И увидел как раз в тот момент, когда Шпак, рванувшись последний раз, выскочил на улицу. Но одна из его сумок зацепилась за чей-то рюкзак, в отчаянии он дернул ее изо всех сил, хрустнул кожзаменитель, сумка хлопнулась на пол, из нее по грязному затоптанному вокзальному кафелю под ноги пассажирам полетели пачки денег.
Шпака перекосило. Но тут он снова увидел Мукасея и, прижав к груди вторую сумку, бросился к большим стеклянным дверям, ведущим на улицу. Там, на открытом пространстве, поотставший было Мукасей опять стал догонять его.
Перемахнув через невысокий заборчик, Шпак метался между машинами на платной стоянке, пытался спрятаться среди них. Но Мукасей увидел его, рванулся наперерез и чуть не попал под отъезжающие «жигули». Шпак снова выиграл секунду-другую, выбежал со стоянки и понесся к Садовому кольцу. Нырнул в подземный переход, выскочил на той стороне. Всего каких-нибудь десять-пятяадцать метров разделяли их с Мукасеем, когда Шпак подбежал к отваливающему с остановки троллейбусу и прыгнул в него в последнее мгновение перед тем, как закрылись двери. Подбежавший Мукасей тщетно попытался растянуть створки, проникнуть внутрь: троллейбус набирал ход, Мукасей чуть не угодил под колеса.
В первый момент он растерялся, опустил бессильно руки, остановился. Но когда в заднем стекле троллейбуса мелькнула злая рожа Шпака, Мукасей сплюнул на землю тяжелую вязкую слюну, глубоко вздохнул и побежал за троллейбусом. Бежать приходилось по кромке между тротуаром и проезжей частью, огибать деревья, стоящие машины, он все время с кем-то сталкивался, спотыкался. Дыхания не хватало — сказывалось ранение; лицо перекривило от боли, от напряжения, от усталости. А троллейбус уходил вперед все дальше и дальше. И только бледное лицо с неприятной ухмылкой — помесь страха со злобой — заставляло его бежать из последних сил.
А потом случилось чудо: троллейбус остановился на светофоре. Мукасей подбежал и грудью упал, уперся в его широкий зад, глотая воздух широко открытым ром. Шпак отпрянул от стекла. Опираясь о борт, Мукасей дошел до двери, снова попытался оттянуть створки и опять не добился результата. Все расплывалось уже перед его залитыми потом глазами, когда взгляд сфокусировался на толстых канатах, свисающих с края машины. В последнее мгновение, когда троллейбус уже тронулся, он ухватился за них и потянул на себя. Где-то высоко над головой ударили искры, палки соскочили с проводов, троллейбус встал. Сейчас же открылась передняя дверь, полезла из кабины недовольная женщина-водитель, и Мукасей нырнул внутрь, заработал локтями, пробираясь в хвост.
* * *
Последним отчаянным усилием Глазков, воспользовавшись затором, маневрируя среди грузовиков, объехал блондина на две машины. И когда поток снова тронулся, сумел пристроиться прямо перед «волгой». Блондин высокомерно помигал ему фарами: дескать, пропусти. И тут Глазков с силой надавил руками на тормоза, вжав голову в ожидании удара. Удар не замедлил. Завизжали тормоза едущих сзади машин, а «волга» с размаху врезалась в зад «москвичу». Зазвенели стекла.
— Ты что, сволочь, делаешь? — остервенело бросился блондин к инвалиду, чуть не хватая его за грудки.
Вокруг уже начали притормаживать, останавливаться любители поглазеть на аварию. Сочувствие явно было на стороне инвалидного «москвича», а не «волги». Блондин, быстро поняв, что ругаться бессмысленно, резко сбавил тон.
— Слушай, друг, — сказал он Глазкову, — понимаешь, дело какое, тороплюсь я, в аэропорт опаздываю. Тут у твоей таратайки... — он скептически оглядел нанесенный «москвичу» ущерб, — всех делов-то на четвертак. На тебе полтишок, нос к носу — и разбежались, а?
— А справку об аварии как же? — с туповатым выражением на лице поинтересовался Глазков. — Кто мне справку-то даст?
— Хорошо, вот тебе стольник... Два стольника! — шелестя в бумажнике, уговаривал блондин.
Пробираясь среди машин, к ним направлялся постовой. Увидев его, блондин злобно сплюнул и спрятал бумажник в карман.
