугалась отсутствия голоса...
Но певческий голос Лидуся вознамерилась у Валерия обнаружить. Еще не расставшись со старшей детсадовской группой, они договорились, когда вырастут, пожениться. А Лидуся не могла принять такое решение, не определив перспектив будущего супруга. И она придумала: он станет певцом, а она, музыкально одаренная, будет ему аккомпанировать на рояле. Она мысленно сказала себе: быть посему! И у Валерия прорезался голос.
Лидуся желала видеть своего избранника только солистом. И он стал запевалой в детсадовском хоре.
В школе Валерий и Лидуся сидели за одной партой. Семь лет подряд... Потом еще четыре года их окружали одни и те же стены музыкального училища, а затем -- стены консерватории, которую Лидуся почему-то нарекла так: "высшее музыкальное". Она, видимо, хотела бы добавить: "заведение". Но не добавила... Женихом и невестой их никто дразнить не посмел. Во-первых, по той причине, что они ими действительно были. А во-вторых, школьные классы, классы училища и "высшего музыкального" подчинялись Лидусе так же, как и группы в детском саду. Но мужская половина еще более трепетно, а женская --с еще рельефней выраженной обреченностью.
Семь лет подряд, а потом еще девять лет Лидуся все хорошела и хорошела. И лицо ее было создано по детально обдуманному природой проекту. Впечатление достигалось не спокойствием гармонии, а резкостью диссонансов. Игривые завитки волос настраивали на легкомыслие, а привольный лоб мыслителя -- на серьезность. Темные глаза -- то большие, то узкие -- ни мгновения не дремали: прищуренно вычисляли что-то, или упрямо пробивались к сути событий и человеческих личностей, или ошпаривали надменной насмешливостью. Они не сочетались с беспечной белокуростью, маленькими, беззащитно прижавшимися к голове ушами и нежным подбородком. "В этой противоречивости и таится, --считала я, -- некая магическая неотразимость". Внешние контрасты, в свою очередь, противоречили абсолютной определенности Лидусиной натуры. Она была полна не мечтаний, а замыслов, которые планомерно осуществлялись.
А сын мой был простодушен. Никаких загадок и тайн в нем и подозревать-то было нельзя. Кто-то сказал, что о характере человека можно судить по его улыбке: ласковый человек ласково улыбается, милый -- мило, а скверный -- скверно.
Улыбка сына была и правда точным рентгеном его души. Она располагала к безогляднейшему доверию. Лидуся же улыбалась не хорошо и не плохо, а ослепительно... И ослепление это мешало о чем-либо судить.
"На нее же трудно смотреть в упор... Она будет изменять ему!" -- пугали меня подруги. Но ни Валерию, ни самой себе Лидуся ни разу не изменила. Мой сын теперь принадлежал ей безраздельно и окончательно. Он стал ее личной собственностью. А своей личной собственности она урона не наносила. Она оберегала его, ограждала от всего, что могло нанести физический или моральный ущерб. Я была спокойна: физически на Валерия не покушались. И морально-весовая категория сына слыла очень авторитетной: его избрала Назаркина!
Частная Лидусина собственность могла быть лишь самой высокосортной. Поэтому она без устали пыталась совершенствовать те качества и способности Валерия, которые были ей необходимы сегодня, но более всего -- завтра.
Говорят, у лжи короткие ноги. Думаю, эта поговорка, увы, выдает желаемое за действительное. Я убедилась: весьма длинными, проворными ногами обладают также и слухи... В школе знали, что Лидуся выдворила из детского сада обидчика моего сына. Слух превращался в легенду, обрастал фантастическими подробностями. Легенда эта, как и Лидусина верность будущему супругу, умеющих восторгаться восторгала, а не умеющих -- злила.
