- Устала хозяюшка, Андрей Васильевич, - подступила к нему сенная
девка. - Вона сколько сил потратила, пока разродилась. А ей ведь еще и
кормить надобно. Почивать ей ныне потребно, княже, почивать.
- Спи, - погладил жену по руке Андрей, поцеловал ее в лоб. - Спи.
- И неожиданно для самого себя добавил: - Я люблю тебя, Полина,
суженая моя.
Кажется, это было первое «люблю», которое слетело с его уст в этой
жизни.
На деревне уже веселились. Староста, следуя приказу господина,
выставил на улицу несколько бочонков вареного хмельного меда, выбил
донышки, предоставив всем желающим черпать угощение, сколько
заблагорассудится. Здесь же, на заборе, висели гирлянды из копченой
рыбы, под ними лежали розовые на срезе свиные окорока, куриные полти.
Однако сам Фрол, Пахом и еще несколько местных старожилов устроились
по другую сторону частокола, между погребом и амбаром, открыв бочонок
с квашеной капустой и скромно подвесив над ним двухпудовую белорыбицу.
Запивку они тоже черпали из бочонка - но заметно меньшего по размерам,
с восковой печатью на боку. Петерсемена, добротное красное рейнское
вино. Отчего не побаловаться, коли хозяин дозволяет? Зверев повернул к
ним и тут же получил в руки полулитровый резной осиновый корец.
- Долгие лета князю нашему, Андрею Васильевичу! - торопливо
провозгласил староста.
- Долгие лета!!! - тут же подхватили за забором. Андрей покачал
головой, зачерпнул вина, выпил примерно с половину ковшика, выдернул
косарь, срезал с рыбьей туши изрядный ломоть, прожевал. Фрол, слегка
втянув голову в плечи, ждал. Вино все ж таки, не пиво и не мед, что на
любом дворе сварить можно, за него серебром плачено. А ну разгневается
князь?
- Не то кричишь, - укоризненно покачал головой Зверев. - Ныне не
мой день рождения. Наследника.
- Долгие лета княжичу нашему, долгие лета! - немедленно подхватили
смерды и Пахом вместе с ними. - Долгие лета!
* * *
Праздник вместо дозволенного князем одного дня растянулся на целых
три, и остановить его не смог даже Медовый Спас - начавшийся через
день после дня рождения княжича Успенский пост. Андрей, памятуя, что
смерды отмечают рождение его первенца, на решительные меры не решался,
а посему что ни вечер - в Запорожском звучали песни, пели дудки,
бродили запойные компании. Что ни утро - кто-то приходил с жалобами на
бедокурящих парней, которые то изгородь опрокинут, то корову так
напугают, что та доиться перестает, то под подол девке какой или бабе
полезут.
Когда наступил Яблочный Спас, Зверев не выдержал и велел старосте
давать по десять плетей каждому, кто покажется на улице в подпитии. Не
за пьянство, естественно - за нарушение поста, запрещающего
употреблять скоромное еще шесть дней. Каждую осень прагматичная
мудрость Православной Церкви становилась ясна любому. Только-только
кончилась сенокосная пора, начиналось время уборки урожая: лука, репы,
яблок. Какое тут веселье? Работать надобно в поте лица, работать от
зари и до зари, чтобы по зиме голодному не остаться, чтобы все тягло и
оброки уплатить, чтобы погреба и амбары набить по самую крышу… Простая
скромная пища и труд, труд и простенькая скромная пища - во имя
будущего благополучия души и тела.
Вечером нового дня Фрол загнал на двор временного пристанища
князей Сакульских двух парней - крепких лбов лет по двадцати.
- Что, напились? - поднялся навстречу Зверев, как раз сидевший на
крыльце.
- А они что трезвые, что пьяные, княже, все едино без царя в
голове, - ответил староста, снимая шапку. - Перед вершами возле ручья
опять драку учинили, снасть одну поломали, трех девок утопили. Спасу
нет, княже.
- Как утопили? Кто? - вступил в разговор Пахом, что нашивал у
завалинки на овчинную душегрейку тонкие железные пластинки. - За
душегубство кара сурова, тут каженному свою меру отвешивать надобно.