— Дурак ты, паря. Сейчас на одном протоколе полчаса потеряем.
* * *
Шпак забился в угол троллейбуса, вжался в поручни. Мукасей привалился к нему, тяжело дыша. Со всех сторон их окружали плотной массой пассажиры, наверное, поэтому Шпак не говорил, а шипел:
— Чего тебе надо?
Мукасей не мог говорить, потому что еще не в силах был отдышаться после этой дикой гонки. Он только протянул руку и ухватил за ремень сумку Шпака. Шпак судорожно потащил сумку к себе и опять прошипел в испуге:
— Чего? Чего хочешь?
— Где Алиска?
— Я откуда знаю? — исподлобья озираясь на людей, пробормотал Шпак.
— Запомни... я вам... гадам... все равно... жизни не дам...
Мукасей дернул за ремень сумку. Шпак тянул на себя, бормотал затравленно:
— Ты что, чокнутый? Нужна она мне, твоя Алиска! Пусти!
Троллейбус остановился, народ стал сходить на остановке. Шпак рванулся к выходу. Мукасея оттирали от него, кто-то заехал ему локтем в грудь, он охнул от боли и выпустил ремень сумки. Шпак дернулся, выскочил. Они снова бежали по улице.
— Стой, гадина! — кричал теперь Мукасей. — Стой! Держи его!
Шпак свернул с Садового на набережную Яузы. Мукасей кричал. Со всех сторон оборачивались люди. От тротуара начала отъезжать патрульная милицейская машина, включила мигалку и сирену. Коротко обернувшись, Шпак стал на ходу расстегивать сумку. Взмах рукой — и над яузовой водой взлетели веером вазелиновые коробочки, а за ними два целлофановых пакета. Пакеты раскрылись в воздухе, за ними потянулся на воду шлейф из сухого коричневого порошка. Мукасей сделал еще по инерции несколько шагов и остановился, тяжело дыша. Попадать в милицию ему хотелось не больше, чем Шпаку.
* * *
Глазков возле своей мастерской возился с разбитой машиной. Подошел Мукасей, огорченно покачал головой:
— Н-да, от души...
— Фигня, — беспечно отозвался Глазков. — Сейчас вот только крыло отогну, чтоб за колесо не цеплялось, и можно ездить. Зато... — он отложил монтировку, вытер руку о штаны и двумя пальцами извлек из нагрудного кармашка листок, — адресок имеется. Бутковский Леонид Алексеевич. На, можешь подшить к «делу»...
Он почесал тыльной стороной ладони в затылке и сказал:
— Правда, мой у него тоже теперь есть.
* * *
Ночная улица была пустынна и скудно освещена. Пара тусклых фонарей, из которых один мигал и все время норовил погаснуть. Неоновая надпись «...ЫБА». Мукасей и Глазков сидели в машине на противоположной стороне от подъезда с шарами на крыльце. Глазков развернул пакет, вытащил два бутерброда, один протянул Мукасею. Поинтересовался вяло, видно, уже не впервые:
— А если он вообще сегодня домой не придет? Мукасей молчал, не отрывая глаз от подъезда. Блики подмигивающего фонаря ложились на его заостренное, сосредоточенное лицо.
— Ну хорошо, — продолжал Глазков, раздражаясь, — ну даже если все-таки придет. Что ты будешь с ним делать? Иголки под ногти загонять? Чего ты молчишь?
Мукасей все молчал. Тогда Глазков сказал:
— Слушай, вот мы его здесь ждем, ждем, а может, он давным-давно дома? Может, как от тебя удрал, так и сидит там, сволочь, в квартире и на звонки не отвечает?
— Чего ты хочешь? — пожал плечами Мукасей. — Дверь вышибить?
— Я в ему не то что дверь, душу в вышиб, — пробормотал Глазков, вылезая из машины. — Пошли, посмотрим глазами, надоело сидеть.
Тягучий, плохо освещенный лифт кряхтя дотащил их до четвертого этажа. На площадке света не было вовсе. Мукасей чиркнул спичкой, повел ею по сторонам. Жестяная табличка «№ 36», заляпанная краской, висела криво на одном гвозде. Спичка догорела, Мукасей зажег новую. В двери Шпака была прорезь с железной планкой: «Для писем и газет». Глазков отогнул планку, приложил ухо.
— Тихо, — сказал он шепотом. И через несколько секунд сообщил убежденно: — Там кто-то есть. Голоса.
Во всяком случае, какие-то звуки.