К тому же Лидуся и Валерий вскоре стали знаменитым в школе музыкальным дуэтом. Пел только он... Но у них все равно был дуэт: Лидуся не просто аккомпанировала -- она первой выходила на сцену с короткими сообщениями о предстоящей программе и о том, как у нее "родилась идея", первой кланялась и подчеркнуто принимала аплодисменты. При этом в мою материнскую голову приходили такие мысли: "Чем лучше будет ей, тем лучше будет и моему сыну! Пусть кланяется и рассказывает о том, как рождаются у нее идеи..."
Ее страстью было завоевывать успех -- у одноклассников, у матери будущего супруга, у зрителей...
Впрочем, я в своих воспоминаниях и записях немного забежала вперед -- и сделала течение событий беспорядочным, перескочила через кое-какие факты. Постараюсь восстановить их... Лидуся, поступив в обычную школу, замыслила сочетать ее с музыкальной -- и немедленно принялась сочетать. А когда они с Валерием были в четвертом классе, она объявила:
-- Будущий солист не должен даже начинать с хора... Детский сад не в счет! Отныне ты должен заниматься индивидуально.
Напомню, что тогда Лидусе стукнуло десять лет.
Она, однако, дерзнула обратиться к бывшей певице и педагогу Марии Теодоровне, тоже жившей в нашем старинном доме. Мария Теодоровна заявила, что единственная плата, в которой она нуждается, -- это "открытие дарования". Таким образом, Валерий мог расплатиться с ней без моей помощи.
Мария Теодоровна говорила, что ей "уже семьдесят". Но Лидуся подвергла это сомнению, так как сыну бывшей певицы было под шестьдесят. Стены комнаты, где Мария Теодоровна давала уроки, никогда, вероятно, не требовали ремонта: обоев не было видно. Заслоняя их, одна к другой плотно прилегали фотографии с автографами знаменитостей и потерявшие естественный цвет афиши давних премьер, убористо испещренные автографами их участников.
-- Почти все уже умерли, а я помню, как они расписывались: кто на бегу в париках и гриме, кто устало, после спектаклей. Даже в невечных романсах попадаются вечные строки: "Это было недавно -- это было давно"...
Мария Теодоровна ждала за свои уроки и другой платы: надо было бесконечно слушать об одном и том же, не обнаруживая, что все уже давно известно. Лидуся рассказывала мне, как она умудряется создавать впечатление, будто они с Валерием всякий раз присутствуют на премьере воспоминаний. Ради музыкального успеха моего сына она готова была жертвовать и временем и терпением.
Я, случалось, обременительно дарила свою благодарность тем, кто хоть что-то дарил моему сыну. А Лидуся дарила не "что-то"...
_ "Это наш добрый гений! -- думала я. -- Со своим простодушием Валерий может и промахнуться". В Лидусе я видела преграду на пути его промахов и ошибок.
-- Следуй за ней, -- советовала я сыну.
Мать во мне побеждала воспитателя.
Яблоко от яблони, как говорят, недалеко падает... Но Лидусин характер далеко укатился от характера ее мамы.
Полина Васильевна обладала мелкими, но выразительно сострадающими всем вокруг чертами лица. Она была аккомпаниатором и долгие годы состояла при басе, гремевшем в буквальном и переносном смысле. А ее имя и фамилия неизменно печатались на афише внизу, шрифтом, который тоже выглядел мелким.
-- Я без вас, как без голоса! -- с ласковыми теноровыми интонациями ворковал на репетициях бас.
-- Сказал бы это хоть раз со сцены, -- иронично заметила Лидуся. --Равноправие не может быть тайным!
Самой Лидусе не подходили ни мелкие черты лица, ни мелкий шрифт. С малых лет мечтала она быть, как и мать, аккомпаниатором. "Пианистки-солистки из меня не получится", -- молча, но здраво оценила собственные возможности Лидуся, одновременно замыслив и в аккомпаниаторском деле произвести бескровный переворот.
