Понял, но лишь пожал плечами: подобное не для тебя) рано или поздно тоже стали посещать подобные мысли. Позже, стоя на улице города, глядя в свое собственное лицо, скажешь об одиночестве: «Этот зверь растерзает любого, выжрет изнутри — так, что снаружи будет абсолютно незаметно. Но изнутри…» Вот-вот, изнутри. Поэтому и прыгают. Не выдерживают; человеку нужна опора, металлический стержень, невидимая кость, которая не позволяет сгибаться шее. В этой роли может выступать честь, гордость, упрямство — у каждого по-разному. Но, вне зависимости от того, что именно является внутренним стержнем, он помещен не в пустоту, его окружают эмоции, чувства, мысли — все те объекты, которые и становятся жертвой одиночества, его кормом. У тех, кто живет в волшебной башне, внутри, кроме металлического стержня, ничего нету. И со временем стержень начинает прогибаться, не выдерживая нагрузок. Поначалу сие мало волнует, но потом все больше и больше придаешь этому значение — потом, когда становится слишком поздно. Впрочем, не будем лукавить: менять что-либо поздно становится сразу же после того, как ты поднялся на башню и лестница, по которой совершал восхождение, рассыпалась разноцветной пылью. Вс„. Назад дороги нету, а та, которая начинается у балкона и заканчивается внизу, на грязной потной мостовой, для тебя лично никогда не была приемлемой. Поэтому ты продолжал кормить свое одиночество: родителями, друзьями, любимыми (полно, были ли они любимыми или ты только считал так до тех пор, пока не встретил ее? А с другой стороны, не все ли равно — ведь и ее ты тоже) хотел, как все, — жить, как все. А жил, как мог. Репетиции, спектакли, гастроли. Два звонка домой: весной, в день рождения матери, и осенью, в день рождения отца. Любовные истории, которые завершал и начинал с одинаковой легкостью (кое-кто считал: с одинаковым безразличием. Ложь! Просто… просто ты не разменивался по мелочам, всегда считал Дар — более важным, нежели… Ну да, потом захотел что-то изменить, потом, когда уже отвык от того, что может быть и по-другому, что Дар можно рассматривать как вещь второстепенную, важную, но второстепенную. И чья вина в том, что не смог, не успел перестроиться? — пускай даже и хотел, но не сумел… — нет, ничья больше, исключительно твоя: «берите и владейте». А Дар, как мудрая деспотичная мать, только и ждал, сидя в старинном кресле-качалке, глядя поверх очков. И когда ты, отчаявшийся, растерянный, с уходящей из-под ног почвой побежал прочь, кто тебя утешил, дал душе покой? Вот именно, Дар) оставался с тобой всегда, то ли ангелом-хранителем, то ли демоном-искусителем, а скорее всего — в обеих ипостасях, Отцом и Святым Духом. А Сыном ворочалось внутри одиночество. Ты был у них в плену, ты был заключенным в башне, где при желании мог найти все (почти все), кроме нормального выхода. И любил своих тюремщиков, и ненавидел. «Одиночество Божьего дара, как прекрасно и горестно ты!» Поэтому стоял на балконе, с каждым годом все дольше и дольше, задумчиво глядя на разлившуюся внизу гнилым потоком площадь. Отсюда она казалась грязной и неухоженной, но иногда приходили воспоминания, из тех дней, когда ты еще был внизу. Тогда все представлялось другим. Почему же теперь, стоя в башне, на дверях которой, входя сотни вечностей назад, ты прочел слово «гордыня», — почему же теперь, стоя здесь, на балконе, ты видел площадь уродливой и неуклюжей? Почему, почему, почему?! «Ну-ну, сынок», — вкрадчиво обнимал за плечи Дар. — «Пойдем-ка, тут дует, можешь простыть. Пойдем в комнату» (а за кулисами взрывались атомными бомбами аплодисменты, и кто-то, просунув нос в дверную щель, взволнованно сообщал: «Ваш выход!»