Мукасей зажег третью спичку, решительно поднял руку и нажал на звонок.
— Погоди, — тем же шепотом остановил его Глазков, снова припадая к двери. — А теперь тишина... Давай во двор спустимся, на окна глянем.
Четвертый этаж светился почти весь, кое-где рамы были по-летнему распахнуты, и только три окна темнели в общем ряду. Глазков с Мукасеем стояли внизу, задрав головы.
— Смотри, — напряженно произнес Мукасей, вытягивая руку в направлении этих окон, — свет! Видишь?
И тут Глазков тоже увидел тоненькую полоску света, выбившуюся из-за шторы.
Вернулись в машину. Мукасей неотрывно смотрел на подъезд, а Глазков бешено рылся в «бардачке»: вытащил оттуда старую обломанную расческу, темные очки без одного стекла, кусок поролона, все это он засунул в бумажный кулек, плотно перетянул резинкой и подкинул на ладони, любуясь делом своих рук. Сказал:
— Иди звонить. Ноль один. Я думаю, у нас на все будет минуты три-четыре, не больше. Пусть потом говорят, что не бывает дыма без огня.
Когда внизу завыла сирена первой пожарной машины, Мукасей поджег край газеты, дождался, пока повалил густой черный дым, и сунул пакет в щель почтового ящика. Они с Глазковым едва успели подняться на верхнюю площадку, как снизу повалили, тяжело топая сапогами, бравые пожарники в касках, с фонарями. В свете этих фонарей было видно, что дым лезет изо всех щелей. Один из пожарных вдавил звонок, а другой, не дожидаясь, подцепил фомкой косяк, с треском нажал. Дверь раззявилась. В черном дыму мелькнуло белое пятно старушечьего личика.
Рыская фонарями, пожарники лезли в квартиру. Туда же, прикрывая лицо от гари, кашляя, протолкались Мукасей и Глазков.
Все смешалось в доме Шпака. Какие-то полуголые белые тени метались по коридору. В опустевшей полутемной комнате мерцал экран телевизора с порнолентой в видеомагнитофоне. Кто-то на мгновение появился в дверях, швырнул в экран пустую бутылку: шарахнуло так, что бывалые пожарники пригнули в коридоре головы.
А в соседней комнате, там, где в отсвете слабого ночника тяжело ворочались потные тела, где кто-то стонал, кто-то вставал, шатаясь, на нетвердые ноги, Мукасей отбрасывал в сторону одеяла, тряпки, простыни, хватал кого-то за плечи, переворачивал лицом вверх. Мелькнуло мертвенное запрокинутое лицо, но женское или мужское — не разобрать. Потом круглая, расплющенная рожа, заросшая щетиной. А потом, откинув край одеяла, он увидел Алису.
Она лежала на спине с полуоткрытым ртом, мелко-мелко дыша. На лбу блестели капли пота, глаза широко распахнуты. Мукасей заглянул в эти глаза и увидел два черных пустых провала. Он осторожно подсунул ладони и поднял сестру, прижав ее к себе. А когда повернулся к двери, на пороге стоял Шпак с большим кухонным ножом.
Мукасей не понял, откуда, с какого боку из темноты вынырнул Глазков. Шпак сделал шаг навстречу, и Глазков, крякнув, будто рубил лозу, ударил его своей палкой. Ударил так, что тот рухнул как подкошенный. С Алисой на руках Мукасей перешагнул через него и вышел в полный дыма коридор.
«Москвич» несся по ночной Москве. Глазков не обращал внимания на красные сигналы светофоров. Мукасей сидел на заднем сиденье, держа голову Алисы на коленях. Она хрипела, у нее выкатились глаза, вокруг рта выступила розовая пена.
Скрипя покрышками, «москвич» влетел на пандус, по которому заезжают машины «скорой помощи» в больницу Склифосовского.
* * *
Мукасей с Глазковым сидели, не глядя друг на друга, в приемном покое. Глазков вытянул ногу с протезом и оперся на палку. Мукасей поднялся, подошел к окну и прижался лбом к стеклу, за которым серел ранний рассвет.
Электрические часы на стене дрогнули, стрелка переместилась: 3.46.
Когда вышел врач, молодой парень с усталыми глазами, в зеленой операционной униформе, Мукасей резко повернулся к нему и все понял: тот глядел в сторону. Но Мукасей продолжал смотреть на него в упор, и врач сказал:
— Она... не рассчитала дозу. Это бывает... у них. От нас практически ничего не зависело...