-- Мы с Валерием будем называться дуэтом: голос и рояль! -- будучи уже на первом курсе "высшего музыкального", утверждала она. -- Не рояль при голосе, а оба -- на равных правах! И в афишах это будет узаконено... Валерий меня как женщину, я надеюсь, пропустит вперед: "Лидия Назаркина (рояль), Валерий Беспалов (драматический тенор)". Так мы напишем. А еще лучше: "Лидия и Валерий Беспаловы".
Я поняла, что после бракосочетания не сын возьмет ее фамилию (на чем она при желании вполне могла настоять!), а она -- фамилию сына. Причина была, я уверена, в том, что "Беспаловы" звучало эффектнее, чем "Назаркины", как-то величественнее.
Эпитет "драматический" поначалу смутил меня: я инстинктивно стремилась уберечь сына от всего, что связано с драмами. Даже в звуковом проявлении.
-- Это дефицитнейший голос! -- объяснила Лидуся. -- Германн, Радамес... Иногда в театрах их даже некому петь!
-- Но поэтому для драматического тенора и сочинено мало оперных партий, -- высказала я осторожное опасение.
-- Все, чего мало, что дефицитно, имеет особую ценность, -- заявила Лидуся.
Она с младенчества стремилась представлять собой "дефицит". И ее будущий спутник жизни тоже должен был владеть редкими качествами. Разве мать могла возражать против этого?
Но вернусь к школьным годам...
У Полины Васильевны были три пластинки, невесть как сохранившиеся с довоенных времен: молодая Мария Теодоровна исполняла старинные романсы.
Лидуся под свой аккомпанемент заставила десятилетнего Валерия разучить все эти романсы и петь их с интонациями и придыханиями молодой Марии Теодоровны.
А когда разучивание было завершено, она и повела его впервые к уже состарившейся певице.
1 2 3 4 5 6
Когда Валерий родился, врач-акушер, впервые показав мне его, висевшего где-то в тумане, словно бы вдали от меня, одурманенной болью и счастьем, трижды спросил:
-- Кто у вас?
-- Мальчик, -- с замедленно растекавшимся в голосе умилением отвечала я.
Хирурги и летчики всегда были для меня магами, совершавшими нечто сверхъестественное. И я поражалась, когда мой восторг натыкался на хладнокровно-ироничный ответ:
-- Это же их работа.
Называть то, что делали они, тем же словом, каким именовалось и то, что, допустим, делала я, казалось кощунственным и циничным.
Ну а хирург-акушер представлялся мне в те мгновения божьим посланцем.
-- Поздравляю вас с мальчиком, -- сказал он обычную фразу.
Но я приняла ее как дар -- высший из всех возможных. И прониклась убеждением, что мечтала о сыне. Не о всяком, а только о том, который как бы парил в отдаленном тумане... Хотя на самом-то деле мы с мужем ждали девочку: "Ближе к семье, ближе к родителям!..."
Первое кормление -- это первое зримо и физически ощущаемое матерью единение с ребенком. Я вынула из-под подушки узенькую марлевую полоску и попросила медсестру:
-- Разрешите обвязать ему ручку?...
-- Опознавательные знаки уже есть! Вы же видите, -- с заученной успокоительностью ответила она: не одна я боялась, что ребенок потеряется, что его с кем-нибудь перепутают.
Я протянула коробку конфет, которую муж прислал мне вместе с цветами. Но она отвергла мое подношение:
-- Диатез у меня от конфет. Все передаривают!
-- Диатез?
-- Детская болезнь... Но я же среди новорожденных! -- Забрала у меня Валерия и спросила: -- Красавец?
"Как она догадалась, что я именно об этом сейчас думаю?" -- глядя на своего подслеповатого и лысоватого красавца, удивилась я.
-- Все они красавцы... Для своих матерей, -- ухватив мой молчаливый вопрос, ответила она. -- Если бы не приносили бед, когда старше становятся... так бы красавцами и оставались. Вот о чем просить надо!
