»Но все это я произнес мысленно… Потому что в отличие от Любы не умел принимать решений. Не привык. Баржа на реке, особенно при бурном течении или в незнакомых местах, сама дорогу не выбирает. Она движется в фарватере своего буксира.– Пойдем к тете Зине! – воскликнул я. И схватил ее за руку. – В кассу я тебя не пущу!«Будь моей женой! Согласись… – должен был я произнести громко, не раздумывая, чтобы заглушить все ее сомнения. – Сейчас же, в эту минуту, стань моей невестой. Раз я первый, кому ты доверяешь свои планы, сомнении. Первый, к кому торопишься в трудную минуту…»Но я этого не произнес. Потому что рядом не было тети Зины. А я плыл по ее течению. Баржа… Баржа! Это слово уже не было в моем представлении связано с речными просторами, волнами, берегами. Все – и течение, и буксир, и баржа – приобрело лишь обидный, иносказательный смысл. Мои поступки, незначительные и редкие, не принадлежали мне. Я был лишь исполнителем чужих решений, а не их создателем, не изобретателем их. И то смелое, единственно верное, что я должен был произнести, никак не произносилось. Язык мой и воля были не на хлипком собачьем поводке, а на давно и туго натянутом тросе. Почему же раньше я не замечал этого? Может быть, мне это было удобно?Люба, наверно, не согласилась бы на мое предложение. Но я обязан был его сделать.– Пойдем к тете Зине! – сказал я. – Там все решится!– Что «все»?– Вообще все! Идем…Какое бы твердое намерение ни владело человеком, но если оно касается его личной жизни и перемен в ней, он испытывает неуверенность (пусть самую малую!) и становится податлив чужим советам, склонен выслушивать их.Люба, не разжимая руки, в которой были скомканы деньги на билет, все же пошла за мной. * * * Только сегодня могу дописать то, что случилось вчера. Не уверен, что сумею все воспроизвести точно, «воссоздать», как пишут в критических статьях. Но попытаюсь.Я все время стремлюсь поточнее «воссоздавать» – и дневник, как я уже писал, начинает походить на рассказ или повесть. Но уж такой в моей жизни настал период. По дороге, на улице и в метро, Люба спрашивала:– Зачем ты тащишь меня к своей тете?– Все будет в порядке. И никакого трагизма! – ответил я.Она рассмеялась, а это делает ее более неотразимой, чем мне бы хотелось. Все шедшие навстречу мужчины притормаживали… А женщины, напротив, пригибали головы (чтоб не возникло сравнений!) и убыстряли шаг. Как ни странно, Люба перестала сопротивляться. Но я, боясь все же, что она возьмет да и скроется, руку ее из своей не выпускал.Тетя Зина знала меня со дня моего рождения и сразу же по «обожженному» лицу и другим явным приметам поняла, что случилось нечто чрезвычайное.– «Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног!» – этого про тебя, Люба, сказать нельзя: ты долго к нам собиралась!Тетя выигрывала время для предварительного, визуального изучения ситуации. Она не любила, чтобы на нее опрокидывали ушат холодной воды.Но «ушат» уже был у меня в руках и находился непосредственно над ее головой. Хотя она этого и не предполагала…– Я пришел, дорогая тетя, чтобы в твоем присутствии сделать предложение Любе!Тетя немедленно «обожглась» моей фразой – и на ее темно-розовом лице, даже на губах явственней, чем обычно, проступили веснушки и родимые пятна всех размеров и форм.– А что ты решил «предложить» Любе? Музей Чехова. о котором мы говорили? Или Льва Толстого?– Я предлагаю ей. в твоем присутствии, тетя. и. уверен, с твоего разрешения… стать моей женой.– Су-пру-гой? – с угрожающей медлительностью переспросила тетя Зина.– Супругой! Вот именно. Хорошо, что ты поняла.– И просишь у меня, так сказать, благословения? Веснушки и родинки проступали все отчетливей.– Я сама впервые об этом слышу, – сказала Люба. – Но если б, как ты, Митя, решилась… Если б уж я решилась…– Жизнь в провинции делает людей гораздо самостоятельнее. Даже детей, – сухо перебила ее тетя Зина. – А чем вызвана эта спешка?– Дорогая тетя… – Я приник к ней, как это бывало раньше. Она не оттолкнула меня. – Когда ты узнаешь обо всех подробностях, поймешь ситуацию, ты дашь свое с° гласие… Дашь! Я ведь знаю тебя. Твою доброту!