* * *
В том краю, откуда недавно приехал блондин, полуденное солнце било из зенита в упор. Все живое попряталось в укрытие. Две лохматые псины, лежавшие в тени, только хвостами вяло шевельнули, когда мимо них по извилистой улочке, бегущей в гору, поднимая иссушенную веками кокандскую пыль, рыча на первой передаче, взобрался «уазик» с государственным номером. Машина остановилась у ажурной калитки в глухой стене из песчаника, густо увитой плющом. Дверца открылась, и на солнце показался сверкающий сапог. Чуть погодя второй. Грузный мужчина тяжело сполз на подножку и спрыгнул в пыль. В сапоги были заправлены светлые брюки. На белом как снег пиджаке — депутатский значок и орден Ленина. Круглое лицо его с мелкими капельками пота было нахмурено.
Во внутреннем дворе большого дома, в тени сплошного шатра из зеленых насаждений все дышало свежестью и прохладой. Посреди двора из центра круглого бассейна бил фонтанчик. Хозяин, стройный черноволосый красавец лет сорока, с двумя сыновьями лет по десять-двенадцать, развлекался тем, что кормил мясом хищных рыбок, извивавшихся по каменистому дну водоема.
По песчаной дорожке проскрипели шаги. Хозяин повернулся к гостю. Приветствовал его по-узбекски:
— А, Назарбек, проходи.
Глянул искоса на сыновей — их как ветром сдуло. Мужчины сели напротив друг друга.
— Какие новости привез?
— Хороших нет, — отдуваясь, ответил Назарбек. — Только что с совещания в исполкоме. Помнишь, в прошлом году над полями летал вертолет? Теперь всегда так будет. Фотографируют сверху и фотографии везут прямо в Ташкент... — Он значительно ткнул пальцем вверх и добавил уныло: — А с ними не договоришься...
Хозяин встревожился, но виду не подал. Заметил небрежно, поигрывая стаканом в пальцах:
— Над горами летать вертолету трудно, в наши ущелья он и подавно не сунется. А пока ему хватит дураков здесь, на равнине.
— Тебе легко говорить, Фархат, — вздохнул Назарбек, — ты ничем не рискуешь. А плантации на угодьях моего колхоза.
— Я ничем не рискую? — нахмурился хозяин. — Как у тебя только язык поворачивается говорить такое? Если на твоих полях найдут мак, ты скажешь: ничего не знаю, сам вырос. Ну, оштрафуют тебя. А с меня не это... — Фархат небрежно ткнул пальцем в сторону ордена, — с меня это снимут, — он похлопал себя ладонью по крепкой шее и жестко спросил, переходя к делу: — Когда головки дозреют?
— С того поля, которое пониже, уже все собрали, ты сам знаешь. А в высокогорье созреет дней через пять. Только хорошо бы нам не держать товар долго у себя, — с тревогой добавил Назарбек. — Ты нашел покупателей?
— Покупателей... — усмехнулся одними губами Фархат. И неожиданно произнес по-русски: — Больше народу, меньше кислороду, так, кажется? У меня есть покупатель. Один. Мой старый знакомый. От него уже был гонец, забрал пробную порцию. Я ему передал, что предлагаю взять все сразу, оптом.
— Все сразу? — ахнул Назарбек.
— Да, — кивнул Фархат. — Лучше рискнуть один раз, но по-крупному, чем на ерунде погореть.
Назарбек был явно встревожен.
— Все сразу... А он надежный человек, этот твой покупатель?
— Мы с ним не родственники, — усмехнулся Фархат, объясняя этим все. — Поэтому, когда будем передавать товар, нужны будут люди.
— Люди есть... — погруженный в какие-то мысли, пробормотал Назарбек. — А как ты хочешь все сразу передать?
— Ты возишь в Москву продукты на ярмарку?
Назарбек кивнул.
— Вот и хорошо. Твое дело — дать машину с шофером... Зарема! — крикнул он в дом. — Принеси фрукты!
Когда жена поставила на стол вазу с персиками, Фархат уже кончил излагать свой план.
— Опасно, — вздохнул осторожный Назарбек. — И трудно!
— Без труда не вытащишь рыбку из пруда, так? — твердо выговаривая русские слова, с усмешкой спросил Фархат.