Я в те блаженные минуты не могла постичь смысла ее слов -- она, уловив мою растерянность, заверила:
-- Ваш будет красавцем. Это видно!
Я скрыла от сестры, что, кроме узкой марлевой ленточки, у меня под подушкой была еще и вот эта тетрадь -- толстая, в обложке из целлофана. Как она оказалась у нас в доме, я не могла припомнить. Но мы с мужем будто берегли ее для какого-то чрезвычайного случая... Отправляясь в родильный дом, я обещала записывать все, что может касаться нашей дочери. "А тем более надо записывать все о сыне, -- думала я. -- О таком красавце!"
Но записывать начала гораздо позднее: там, в родильном доме, да и вернувшись домой, я часа свободного не находила. И все время чего-нибудь опасалась: как бы не заразился, не ударился, не потерялся.
Ужас потерять сына стал моим жестоким преследователем. Я почти непрестанно ощущала его. Ни на миг не оставляла маленького Валерия одного, а когда он начал самостоятельно гулять во дворе, то и дело с истеричной тревожностью выглядывала в окно.
И вот Валерия дома не оказалось...
Тревога настоятельно требует действий: в них она хоть чуть-чуть растворяется. Старинный, неторопливый лифт поравнялся с нашим этажом и проплыл мимо. Обогнав его, перескакивая через ступени, я сбежала вниз.
Дворовые завсегдатаи, точно на своих рабочих местах, расположились на "завалинке". Так называлась у нас скамья, установленная возле единственного во дворе дерева -- чудом спасшейся липы. Оттуда, как с наземного наблюдательного пункта, проглядывалось все пространство двора и все подъезды серогранитного дома. Он был построен еще до войны. До первой империалистической... Поэтому потолки были далеки от пола, а разговоры в одной квартире от разговоров в другой. Последние известия распространяли дворовые завсегдатаи... Валерия они не видели. Не заметить его завсегдатаи не могли, ибо были по-воински бдительны.
-- Не проходил? -- все же переспросила я.
Мне стали добросовестно объяснять, что с наблюдательного пункта его бы увидели и опознали. Первый, еще не осознанный внутренний холодок, обострившись, пробился в голову, покрыл лоб ледяной испариной.
Еще ничего не было известно, но владеть собой я уже перестала. Валерий, не по возрасту чуткий, от такого меня бы избавил: он знал, чего я в жизни больше всего боялась. Он бы сообщил, оставил записку: писать мой сын научился первым в детском саду (конечно, после Лидуси).
Повинуясь необходимости действовать, я пересекла дорогу и опять оказалась во дворике детского сада. Пашули у порога уже не было.
"Что ж я не позвонила Лидусе? Может, она знает?... И где она сейчас?" -- лихорадочно размышляла я. Лидуся обычно приходила в детский сад и возвращалась домой без родительского сопровождения. За нее не надо было тревожиться. Прежде чем ступить на мостовую, она согласно правилам поворачивала голову налево, а дойдя по середины улицы, поворачивала направо. Потеряться она не могла.
"Они же с Валерием часто возвращались домой вдвоем! -- продолжалась моя лихорадка. -- Как я забыла?" Мой кабинет с телефоном еще не был заперт нянечкой -- и я заспешила туда. Но внезапно изменила маршрут... Взлетела на второй этаж, открыла дверь "музыкальной комнаты", распахнула портьеры.
-- Вы здесь?! -- благодарно воскликнула я. -- Вы здесь! Пашуля, обуреваемый ревностью, хотел наказать Валерия,
а покарал только меня. Он жаждал, чтобы я наказала сына, а я стала прижимать Валерия к груди и говорить, как счастлива, что наконец-то нашла его. Хоть он и не думал теряться!
-- Пашуля сказал, что ты ушел домой. Вот я и...
-- Пашуля? Он? -- строго уточнила Лидуся.
-- Направил меня по ложной дороге.
-- Сусанин! -- промолвила Лидуся. Она с малолетства знала героев выдающихся музыкальных произведений.