- Не до смерти утопили, обмочили токмо, - поправился Фрол. -
Опрокинули аккурат на мережу и сами свалились. Вся снасть в трещинах,
рыба ушла. А починять когда? Страда ныне. Раньше токмо этот
лоботряс-бездельник по деревне шлялся да девок испортить норовил, -
указал он сперва на веснушчатого русоволосого, стриженного «под
горшок» парня, после чего ткнул пальцем в белобрысого, но такого же
круглолицего: - А тут еще и немец этот появился. Проку никакого, токмо
драки каженный день затевают. То промеж собой, а то с других деревень
заезжих задирают, с девками встречаться не дают. Я мыслю, повесить их
надобно, княже, и вся недолга. Все едино пользы никакой в хозяйстве,
одна поруха. Али руки отрубить - другим для острастки. Все едино ни к
чему руки сии не прикладывают.
- А почто они немцем меня все кличут? - вскинулся белобрысый. -
Поморянец [2] я! У нас половина поселенцев поморяне! Ты же сам, княже,
из Поморянин нас привез! И имя у меня есть! Изольдом отец с матерью
нарекли!
- Понятно, Изя, - тут же сократил слишком длинное для смерда имя
Андрей. - Значит, тебя любекский бургомистр в неволю продал. А отец с
матерью где?
- Мать здесь ныне, на краю деревни обитает, а отца лютеранцы
зарезали. Пять лет тому в город шли, да в поселке нашем людей, что в
костеле застали, побили всех до единого, а пастора в дверях повесили.
- Я ее к Кшельнице, вдове старой, поселил, - тут же отчитался
староста. - Возле болота. Может, хоть корзины плести приохотится.
Хозяйства не потянуть им, княже, сам видишь. А на корзинах да на ягоде
с грибами прожить смогут, и оброк какой-никакой дадут. Немца хорошо бы
к бортничеству определить. Там и одному подняться можно. А подъемные
им не давали, Андрей Васильевич. Куда им? Пропадет токмо добро, не
вернут.
- Понятно, Фрол, - кивнул Андрей. - Ступай, я тут с ними
разберусь.
- Будете теперь знать, каково баловать, - довольно погрозил
пальцем староста и пошел со двора.
Зверев же кивнул Пахому, чтобы дядька отложил работу, немного
прошелся по двору, остановился перед белобрысым Изольдом:
- Значит, добрый молодец, работать тебе неохота, а кулаки чешутся?
Забавно… Коли пахать отец покойный не научил, к бортням тяги нет… Что
же ты жрать зимой собираешься, красавчик?
- А иве все равно - что лето, что зима. Болото замерзнет - я веток
куда больше, чем ныне, нарежу.
- Значит, корзинками пропитание добывать намерен? Сидеть, как
старый дед, да прутики гнуть? Ладно, дело твое. Но за баловство я тебя
все едино дубинкой отходить намерен. Вот только безоружного бить мне
зазорно. Защищаться дозволяю, как сумеешь. Пахом, давай.
Дядька, успевший сходить в избу, протянул парню саблю. Тот,
недоверчиво покосившись на князя, взялся за рукоять. Пахом рванул к
себе ножны, оставив его с обнаженным клинком. Поморянец не стушевался:
покрутил оружием, примеряясь, тронул пальцем острую кромку. Зверев
подобрал у сарая лопату, взялся за черенок внизу, тоже взмахнул,
оценивая балансировку инструмента - или, вернее, полное ее отсутствие,
- и решительно нанес удар Изольду по голове. Тот закрылся, но неумело
- легкий клинок удара не сдержал, пропустив весьма внушительный
щелчок.
Однако парень не испугался, не заныл, не сжался в слезливый комок
- он сделал выводы и от новых ударов уже не только закрывался, но и
уворачивался. Отступал, пригибался, а потом, обнаглев, даже пытался
провести встречные выпады. Естественно, неумело - князь клинок отводил
и бил лишенного защиты противника уже с силой, внушительно. Белобрысый
вскрикивал, морщился, но пощады не просил, продолжая отбиваться.
Андрей все время атаковал голову противника и торс, и когда
неожиданно ударил понизу, по ногам, Изя отреагировать не успел,
вскрикнул, опрокинулся на спину - кончик черенка мгновенно уперся ему
в горло.
- Молодец. - Князь наступил ногой на упавший в траву клинок. -
Задора в тебе хватает.
- Горячности много, Андрей Васильевич, умения никакого, - подал
голос Пахом.
- Умению научить можно, дядька, а куражу - нет. - Зверев поднял
саблю и отдал холопу. - Вот что я тебе скажу, поморянец. Насчет
плетения корзинок - это, конечно, бред. Не для здорового парня эта
работа. От нее с голоду не опухнешь, но и семьи не прокормить. Хочешь,
чтобы мать у тебя на старости лет не голодала - либо трудись как все,
в поте лица, либо ко мне в холопы продавайся. Ты у меня все равно
закупной, но треть гривны серебром я тебе за такое согласие отсыплю.