– Это доброта с позиций твоих интересов! Потому что я фактически мать… Быть доброй в данном случае – не значит быть покладистой и сговорчивой. Пойми, Митенька… Но и Любины интересы тут полностью адекватны твоим. То есть полностью совпадают… – Она не понадеялась на образованность «провинциалки». Тетя протянула свои худощавые, рыжеватые руки к нам обоим. – О, боже мой, какие муки вам заготовил Гименей! Дети, как уверяют, рождаются для того, чтобы лишить своих родителей эгоизма… Но я лишилась даже признаков этого порока задолго до твоего рождения, Митенька. Еще в те годы, когда воспитывала твою маму… Ни один час моей жизни не принадлежал мне самой! Сперва твоя мама, потом ты… Я счастлива, что так получилось! Но добровольно принесенные жертвы дают мне некоторые права. Хотя бы право на элементарное благоразумие.Я снова прижался к ней, готовый все выслушать.– Благоразумие… Холодное понятие! Проявляя его, мы порой жертвуем во имя других своей репутацией. Но что может быть эфемернее, чем она? То есть ненадежнее, —пояснила тетя для «провинциалки» из Костромы. – И вот я думаю, Митенька: что ты из себя представляешь… на сегодняшний день? «Двадцать семь и один»? Вот и все. Ты безволен и слаб…Я отпрянул от нее. Мне не хотелось, чтобы Люба слышала это.– Митенька, ты умный, хороший, но слабый!Я готов был зажать ей рот. Но, разумеется, не зажал.– Как же ты можешь взвалить на себя ответственностьВ семью, за Любу, которая, видимо, по столь понятному юношескому легкомыслию, может дать согласие?..– Во-первых, я его еще не дала, – спокойно ответила Люба, хотя так стиснула бумажки в руке, что я это услышал. – Я еще сама не «благословила» твои намерения, Митя. Но, кажется, готова благословить.Л я и не сомневалась! отчеканила тетя. – Но не ты, а я отдала ему все свои заботы, посвятила свое одиночество… Которого могло не быть! Не ты, а я выполнила свой трудный долг перед ним.Бумажки хрустнули у Любы в руке.– Выполнив долг перед человеком… таким, как Митя, не следует торопить, чтобы этот долг возвращали. Он вернет и без напоминания!– По какому праву ты защищаешь его… от меня?! Посвятившей всю свою жизнь… Это чудовищно!– Простите. Я не врывалась г этот дом. И в ваш разговор… Митя привел меня. Как мужчина, он подтвердит.– Он еще не мужчина! – крикнула тетя. – В том-то и дело, что он не может взвалить на себя… Не в состоянии!«Откуда тете известны возможности моих мускулов, моего сердца?» – хотел я спросить. Но язык и воля по-прежнему были «на тросе».– Митя – мужчина! – за меня ответила Люба. – Как сказал один из самых великих, сила женщины в ее слабости. А другой мудрец добавил, что и сила мужчин иногда тоже… в их слабости! – Люба подмигнула мне. Она была в состоянии шутить. – Чем мягче и ласковей богатырь, тем больше он богатырь!Тетя не знала, какой именно мудрец это сказал, и возразить не сумела. А я, услышав, что богатыри могут быть «мягкими», опустился на колени и произнес:– Тетя, благослови нас! Хотя Люба еще не совсем согласна…Тетя Зина стала поспешно искать союзницу в Любе:– Если б ты знала историю его мамы и бабушки! Если б знала, какой ералаш в их и мою жизнь внесли ранние браки… «Выполнив долг перед человеком»… – сказала ты?! – Тете было удобно гладить мою послушную круглую голову: я стоял на коленях. – Нет, я еще не выполнила свой долг окончательно! Я должна буду пожертвовать многим, чтобы он завершил образование, вышел в люди, и лишь тогда…Я понял, что мне предстоят долгие годы «тетиных жертв». * * * Все, что случилось позавчера, я вчера «воссоздать» не успел. Впрочем, к чему это высокопарное слово? Подбадриваю себя бесполезной иронией.Когда мы с Любой вышли на улицу, я сказал:– Нехорошо получилось, что я стоял на коленях?– Ты всегда на коленях, – ответила она. – И, кажется, привык… В этом-то и трагизм!Я не знал, как реагировать. Тогда она продолжила:– Замечал, что есть сыновья, даже старые, которые всю жизнь «при своих мамах»? Это можно уважать. Но согласись, что это несколько… неестественно. Они не женятся, не проявляют даже микросамостоятельности. Советуются и получают указания, которые призваны уберечь их от всяких опасностей. Но, как сказал один из мудрецов, уберегают только от счастья. Прости, это я сказала… Я никого не люблю так, как маму. И не буду любить. Кто вообще может быть бескорыстнее матери? Она не выберет себе в сыновья ни Моцарта, ни победителя-полководца, а только своего сына, пусть неудачного, пусть даже убогого… Или свою дочь. Только свою! Но играющий на фортепиано может на самом-то деле не быть пианистом, пишущий в рифму не быть поэтом, а родившая женщина не быть матерью.