— нужно было идти) снова и снова, к подмосткам, с каждым шагом сбрасывая с себя лица, надевая то единственное, с которым ты сможешь сейчас жить — сейчас и в продолжение следующих двух часов — «и плевать, что актеров не вызовут на люди, — эта сцена всегда исполняется начерно!..» Выходил. И взрывался сам — Даром, даром. Ради этого, наверное, и жил.13. …башни есть несколько этажей, у каждой. Кажется, они даже прирастают время от времени. И ты поднимаешься вверх, все выше и выше, надеясь забраться наконец на самую колокольню, схватиться за поросшие мхом веревки, подвязанные к пестикам — и рвануть!.. рвануть так, чтобы мох осыпался мертвыми словами, а из перевернутых колокольных чаш вылился и потек по городу, по всей земле, чистый прозрачный звук, будоража, вырывая из сонного рутинного плена дней… Ты поднимаешься все выше и выше, но колокольня поднимается вместе с тобой, отгораживаясь новыми этажами. Твоим следующим этажом стали роли в кино. Сразу же — первого плана, положительные до отвращения. Но ты не отказался, нет, ни в коем случае! Дар стремился самовыразиться и здесь, к тому же — главные роли это главные роли. Они должны были принести известность, славу — то, что могло способствовать твоему дальнейшему восхождению к колокольне. Правда, поначалу признание хотело сожрать тебя… почти сожрало. Сперва это было на руку Дару — еще одна ступень одиночества, на которую тебе пришлось встать. Шушукающие и недобро зыркающие сотоварищи по ремеслу; скандалы подружки, раздраженной постоянными восторженными букетодарительницами; узнавание на улицах, которое в результате превратило тебя в мрачного угрюмого типа — еще более мрачного и угрюмого. Съемки, работа в театре — на друзей и родителей времени не хватало и раньше, а теперь вообще… «Привет-привет, я как раз собирался позвонить. Да-да, конечно, помню. Да, договаривались, но знаешь… Ну… Ага. Да. Точно. Извини. Непременно. Обязательно. Не знаю, но как только… Разумеется. Ага. Ну, счастливо, передавай привет…» «Мам, с днем рождения! „Где“? Я со съемочной площадки, у нас перерыв пять минут. Да здоров, здоров — что со мной станется? Нормально. Все в порядке. Ну ты же знаешь… Обязательно. …Ч-черт, зовут! Я перезвоню, хорошо? Ну, пока». (Спохватываясь: «Самое главное, пожелать-то ничего не пожелал, дубина! Ладно, завтра позвоню еще раз»… — завтра, разумеется, не звонишь). А лучший друг, неожиданно начинает раздражать. Потому что играет не так, и в резонанс никак не может попасть, и реплику бросает слишком поздно, и лицо поворачивает не так, и… и — между прочим — до сих пор не вернул занятых месяца два назад денег. Не то, чтобы тебе были нужны деньги, но сам факт ужасно действует на нервы. Вот ты, например, никогда не… (вспоминаешь, что бывало, бывало— и соглашаешься терпеть и ждать еще два месяца, полгода, год — и будешь чувствовать себя при этом героем-подвижником — провалилось бы оно все к чертям собачьим!). И внезапно оказывается, что вообще весь коллектив, все те ребята, с которыми играл, стали чужими, отдалились — пока ты ездил на съемки да со съемок, у них появились новые темы для обсуждений, тебе непонятные, новые шуточки, которые тебя не смешат, новые идеи, которых ты не улавливаешь. И все они — буквально все! — играют почему-то вполнакала, чего ты вытерпеть ну никак не можешь. Это уже слишком, нельзя же так! Что? кто-то говорит, мол, у тебя тяжелый характер? Правильно, но ты же с Даром, а они… у них… одним словом, «не судите да не судимы». Это твое личное дело, каким характером обладать. Не нравится?.. — так и… Но неожиданно, совсем неожиданно на очередную роль приглашают не тебя (хотя ты по своим каналам знал, что именно тебя рассматривали в качестве основного претендента) — берут не тебя, а твоего друга. И ты поздравляешь, растягивая губы в улыбке-усмешке: «Вот ведь, повезло парню. Удачливый. Конечно, нужно поощрять молодых. Ну да, мы с ним почти ровесники, но… есть ведь еще кое-какие критерии… Ну ничего, повезло так повезло. Я даже рад». Только потом понимаешь: слово «даже» выдает тебя с головой, выдает самому себе. Не просто «рад», а «я даже рад». А надо бы без «даже» — да не получается. И — с ужасом начинаешь подозревать — уже не получится никогда. А потом — внезапный, спонтанный разговорчик в кафешке, ты и он, твой /бывший/ лучший друг. Его всезнающая улыбочка, которая тебя всегда раздражала. Остывший кофе в грязно-белых чашечках. Слова, слова, — лучше бы их никогда не слышать! — «Зря ты так. Ты не Сальери, я не Моцарт. Мы почти равны, и поэтому твоя зависть — зависть равного к равному. И тем более это чувство унижает тебя». Плотно сжатые губы. Кивок. Оставленные на столе деньги, на улице — мелкий, мелочный какой-то дождишко, так и норовит плюнуть в лицо. Все вокруг так и норовят заглянуть в