* * *
Скрипело по кладбищенской дорожке тележное колесо. Замирало, когда возница лениво трогал вожжи и соскакивал на землю, чтобы подобрать мусор. К свисту птиц, к шелесту ветра в листве прибавился новый звук: легко стучали о крышку гроба комья глины.
Один из могильщиков сидел поодаль, прислонившись к стволу дерева. Другой, голый по пояс, в потеках пота на грязной груди, стоял рядом с могилой, опираясь на черенок лопаты, и негромко напутствовал:
— Правой рукой, три раза, пожалуйста...
Мукасей и Глазков стояли по другую сторону могилы. Молча наклонилась и бросила ком пучеглазая толстуха-соседка. За ней шли две пухлые девицы, похожие друг на друга скорбным выражением лиц, одноклассницы Алисы или подруги детства. И тогда по эту сторону могилы остался только один человек: худая как жердь женщина неопределенного возраста, с ссохшимся маленьким личиком, в немыслимом допотопном костюмчике, с черным газовым шарфиком на тощей жилистой шее. Она стояла с закрытыми глазами, сжав на груди детские кулачки, раскачиваясь легонько из стороны в сторону. Могильщики подождали еще чуть-чуть, переглянулись и, поплевав на руки, вонзили сверкающие штыки в рыжую глину.
К воротам кладбища подъехали две машины с заляпанными грязью номерами — «волга» и «жигули».
1 2 3 4 5 6
Шпака перекосило. Но тут он снова увидел Мукасея и, прижав к груди вторую сумку, бросился к большим стеклянным дверям, ведущим на улицу. Там, на открытом пространстве, поотставший было Мукасей опять стал догонять его.
Перемахнув через невысокий заборчик, Шпак метался между машинами на платной стоянке, пытался спрятаться среди них. Но Мукасей увидел его, рванулся наперерез и чуть не попал под отъезжающие «жигули». Шпак снова выиграл секунду-другую, выбежал со стоянки и понесся к Садовому кольцу. Нырнул в подземный переход, выскочил на той стороне. Всего каких-нибудь десять-пятяадцать метров разделяли их с Мукасеем, когда Шпак подбежал к отваливающему с остановки троллейбусу и прыгнул в него в последнее мгновение перед тем, как закрылись двери. Подбежавший Мукасей тщетно попытался растянуть створки, проникнуть внутрь: троллейбус набирал ход, Мукасей чуть не угодил под колеса.
В первый момент он растерялся, опустил бессильно руки, остановился. Но когда в заднем стекле троллейбуса мелькнула злая рожа Шпака, Мукасей сплюнул на землю тяжелую вязкую слюну, глубоко вздохнул и побежал за троллейбусом. Бежать приходилось по кромке между тротуаром и проезжей частью, огибать деревья, стоящие машины, он все время с кем-то сталкивался, спотыкался. Дыхания не хватало — сказывалось ранение; лицо перекривило от боли, от напряжения, от усталости. А троллейбус уходил вперед все дальше и дальше. И только бледное лицо с неприятной ухмылкой — помесь страха со злобой — заставляло его бежать из последних сил.
А потом случилось чудо: троллейбус остановился на светофоре. Мукасей подбежал и грудью упал, уперся в его широкий зад, глотая воздух широко открытым ром. Шпак отпрянул от стекла. Опираясь о борт, Мукасей дошел до двери, снова попытался оттянуть створки и опять не добился результата. Все расплывалось уже перед его залитыми потом глазами, когда взгляд сфокусировался на толстых канатах, свисающих с края машины. В последнее мгновение, когда троллейбус уже тронулся, он ухватился за них и потянул на себя. Где-то высоко над головой ударили искры, палки соскочили с проводов, троллейбус встал. Сейчас же открылась передняя дверь, полезла из кабины недовольная женщина-водитель, и Мукасей нырнул внутрь, заработал локтями, пробираясь в хвост.
* * *
Последним отчаянным усилием Глазков, воспользовавшись затором, маневрируя среди грузовиков, объехал блондина на две машины. И когда поток снова тронулся, сумел пристроиться прямо перед «волгой». Блондин высокомерно помигал ему фарами: дескать, пропусти. И тут Глазков с силой надавил руками на тормоза, вжав голову в ожидании удара. Удар не замедлил. Завизжали тормоза едущих сзади машин, а «волга» с размаху врезалась в зад «москвичу». Зазвенели стекла.
— Ты что, сволочь, делаешь? — остервенело бросился блондин к инвалиду, чуть не хватая его за грудки.