На следующий день, когда вся старшая группа завтракала в столовой, Лидуся подошла к столику, за которым сидел Пашуля. Постучала ложкой о тарелку и установила тишину.
-- Так это ты подложил робота Валерию в шкафчик? Повинуясь ее голосу, он покорно поднялся.
-- Ты подложил? Смотри мне в глаза. Пашуля взглянул ей в глаза -- и вымолвил:
Все затаились. И ложки, которые, как номерки в зале детского театра, обычно звякали даже без надобности, тоже умолкли.
-- Скажи, чтобы все слышали, -- потребовала Лидуся. -- Повтори. "Это я подложил робота Валерию в шкафчик!"
-- Я подложил...
-- Ты больше не придешь в этот детский сад! -- сказала она.
И он не пришел.
Мне казалось, у Валерия не было голоса. Ни певческого, ни в общении с друзьями... Первое меня не волновало, но со вторым я примириться никак не могла. Доброта сына переходила в безотказное подчинение окружающим. "Если эти окружающие окажутся хорошими людьми, то ничего, -- размышляла я. -- А если плохими?..."
Мой муж, как многие волевые отцы, был уверен, что сын должен уметь "давать сдачи". Сам он не спускал людям ни грубости, ни перешагивания через нравственные законы. Представления об этих законах бывают разные -- и то, что один считает безнравственным, другой делает правилом жизни. Кто может создать, утвердить всеобщий кодекс порядочности? Муж считал, что ханжество не смеет быть автором кодекса чести, а обыкновенная душевная нормальность --смеет. Боязнь проявлять эту обыкновеннейшую нормальность он считал душевным дефектом. Он не страшился проявления своей нормальности, не отступал от нее ни при каких обстоятельствах. Давление у него было повышенным, как сказал мудрый врач, "на почве повышенной совестливости". На этой же почве, наверное, произошло и то трагически раннее кровоизлияние...
Я не хотела, чтобы Валерий подвергся судьбе отца. "Будь терпимым! -- с малых лет напутствовала я его. -- Старайся понять людей... И они тебя легче поймут!" Я стремилась отторгнуть доброту, подаренную ему отцом, от отцовской бескомпромиссности. А потом испугалась отсутствия голоса...
Но певческий голос Лидуся вознамерилась у Валерия обнаружить. Еще не расставшись со старшей детсадовской группой, они договорились, когда вырастут, пожениться. А Лидуся не могла принять такое решение, не определив перспектив будущего супруга. И она придумала: он станет певцом, а она, музыкально одаренная, будет ему аккомпанировать на рояле. Она мысленно сказала себе: быть посему! И у Валерия прорезался голос.
Лидуся желала видеть своего избранника только солистом. И он стал запевалой в детсадовском хоре.
В школе Валерий и Лидуся сидели за одной партой. Семь лет подряд... Потом еще четыре года их окружали одни и те же стены музыкального училища, а затем -- стены консерватории, которую Лидуся почему-то нарекла так: "высшее музыкальное". Она, видимо, хотела бы добавить: "заведение". Но не добавила... Женихом и невестой их никто дразнить не посмел. Во-первых, по той причине, что они ими действительно были. А во-вторых, школьные классы, классы училища и "высшего музыкального" подчинялись Лидусе так же, как и группы в детском саду. Но мужская половина еще более трепетно, а женская --с еще рельефней выраженной обреченностью.
Семь лет подряд, а потом еще девять лет Лидуся все хорошела и хорошела. И лицо ее было создано по детально обдуманному природой проекту. Впечатление достигалось не спокойствием гармонии, а резкостью диссонансов. Игривые завитки волос настраивали на легкомыслие, а привольный лоб мыслителя -- на серьезность. Темные глаза -- то большие, то узкие -- ни мгновения не дремали: прищуренно вычисляли что-то, или упрямо пробивались к сути событий и человеческих личностей, или ошпаривали надменной насмешливостью. Они не сочетались с беспечной белокуростью, маленькими, беззащитно прижавшимися к голове ушами и нежным подбородком. "В этой противоречивости и таится, --считала я, -- некая магическая неотразимость". Внешние контрасты, в свою очередь, противоречили абсолютной определенности Лидусиной натуры. Она была полна не мечтаний, а замыслов, которые планомерно осуществлялись.