лицо — а потом непременно плюнуть. Гостинничный номер (вы сейчас на съемках, в одном и том же фильме, на главных ролях), тусклый свет ночника. Зеркало. В отражении — чужой человек. Ты пытаешься прогнать его, ты садишься перед зеркалом, как в исповедальне, и всматриваешься в лицо напротив — не твое лицо. Медленными расчетливыми движениями хлещешь себя по щекам. Выбиваешь заносчивость, презрение, влажную накипь высокомерия, — так хозяйка выбивает летом во дворе грязный половик. Конечно, до конца не вычистить. Конечно… Но после той ночи ты станешь вести себя по-другому. Слава утратит над тобой власть (почти, почти). Дар — нет. И, разумеется, это не пройдет бесследно. Потому что назавтра, после обоюдных извинений, будете сниматься в эпизоде, где вы— скалолазы — совершаете восхождение и один из вас (твой друг) срывается; чудом цепляется руками за край скалы, а ты должен решить: рискнуть всем и протянуть ему руку или… Ты (по сценарию) рискуешь, а после, на привале, сидя у костра, шепчешь, не раскрывая губ: «…Но не потому что я хотел его спасти — наоборот, я хотел, чтобы он свалился. Просто… Понял вдруг, что совесть замучает. И испугался… тряпка… тряпка!..» «Стоп!» — кричит режиссер. «Снято!» И тебе: «Играли великолепно, достоверность абсолютная, невероятная — чудесно!» Ты слушаешь его, скупого на похвалу, хорошего, в принципе, дядьку, и тихо улыбаешься: он и не подозревает, чудак… Новый этаж, новый виток. До того места, где должно было произойти противостояние оставалось недалеко, совсем недалеко. Шаг.14. …уже привык возвращаться в театр и видеть его изменившимся. Новые идеи, словечки, улыбки, новые заботы. Иногда — новые лица. Лицо. Ее лицо. Тебе показалось, что где-то вы уже встречались. Но не начинать же с банального «девушка, вы не подскажете, когда и где мы с вами могли видеться»! Ерунда. И, ко всему ко прочему, вы на самом деле могли встречаться раньше — на театральном, на спектакле, на улице в конце концов! Где угодно. Поэтому ты не стал торопиться, хотел сначала навести справки. Но дела, дела… Опять-таки, завтра с утра нужно было ехать на съемки, а к вечеру — опять сюда, на спектакль. Нету времени. Потом разберемся. Узнал только (выяснилось само собой), что она теперь играет вместо твоей партнерши: несчастный случай, ехала в автобусе со своей дублершей, гололед, теперь вот обе лежат в больнице. А эта, новенькая, где бы ее ни откопал режиссер, играет хорошо. Отлично играет. Надо будет все-таки спросить, откуда взялась. Но потом. Не сейчас. Сейчас — закончить пьесу и в постель. В смысле, не с ней в постель, а спать. Хотя сама идея… Да нет, тебя, в принципе, устраивает твоя нынешняя. Конечно, можно было бы… но слишком много хлопот. Да, слишком много хлопот, у тебя нету времени на все это, нету ни минуты свободного времени. После спектакля ты все-таки не мог не подойти к ней — подошел, «официально» познакомился, отметил, что играла первоклассно. Ничего не значащие фразы, проблеск симпатии — словно блики от солнечных лучей на чешуе замершей у дна серой рыбки. Интересно, какой умник придумал словосочетаньице «родство душ»? Умный был умник, правильно жизнь понимал. Именно так ты мог бы охарактеризовать настроение, возникшее между вами. («И между прочим, — успокаивающе заметил Дар, улыбаясь мудрой отеческо-учительской улыбкой, — между прочим, совсем не обязательно затягивать ее в постель. Нет, разумеется, я утрирую — не затягивать, все было бы намного серьезнее, можно сказать, возвышеннее. Но — не обязательно. Это очень сложно — сохранить родство душ в ежедневном общении, со-жительстве. Понимаешь, если у тебя дома постоянно находится некое сокровище, ты потихоньку привыкаешь к нему, и сокровище перестает быть сокровищем, чудо превращается в обыденность. Зачем? Нет, конечно, можно попытаться сохранить, можно… у некоторых даже получается. Не будем умалчивать — у многих получается. Но у тебя есть я, Дар, тебе не хватит времени сразу на Любовь и на Дар. Уж поверь мне, не хватит. Поэтому давай не будем превращать чудо в обыденность, а сокровище — в безделицу. Давай-ка не будем, хорошо?») бы, конечно, видеться почаще. Но видеться почаще не удавалось, ты скучал по ней (и признавался в этом самому себе с неким