Вокруг уже начали притормаживать, останавливаться любители поглазеть на аварию. Сочувствие явно было на стороне инвалидного «москвича», а не «волги». Блондин, быстро поняв, что ругаться бессмысленно, резко сбавил тон.
— Слушай, друг, — сказал он Глазкову, — понимаешь, дело какое, тороплюсь я, в аэропорт опаздываю. Тут у твоей таратайки... — он скептически оглядел нанесенный «москвичу» ущерб, — всех делов-то на четвертак. На тебе полтишок, нос к носу — и разбежались, а?
— А справку об аварии как же? — с туповатым выражением на лице поинтересовался Глазков. — Кто мне справку-то даст?
— Хорошо, вот тебе стольник... Два стольника! — шелестя в бумажнике, уговаривал блондин.
Пробираясь среди машин, к ним направлялся постовой. Увидев его, блондин злобно сплюнул и спрятал бумажник в карман.
— Дурак ты, паря. Сейчас на одном протоколе полчаса потеряем.
* * *
Шпак забился в угол троллейбуса, вжался в поручни. Мукасей привалился к нему, тяжело дыша. Со всех сторон их окружали плотной массой пассажиры, наверное, поэтому Шпак не говорил, а шипел:
— Чего тебе надо?
Мукасей не мог говорить, потому что еще не в силах был отдышаться после этой дикой гонки. Он только протянул руку и ухватил за ремень сумку Шпака. Шпак судорожно потащил сумку к себе и опять прошипел в испуге:
— Чего? Чего хочешь?
— Где Алиска?
— Я откуда знаю? — исподлобья озираясь на людей, пробормотал Шпак.
— Запомни... я вам... гадам... все равно... жизни не дам...
Мукасей дернул за ремень сумку. Шпак тянул на себя, бормотал затравленно:
— Ты что, чокнутый? Нужна она мне, твоя Алиска! Пусти!
Троллейбус остановился, народ стал сходить на остановке. Шпак рванулся к выходу. Мукасея оттирали от него, кто-то заехал ему локтем в грудь, он охнул от боли и выпустил ремень сумки. Шпак дернулся, выскочил. Они снова бежали по улице.
— Стой, гадина! — кричал теперь Мукасей. — Стой! Держи его!
Шпак свернул с Садового на набережную Яузы. Мукасей кричал. Со всех сторон оборачивались люди. От тротуара начала отъезжать патрульная милицейская машина, включила мигалку и сирену. Коротко обернувшись, Шпак стал на ходу расстегивать сумку. Взмах рукой — и над яузовой водой взлетели веером вазелиновые коробочки, а за ними два целлофановых пакета. Пакеты раскрылись в воздухе, за ними потянулся на воду шлейф из сухого коричневого порошка. Мукасей сделал еще по инерции несколько шагов и остановился, тяжело дыша. Попадать в милицию ему хотелось не больше, чем Шпаку.
* * *
Глазков возле своей мастерской возился с разбитой машиной. Подошел Мукасей, огорченно покачал головой:
— Н-да, от души...
— Фигня, — беспечно отозвался Глазков. — Сейчас вот только крыло отогну, чтоб за колесо не цеплялось, и можно ездить. Зато... — он отложил монтировку, вытер руку о штаны и двумя пальцами извлек из нагрудного кармашка листок, — адресок имеется. Бутковский Леонид Алексеевич. На, можешь подшить к «делу»...
Он почесал тыльной стороной ладони в затылке и сказал:
— Правда, мой у него тоже теперь есть.
* * *
Ночная улица была пустынна и скудно освещена. Пара тусклых фонарей, из которых один мигал и все время норовил погаснуть. Неоновая надпись «...ЫБА». Мукасей и Глазков сидели в машине на противоположной стороне от подъезда с шарами на крыльце. Глазков развернул пакет, вытащил два бутерброда, один протянул Мукасею. Поинтересовался вяло, видно, уже не впервые:
— А если он вообще сегодня домой не придет? Мукасей молчал, не отрывая глаз от подъезда. Блики подмигивающего фонаря ложились на его заостренное, сосредоточенное лицо.
— Ну хорошо, — продолжал Глазков, раздражаясь, — ну даже если все-таки придет. Что ты будешь с ним делать? Иголки под ногти загонять? Чего ты молчишь?
Мукасей все молчал. Тогда Глазков сказал:
— Слушай, вот мы его здесь ждем, ждем, а может, он давным-давно дома? Может, как от тебя удрал, так и сидит там, сволочь, в квартире и на звонки не отвечает?