Дашь матери, ей сразу легче станет. Да и опосля помогать хорошо
сможешь. С твоим норовом у смертного два пути, Изя. Или в душегубы -
дабы пару лет пожить хорошо, на чужом горе повеселиться, а опосля в
петле на осине праздник закончить. Качаться прочим душегубам в
острастку, пока кости не рассыплются. Или в воины подаваться. Жить не
так богато и весело, зато долго, в почете и уважении. Вот и выбирай.
Либо сабля у меня на службе, либо нищета возле корзинки. Ну или петля
у большой дороги. Четвертого выбора у тебя нет. Ты закупной. Пока не
расплатишься, уйти права не имеешь. Понял меня? Ну так думай. А ты,
добрый молодец, саблю бери. Теперь твоя очередь, посмотрим, на что
годишься. Как тебя зовут-то, смерд?
- Илья.
- Почтенное имя. Надеюсь, ты его заслуживаешь…
Второй парень дрался не хуже своего предшественника. Может, успел
понять, что бояться нечего, за усердие в сопротивлении не накажут.
Может, пытался перещеголять недавнего соперника. Однако свалить его с
ног Андрею удалось так же легко, как и белобрысого. И тем не менее
парня он похвалил:
- Молодец, не трус. Однако ты, как я понимаю, пока землю не брал,
просто сын крепостного мужика?
- У Антипа Карася я Вторушей иду. Токмо старший мой, того…
Лихоманка уж семь лет как забрала.
- А-а, Карася, - вспомнил Зверев щекастого лупоглазого смерда.
«Карась», разумеется, было не фамилией, не доросли пока простые
крестьяне на Руси до фамилий. Кличка. И к своему владельцу подходила
идеально. - Это тот, что у поворота к кладбищу живет?
- Он самый, княже.
- Помню, - кивнул Андрей. - Ну коли ты подъемных не брал, земли
себе не отрезал, никому ничего не должен - стало быть, человек ты
вольный… Однако же, Илья, сам понимаешь, хоть ты и волен пойти, куда
глаза глядят, стать ремесленником в городе, сесть на землю на ином
краю Руси али бродягой стать бездомным, каликой перехожим, однако же
выбор у тебя на самом деле невелик. Куда ты сунешься в городах, где
никого не знаешь? Как урожай в незнакомом месте вырастишь, коли там, в
иной погоде, под иным солнцем все иначе, чем здесь, и пахать, и сеять,
и убирать надобно? Да и бродягой становиться тебе, мыслю, неохота.
Посему, добрый молодец, на роду тебе написано поперек души своей идти,
на горло себе становиться, да и брать отрез земли, пахать и сеять
через неохоту, летом сено копить, зимой бока пролеживать. Либо… Либо
куплю я у тебя волю за полную гривну серебра и избавлю от сей судьбы
нудной и нежеланной. Живот за землю отчую класть - дело честное и
почетное. За то ратных людей крестьяне и кормят. Не жалуются, что те к
плугу не прикасаются. У каждого свое дело. У кого нудное, у кого лихое
да рисковое. Ни с едой, ни с крышей над головой, ни с одежой у тебя
никаких хлопот не будет. Это все моя забота. А твое дело - слова моего
слушаться да страха в трудный час не казать.
- Трифон сказывал, княже, он тоже у тебя в холопах ходил? -
поинтересовался парень.
- Сперва у князя Друцкого, потом у меня.
- Да, он сказывал… - Илья, Карасев сын, широко перекрестился и
решительно махнул рукой: - А согласен я, княже! Лучше раз в чистом
поле в доспехах золотых с нечистью поганой сойтись, нежели всю жизнь в
земле ковыряться! Согласен!
Похоже, мысли о холопстве посещали смерда уже задолго до
предложения господина.
- И я согласен, Андрей Васильевич, - вдруг кивнул второй буян. Не
так уверенно, как его друг-соперник. Скорее с безнадежностью, чем с
радостью. Уж лучше животом в походах рисковать, чем все свое
благополучие на плетение корзинок поставить. А в холопьей жизни вовсе
никаких хлопот. Ешь, пей, почивай на всем готовом. Пусть у хозяина
голова болит, чтобы ты сытым и одетым был.
- Отлично. - Андрей поднялся на крыльцо, оглянулся на парней.