тайным удовольствием), даже скуку воспринимая как праздник. Тебе было хорошо с ней, но неплохо и без нее. Ведь ты знал, что рано или поздно вы снова встретитесь — предвкушение приятного не менее приятно. К тому же, твоя жизнь переменилась еще по одной координате: в отношениях с людьми ты стал более терпим, не так задирист и самоуверен. А если накатывало опять, достаточно было вспомнить одинокий гостинничный номер, зеркало и пощечины самому себе. Помогало безотказно, рекомендовано федерацией психологов мира. Слава сделала свое дело и теперь утратила власть над тобой. Еще одна использованная и отстреленная ступень, как в космическом корабле. «Поехали!» Следующей ступенью стала Любовь. Дар и Любовь. «На ринге чемпионы-тяжеловесы! Внимание, господа! Внимание! Делайте свои ставки, господа! Делайте ставки!» Удар гонга.15. …подтолкнуло, стало решающим камешком, вызвавшим лавину? Да и имеет ли это значение? Важен результат. Рано или поздно это должно было случиться. Ты так никогда и не узнаешь, зависело ли что-то от того, «рано» или «поздно». Потому что это тоже не имеет значения — в той точке, где ты оказался. Ты всегда говорил: «Только глупцы жалеют об уже происшедшем. Ведь случившееся никогда не отменить, не повернуть вспять. В лучшем случае его можно исправить, но для этого одного сожаления мало». И ты никогда ни о чем не сожалел. Кроме одного. Кроме одного. Того, о чем будешь сожалеть всю оставшуюся жизнь. И молчать — тоже. Что раньше не дал понять. Себе не дал понять. («Понимаешь… Ты только не обижайся, хорошо? Понимаешь, в конечном счете для тебя важнее твои Гамлеты, Лиры, Дон-Жуаны. И так будет всегда. Это не плохо и не хорошо, пойми. Просто… для меня в жизни важнее другое. А для тебя — это. Ничего страшного, одним, например, нравится цветная капуста, другие — терпеть ее не могут. Здесь почти так же. Просто для тебя важнее работа. Вот и вс„») же сначала решил, что это обвинение. Только потом понял — приговор. И какая разница, что ты пытался измениться? В конечном итоге, важен лишь результат («Нет. Прости, но я… я не люблю тебя. Прости») но чем выше поднимаешься, тем безжизненнее и острее воздух, проникающий в легкие. Впрочем, дышать от этого не перестаешь, так ведь?15. …не больно!» Ты кричал это — из губ — ни звука, но ты кричал: «Мне не больно, слышишь, не больно! Не бойся, мне не больно! Мне нельзя сделать больно, никто никогда никак не сможет причинить мне боль — я знаю… и поэтому мне не больно. Я… мне не больно. Пустоте не бывает больно. Нет, я не пустота. Я полон тобой — но я ведь не хочу, чтобы тебе было больно — значит, мне не больно. У другого бы началась депрессия, у меня — откуда. Я стану играть (у меня хорошая роль, сильная роль, ее нельзя сделать абы-как), стану играть, и все, что накопилось, выльется в роль, я выложусь— и вот тогда — опустею на минуточку. И тогда-то уж тем более мне не будет больно. Помнишь? — пустоте не бывает больно. И к тому же, если бы вдруг — (конечно, такого не может быть, но вдруг) — если бы вдруг мне стало больно, ты бы винила в этом себя. А я не могу допустить, чтобы тебе было больно — поэтому… — мне не больно. Только не нужно жалеть. Во-первых — пойми — это бессмысленно, а во-вторых — жалость страшнее ненависти, жестче равнодушия — из жалости любви уже не родиться никогда. А? Прости, это я так, оговорился. Конечно, ни о какой любви не может быть… Но все-таки, не жалей, хорошо? Пойми, я все выдержу, все вынесу, все переживу… — в этом моя беда. Ты же у… умная (хоть и не у меня), ты поймешь. Да, на самом деле, не стоит мять занавес — он у нас древний, еще порву — потом всю жизнь работать на один занавес. Не буду мять. Занавесу ведь — в отличие от меня — больно. …Вот ведь что противно — я и сейчас чуточку играю. Не могу. Подыскиваю слова, даже, наверное, бессознательно становлюсь так, чтобы тени падали на глаза, чтобы… Играю — не могу иначе, не умею, разучился — только играю-то искренне, играю бездарно, потому что по-другому не умею выражать и выражаться — пускай свист с галерки, пускай зевки, хлопанье сидений, фигуры, бредущие к выходу в полумраке зрительного зала, — пускай — я играю, как умею. Я сейчас живу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17