А сын мой был простодушен. Никаких загадок и тайн в нем и подозревать-то было нельзя. Кто-то сказал, что о характере человека можно судить по его улыбке: ласковый человек ласково улыбается, милый -- мило, а скверный -- скверно.
Улыбка сына была и правда точным рентгеном его души. Она располагала к безогляднейшему доверию. Лидуся же улыбалась не хорошо и не плохо, а ослепительно... И ослепление это мешало о чем-либо судить.
"На нее же трудно смотреть в упор... Она будет изменять ему!" -- пугали меня подруги. Но ни Валерию, ни самой себе Лидуся ни разу не изменила. Мой сын теперь принадлежал ей безраздельно и окончательно. Он стал ее личной собственностью. А своей личной собственности она урона не наносила. Она оберегала его, ограждала от всего, что могло нанести физический или моральный ущерб. Я была спокойна: физически на Валерия не покушались. И морально-весовая категория сына слыла очень авторитетной: его избрала Назаркина!
Частная Лидусина собственность могла быть лишь самой высокосортной. Поэтому она без устали пыталась совершенствовать те качества и способности Валерия, которые были ей необходимы сегодня, но более всего -- завтра.
Говорят, у лжи короткие ноги. Думаю, эта поговорка, увы, выдает желаемое за действительное. Я убедилась: весьма длинными, проворными ногами обладают также и слухи... В школе знали, что Лидуся выдворила из детского сада обидчика моего сына. Слух превращался в легенду, обрастал фантастическими подробностями. Легенда эта, как и Лидусина верность будущему супругу, умеющих восторгаться восторгала, а не умеющих -- злила.
К тому же Лидуся и Валерий вскоре стали знаменитым в школе музыкальным дуэтом. Пел только он... Но у них все равно был дуэт: Лидуся не просто аккомпанировала -- она первой выходила на сцену с короткими сообщениями о предстоящей программе и о том, как у нее "родилась идея", первой кланялась и подчеркнуто принимала аплодисменты. При этом в мою материнскую голову приходили такие мысли: "Чем лучше будет ей, тем лучше будет и моему сыну! Пусть кланяется и рассказывает о том, как рождаются у нее идеи..."
Ее страстью было завоевывать успех -- у одноклассников, у матери будущего супруга, у зрителей...
Впрочем, я в своих воспоминаниях и записях немного забежала вперед -- и сделала течение событий беспорядочным, перескочила через кое-какие факты. Постараюсь восстановить их... Лидуся, поступив в обычную школу, замыслила сочетать ее с музыкальной -- и немедленно принялась сочетать. А когда они с Валерием были в четвертом классе, она объявила:
-- Будущий солист не должен даже начинать с хора... Детский сад не в счет! Отныне ты должен заниматься индивидуально.
Напомню, что тогда Лидусе стукнуло десять лет.
Она, однако, дерзнула обратиться к бывшей певице и педагогу Марии Теодоровне, тоже жившей в нашем старинном доме. Мария Теодоровна заявила, что единственная плата, в которой она нуждается, -- это "открытие дарования". Таким образом, Валерий мог расплатиться с ней без моей помощи.
Мария Теодоровна говорила, что ей "уже семьдесят". Но Лидуся подвергла это сомнению, так как сыну бывшей певицы было под шестьдесят. Стены комнаты, где Мария Теодоровна давала уроки, никогда, вероятно, не требовали ремонта: обоев не было видно. Заслоняя их, одна к другой плотно прилегали фотографии с автографами знаменитостей и потерявшие естественный цвет афиши давних премьер, убористо испещренные автографами их участников.