«Послушала бы тетя, как рассуждает эта „провинциалка“, – опять прицепилась ко мне назойливая мечта.– Настоящая мать никогда не захочет, чтобы сын бы.. рабом. Даже ее рабом.Когда мы вошли в парадное и начали прощаться, она пожалела меня:– Смотри, какие у тебя волосы! Не пробьешься… Как у воина в балете «Спартак», на который мы с тобой не попали. Должно же быть соответствие?..– Ты уедешь? – наконец отважился спросить я.– Если бы ты сегодня сумел защитить себя, я бы, может, уехала. А так… задержусь. Кто-то должен защищать тебя?– От кого? Тетя ведь любит… Она перебила:– Как сказал один из мудрецов, любящие деспоты страшны не меньше, чем ненавидящие. Запомни… Даже если этого никто из великих не говорил.Мне хотелось закричать: «Давай будем вместе!.. Сейчас, с этого дня! Я же сделал тебе предложение. Ответь на него! Будем вместе… вопреки тете Зине. Вопреки всему, что может нам помешать!»Но «трос» продолжал владеть движением моих поступков и слов. Он угрожающе натянулся, напрягся.– Ты не думай, что я отступил! – все же сумел произнести я. – Вернусь и все объясню ей. Она поймет… Я уверен! Не сразу, но поймет.– Если хочешь высказаться, лучше напиши. Монолог для тебя легче диалога. В диалоге с тетей ты произнесешь лишь одну первую фразу.– Нет… Почему? Но раз ты советуешь…– Я вот что решила. Буду снимать койку. В институте перекочую на вечернее отделение.– В конце третьего курса? – Ну и что? Никакого трагизма! Пойду работать на почту.Телеграфисткой… Я ведь окончила курсы. Еще в Костроме… Буду принимать и передавать телеграммы! Приучусь к предельной краткости выражения своих мыслей! А краткость, как сказал один из великих, – это сестра талант Он действительно так сказал Родная сестра! Поэтому завершим сцену прощания.– Ты решила все это… ради меня?– Прости, Митенька, я устала.Она открыла и закрыла дверь лифта. Я остался один. * * * Надо написать… Какая же Люба умница! Я буду говорить то, что думаю (вернее, излагать на бумаге!), и не услышу тетиных возражений.Тетя Зина… Она не хочет делиться мною ни с кем. Вот в чем самое главное! Хоть я абсолютно никакой ценности не представляю. Сама сказала об этом. При Любе… Зачем же при Любе? Если нельзя меня оттолкнуть от нее, то надо ее оттолкнуть от меня? Так, что ли? Это жестоко. Но тетя уверена, что спасает меня. Она видит опасность там, где ее нет. Третий ранний брак должен, как она думает, непременно и в точности повторить два первых. Надо открыть ей глаза… Нет, она их и не закрывала. Просто у нее свое видение мира. Особенно всего, что происходит со мной. Она отдала мне почти всю свою жизнь… И я должен за это расплачиваться? Тетя была одинока? Но Люба сказала как-то, что одиночество нельзя «излечить» за счет других людей. Она права! Конечно, в письме я все это обойду стороной. Напишу, что очень ценю тетины заботы и жертвы. Я их и правда ценю. Но отказаться от Любы в благодарность за то, что тетя сделала для меня, не могу. * * * Так я и написал. Хотел еще добавить, что одиночество впредь тетю не ожидает. Наоборот, нас будет трое. А потом… Но она не хочет делиться мною ни с кем! Вот в чем суть. И эту «суть» я тоже обошел стороной.У тети Зины есть шкатулка с медной ручкой, в которой она хранит письма. У нее для всего определены свои места – не только доя хлеба, ложек и вилок, но, например, и для всех моих школьных дневников (от первого до десятого класса!). Их тетя Зина сберегает в одном ю ящиков письменного стола. В другом ящике хранятся фотографии, в третьем – квитанции. А письма – в старинной шкатулке. Когда я открыл ее, оказалось, что она очень вместительная, глубокая. Я решил положить свое письмо сверху и попросить тетю прочитать его вечером: по вечерам я теперь не бываю дома.