— Чего ты хочешь? — пожал плечами Мукасей. — Дверь вышибить?
— Я в ему не то что дверь, душу в вышиб, — пробормотал Глазков, вылезая из машины. — Пошли, посмотрим глазами, надоело сидеть.
Тягучий, плохо освещенный лифт кряхтя дотащил их до четвертого этажа. На площадке света не было вовсе. Мукасей чиркнул спичкой, повел ею по сторонам. Жестяная табличка «№ 36», заляпанная краской, висела криво на одном гвозде. Спичка догорела, Мукасей зажег новую. В двери Шпака была прорезь с железной планкой: «Для писем и газет». Глазков отогнул планку, приложил ухо.
— Тихо, — сказал он шепотом. И через несколько секунд сообщил убежденно: — Там кто-то есть. Голоса.
Во всяком случае, какие-то звуки.
Мукасей зажег третью спичку, решительно поднял руку и нажал на звонок.
— Погоди, — тем же шепотом остановил его Глазков, снова припадая к двери. — А теперь тишина... Давай во двор спустимся, на окна глянем.
Четвертый этаж светился почти весь, кое-где рамы были по-летнему распахнуты, и только три окна темнели в общем ряду. Глазков с Мукасеем стояли внизу, задрав головы.
— Смотри, — напряженно произнес Мукасей, вытягивая руку в направлении этих окон, — свет! Видишь?
И тут Глазков тоже увидел тоненькую полоску света, выбившуюся из-за шторы.
Вернулись в машину. Мукасей неотрывно смотрел на подъезд, а Глазков бешено рылся в «бардачке»: вытащил оттуда старую обломанную расческу, темные очки без одного стекла, кусок поролона, все это он засунул в бумажный кулек, плотно перетянул резинкой и подкинул на ладони, любуясь делом своих рук. Сказал:
— Иди звонить. Ноль один. Я думаю, у нас на все будет минуты три-четыре, не больше. Пусть потом говорят, что не бывает дыма без огня.
Когда внизу завыла сирена первой пожарной машины, Мукасей поджег край газеты, дождался, пока повалил густой черный дым, и сунул пакет в щель почтового ящика. Они с Глазковым едва успели подняться на верхнюю площадку, как снизу повалили, тяжело топая сапогами, бравые пожарники в касках, с фонарями. В свете этих фонарей было видно, что дым лезет изо всех щелей. Один из пожарных вдавил звонок, а другой, не дожидаясь, подцепил фомкой косяк, с треском нажал. Дверь раззявилась. В черном дыму мелькнуло белое пятно старушечьего личика.
Рыская фонарями, пожарники лезли в квартиру. Туда же, прикрывая лицо от гари, кашляя, протолкались Мукасей и Глазков.
Все смешалось в доме Шпака. Какие-то полуголые белые тени метались по коридору. В опустевшей полутемной комнате мерцал экран телевизора с порнолентой в видеомагнитофоне. Кто-то на мгновение появился в дверях, швырнул в экран пустую бутылку: шарахнуло так, что бывалые пожарники пригнули в коридоре головы.
А в соседней комнате, там, где в отсвете слабого ночника тяжело ворочались потные тела, где кто-то стонал, кто-то вставал, шатаясь, на нетвердые ноги, Мукасей отбрасывал в сторону одеяла, тряпки, простыни, хватал кого-то за плечи, переворачивал лицом вверх. Мелькнуло мертвенное запрокинутое лицо, но женское или мужское — не разобрать. Потом круглая, расплющенная рожа, заросшая щетиной. А потом, откинув край одеяла, он увидел Алису.
Она лежала на спине с полуоткрытым ртом, мелко-мелко дыша. На лбу блестели капли пота, глаза широко распахнуты. Мукасей заглянул в эти глаза и увидел два черных пустых провала. Он осторожно подсунул ладони и поднял сестру, прижав ее к себе. А когда повернулся к двери, на пороге стоял Шпак с большим кухонным ножом.
Мукасей не понял, откуда, с какого боку из темноты вынырнул Глазков. Шпак сделал шаг навстречу, и Глазков, крякнув, будто рубил лозу, ударил его своей палкой. Ударил так, что тот рухнул как подкошенный. С Алисой на руках Мукасей перешагнул через него и вышел в полный дыма коридор.