-- Почти все уже умерли, а я помню, как они расписывались: кто на бегу в париках и гриме, кто устало, после спектаклей. Даже в невечных романсах попадаются вечные строки: "Это было недавно -- это было давно"...
Мария Теодоровна ждала за свои уроки и другой платы: надо было бесконечно слушать об одном и том же, не обнаруживая, что все уже давно известно. Лидуся рассказывала мне, как она умудряется создавать впечатление, будто они с Валерием всякий раз присутствуют на премьере воспоминаний. Ради музыкального успеха моего сына она готова была жертвовать и временем и терпением.
Я, случалось, обременительно дарила свою благодарность тем, кто хоть что-то дарил моему сыну. А Лидуся дарила не "что-то"...
_ "Это наш добрый гений! -- думала я. -- Со своим простодушием Валерий может и промахнуться". В Лидусе я видела преграду на пути его промахов и ошибок.
-- Следуй за ней, -- советовала я сыну.
Мать во мне побеждала воспитателя.
Яблоко от яблони, как говорят, недалеко падает... Но Лидусин характер далеко укатился от характера ее мамы.
Полина Васильевна обладала мелкими, но выразительно сострадающими всем вокруг чертами лица. Она была аккомпаниатором и долгие годы состояла при басе, гремевшем в буквальном и переносном смысле. А ее имя и фамилия неизменно печатались на афише внизу, шрифтом, который тоже выглядел мелким.
-- Я без вас, как без голоса! -- с ласковыми теноровыми интонациями ворковал на репетициях бас.
-- Сказал бы это хоть раз со сцены, -- иронично заметила Лидуся. --Равноправие не может быть тайным!
Самой Лидусе не подходили ни мелкие черты лица, ни мелкий шрифт. С малых лет мечтала она быть, как и мать, аккомпаниатором. "Пианистки-солистки из меня не получится", -- молча, но здраво оценила собственные возможности Лидуся, одновременно замыслив и в аккомпаниаторском деле произвести бескровный переворот.
-- Мы с Валерием будем называться дуэтом: голос и рояль! -- будучи уже на первом курсе "высшего музыкального", утверждала она. -- Не рояль при голосе, а оба -- на равных правах! И в афишах это будет узаконено... Валерий меня как женщину, я надеюсь, пропустит вперед: "Лидия Назаркина (рояль), Валерий Беспалов (драматический тенор)". Так мы напишем. А еще лучше: "Лидия и Валерий Беспаловы".
Я поняла, что после бракосочетания не сын возьмет ее фамилию (на чем она при желании вполне могла настоять!), а она -- фамилию сына. Причина была, я уверена, в том, что "Беспаловы" звучало эффектнее, чем "Назаркины", как-то величественнее.
Эпитет "драматический" поначалу смутил меня: я инстинктивно стремилась уберечь сына от всего, что связано с драмами. Даже в звуковом проявлении.
-- Это дефицитнейший голос! -- объяснила Лидуся. -- Германн, Радамес... Иногда в театрах их даже некому петь!
-- Но поэтому для драматического тенора и сочинено мало оперных партий, -- высказала я осторожное опасение.
-- Все, чего мало, что дефицитно, имеет особую ценность, -- заявила Лидуся.
Она с младенчества стремилась представлять собой "дефицит". И ее будущий спутник жизни тоже должен был владеть редкими качествами. Разве мать могла возражать против этого?
Но вернусь к школьным годам...
У Полины Васильевны были три пластинки, невесть как сохранившиеся с довоенных времен: молодая Мария Теодоровна исполняла старинные романсы.
Лидуся под свой аккомпанемент заставила десятилетнего Валерия разучить все эти романсы и петь их с интонациями и придыханиями молодой Марии Теодоровны.
А когда разучивание было завершено, она и повела его впервые к уже состарившейся певице.
1 2 3 4 5 6