Без всякой цели, машинально я стал перебирать конверты. Добрался до самого дна шкатулки… Там лежало письмо без конверта, как без одежды. Оно было зачитано, словно любимая книга. На сгибах даже протерлось. Это было письмо от бабушки…«Зина! я, по-твоему, плохая мать, потому что предпочла японскую любовь материнской. Ты так считаешь. Но я не предпочла, а просто уехала, не перестав от этого меньше любить Аню и тебя…»Алей зовут мою маму.«Ты воспитала Аню, хотя, сознайся, я хотела забрать ее с собой. Ты не отдала ее мне, сказяв, что она болезненный ребенок, ей нельзя менять климат и что я погублю ее. Помнишь, как ты это все говорила? А я подчинилась, потому что побаивалась тебя. Ты с детства умудрилась стать в доме „главной“. Я сдалась – и в этом была моя измена материнской совести. Может быть… Ты хорошо воспитала Аню, ничего не говорю. Но зачем же было в каждом письме подчеркивать, что ты заменила ей мать? Зачем было меня „заменять“? Разве я умерла? Или ты хотела, чтобы я умерла для нее?.. Прости, что ворошу прошлое. Хотя для этого есть причина! Зачем ты у Ани сейчас отбираешь сына?Зачем ставишь ее перед вопросом: либо сын, либо муж? Если одинока, приезжай ко мне: у нас нормальная семья, тебе будут рады. Ты никого не стеснишь… Но Аню-то не «заменяй», как заменила меня. Ну и что из того, что они улетают на Крайний Север? Там же дети рождаются и живут. Не делай этого, Зиночка.У вас с Аней и у Мити есть ведь и родные отцы. Но ты создала теорию, согласно которой отцы любят лишь тех детей, чьих матерей они в данное время любят. Мы подчинились этой теории, потому что побаивались тебя. Но оставим отцов, раз уж они согласились оставить детей. По своей воле или по твоей – это не имеет значения. Только Аню не пытайся «заменить»! Не делай этого, Зиночка… Заклинаю тебя! Мама».Внизу стояла дата: письмо пришло семнадцать лет назад. А еще ниже была приписка, сделанная крупным безупречным почерком тети Зины: «Где же на земле справедливость?»Я не положил в шкатулку свое письмо. Тетя Зина начертает на нем такую же резолюцию. * * * Тетя Зина не только воспитывает литературой, но и лечит ею людей, исцеляет.– Тех, у кого нездоровье… в душе, – объяснил я Любе.– Так сказать, «душевнобольных»? Благородно! И кого-нибудь вылечила?– Ну вот… Германа с десятого этажа.– Имя в данном случае символичное: соединяет в себе литературу с психиатрией.– Он самый красивый юноша в нашем доме.– А разве не ты?Что-то подобное я не раз слышал от тети: может, хоть в этом они с Любой сходятся? Или утешают меня?..– Герман не поступил в институт, работать не пожелал, – сообщил я Любе.– И армия от него отказалась?– Кажется, плоскостопие… Или что-то вроде.– «Плоско ступает» по жизни? А внешне красив? Случается!– Сейчас он «ступает» как надо: тетя его спасла. Он стал перевоплощаться на ее «литературных субботах» в «лишних людей» прошлого века. Лицо у него скучающее, надменное… Тетя говорит, что у него еще и лицо «профессионального покорителя»: похож на Дантеса.– Но не убийца?– Мог бы им стать. А теперь учится в техникуме: руки у него золотые.– В отличие от души?– И с душой все наладилось. Это – тетина гордость: на его примере она доказала целительные свойства литературы!– В кого же он перевоплощался… из «лишних людей»? – спросила Люба.– В Печорина, Рудина. И стихи читает прекрасно! «На смерть поэта», к примеру…– Он же похож на Дантеса?– Но обличал его! На глазах у всей библиотеки «смеясь, он дерзко презирал…», «не мог щадить…», «не мог понять…». Все было так выразительно, что зал окончательно возненавидел наглого иноземца.– Дантес против Дантеса?..– Так получилось. На ближайшей «литературной субботе» он будет читать стихи о любви.– Пойдем? – предложила Люба.– Пойдем, – ответил я неуверенно.Зачем было рассказывать о его красоте? Надо было на плоскостопие нажимать! И на его прошлые связи с дурной компанией…– Это будет экспериментальная суббота, – попробовал я посеять сомнения. – Тетя хочет, чтобы с помощью наших соседей отныне «оживали стихи».– Вот и пойдем. * * * Сегодня мы с Любой пришли на необычную «суббогу», где должны были оживать не повести и романы, а стихи. Первое из них «ожило» благодаря самой тете.– Я никогда не позволяла себе менять хоть звук единый, хоть букву в произведениях великих мастеров. Ибо это кощунственно! – объяснила в начале вечера тетя Зина.
1 2 3 4 5