Вот они, его первые холопы. Не те, что от отца достались, не те,
что князь Друцкий от щедрот своих подарил, а его собственные, им самим
с воли выкупленные. Те, кто вместе с ним и под его знаменем будет в
походы ходить, с его именем на устах животы свои класть.
Князь Сакульский вошел в дом, в светелку, поцеловал Полину, что
как раз кормила грудью малыша. Прошло всего несколько дней - а личико
сынишки уже расправилось, наполовину сошли темные корочки,
закудрявились похожие на пух коротенькие волосики. Княжич больше не
напоминал сморщенный шарик - он стал настоящим, пусть и маленьким,
большеголовым человечком. Может статься, и ему еще сегодняшние холопы
послужат, с ним басурман и крестоносцев бить станут, ему за победы
будут здравицы кричать.
Зверев открыл сундук, взял пустые кожаные мешочки, отсчитал в один
полсотни крупных плоских копеек-чешуек, в другой - семнадцать. В
копейке - примерно четыре грамма, в гривне - двести. Так что все
правильно. Хотя в этой денежной системе сам черт ногу сломит: алтын -
три копейки, копейка - примерно четыре чешуйки, двадцать пять копеек -
рубль, два рубля - гривна. Но при этом московские монеты вдвое дешевле
новгородских ценятся, лифляндские - в полтора раза дешевле московских,
псковские - в полтора раза дороже… И как только купцы во всем этом без
компьютера разбираются?
Князь закрыл сундук, открыл другой, достал несколько листов серой
датской бумаги, чернильницу на длинном ремешке, срезанное наискось
гусиное перо, вышел из дома.
- Ну что, добры молодцы, не передумали?
Парни не ответили, и Андрей удовлетворенно кивнул:
- Илья, иди сюда. Клянешься ли ты слушать меня во всем, в делах
больших и малых, все приказы выполнять с прилежанием, как бы тяжелы
они ни оказались, и не отступать от воли моей, даже под угрозой для
живота своего и болью любой? Клянешься ли быть честным и верным с сей
минуты и до последнего часа своего, покуда отпущен не будешь для
отдыха, либо не придет твой смертный час?
- Клянусь, - кивнул Илья и размашисто перекрестился.
- Вот, пиши здесь, что ты, Илья, Антипа Карася из княжества
Сакульского, Запорожской деревни сын, получил гривну серебра за волю
свою от князя Андрея Сакульского по праву владения. Ставь число и
подпись свою. И ты тоже пиши, красавец.
- Грамоте я не обучен, княже, - угрюмо сообщил Изольд.
- Я напишу, ты крестик поставишь, - ответил Пахом. - А грамоте
тебя опосля обучим. А то как же так: русский человек, а букв не
разумеет?
- Я поморянец, - упрямо поправил его парень.
- Да хоть китайцем раньше был, - хмыкнул Зверев. - На русской
земле живешь, русскому князю служишь, по-русски разговариваешь, за
свободу и справедливость живот свой класть готов - значит, русский.
Давай, Пахом, пиши.
Илье, поставившему размашистую, просто королевскую подпись, он
вручил мешочек с серебром и предупредил:
- Сегодня домой ступай. Можешь деньги родителям отдать, можешь с
девками прогулять, можешь на черный день спрятать - но завтра на
рассвете чтобы здесь был! Пахом, сперва с бердышом их работать научи.
Эта штука и попроще во владении будет, и для врага в бою страшнее.
Опосля уж на рогатину и саблю переходи. Там мастерства больше нужно, а
они ребята уже великовозрастные.
- Сделаю, Андрей Васильевич, - согласно кивнул дядька, тщательно
выписывая буквы.
Грамота получалась красивая, из крупных, украшенных хвостиками и
завитушками букв, вытянутых в одну общую линию, без промежутков.
Зверев долго не мог привыкнуть к тому, что здешние писари не разделяют
никак слова - но что поделать, такая сейчас орфография.
- Княже, княже! - Во двор влетел мальчонка лет семи, но, вместо
того, чтобы поклониться Звереву, свернул к конюшне и принялся жадно
пить воду, что грелась для скота в большой кадке. Чистую воду,
естественно, колодезную.
- Ты кто такой? - не понял Андрей. - Чего хотел?
- Дядя Левший послал, - утер рот рукавом рубахи пацаненок. -
Паузок к нам пришел, к ушкую чалится. Богатый. Не иначе, боярин
знатный явился. - Он опять прихлебнул воды и уже не к месту добавил: -
Андрей Васильевич.
Торжественность момента была вмиг разрушена.
1 2 3 4 5