«Москвич» несся по ночной Москве. Глазков не обращал внимания на красные сигналы светофоров. Мукасей сидел на заднем сиденье, держа голову Алисы на коленях. Она хрипела, у нее выкатились глаза, вокруг рта выступила розовая пена.
Скрипя покрышками, «москвич» влетел на пандус, по которому заезжают машины «скорой помощи» в больницу Склифосовского.
* * *
Мукасей с Глазковым сидели, не глядя друг на друга, в приемном покое. Глазков вытянул ногу с протезом и оперся на палку. Мукасей поднялся, подошел к окну и прижался лбом к стеклу, за которым серел ранний рассвет.
Электрические часы на стене дрогнули, стрелка переместилась: 3.46.
Когда вышел врач, молодой парень с усталыми глазами, в зеленой операционной униформе, Мукасей резко повернулся к нему и все понял: тот глядел в сторону. Но Мукасей продолжал смотреть на него в упор, и врач сказал:
— Она... не рассчитала дозу. Это бывает... у них. От нас практически ничего не зависело...
* * *
В том краю, откуда недавно приехал блондин, полуденное солнце било из зенита в упор. Все живое попряталось в укрытие. Две лохматые псины, лежавшие в тени, только хвостами вяло шевельнули, когда мимо них по извилистой улочке, бегущей в гору, поднимая иссушенную веками кокандскую пыль, рыча на первой передаче, взобрался «уазик» с государственным номером. Машина остановилась у ажурной калитки в глухой стене из песчаника, густо увитой плющом. Дверца открылась, и на солнце показался сверкающий сапог. Чуть погодя второй. Грузный мужчина тяжело сполз на подножку и спрыгнул в пыль. В сапоги были заправлены светлые брюки. На белом как снег пиджаке — депутатский значок и орден Ленина. Круглое лицо его с мелкими капельками пота было нахмурено.
Во внутреннем дворе большого дома, в тени сплошного шатра из зеленых насаждений все дышало свежестью и прохладой. Посреди двора из центра круглого бассейна бил фонтанчик. Хозяин, стройный черноволосый красавец лет сорока, с двумя сыновьями лет по десять-двенадцать, развлекался тем, что кормил мясом хищных рыбок, извивавшихся по каменистому дну водоема.
По песчаной дорожке проскрипели шаги. Хозяин повернулся к гостю. Приветствовал его по-узбекски:
— А, Назарбек, проходи.
Глянул искоса на сыновей — их как ветром сдуло. Мужчины сели напротив друг друга.
— Какие новости привез?
— Хороших нет, — отдуваясь, ответил Назарбек. — Только что с совещания в исполкоме. Помнишь, в прошлом году над полями летал вертолет? Теперь всегда так будет. Фотографируют сверху и фотографии везут прямо в Ташкент... — Он значительно ткнул пальцем вверх и добавил уныло: — А с ними не договоришься...
Хозяин встревожился, но виду не подал. Заметил небрежно, поигрывая стаканом в пальцах:
— Над горами летать вертолету трудно, в наши ущелья он и подавно не сунется. А пока ему хватит дураков здесь, на равнине.
— Тебе легко говорить, Фархат, — вздохнул Назарбек, — ты ничем не рискуешь. А плантации на угодьях моего колхоза.
— Я ничем не рискую? — нахмурился хозяин. — Как у тебя только язык поворачивается говорить такое? Если на твоих полях найдут мак, ты скажешь: ничего не знаю, сам вырос. Ну, оштрафуют тебя. А с меня не это... — Фархат небрежно ткнул пальцем в сторону ордена, — с меня это снимут, — он похлопал себя ладонью по крепкой шее и жестко спросил, переходя к делу: — Когда головки дозреют?
— С того поля, которое пониже, уже все собрали, ты сам знаешь. А в высокогорье созреет дней через пять. Только хорошо бы нам не держать товар долго у себя, — с тревогой добавил Назарбек. — Ты нашел покупателей?
— Покупателей... — усмехнулся одними губами Фархат. И неожиданно произнес по-русски: — Больше народу, меньше кислороду, так, кажется? У меня есть покупатель. Один. Мой старый знакомый. От него уже был гонец, забрал пробную порцию. Я ему передал, что предлагаю взять все сразу, оптом.
— Все сразу? — ахнул Назарбек.
— Да, — кивнул Фархат. — Лучше рискнуть один раз, но по-крупному, чем на ерунде погореть.
Назарбек был явно встревожен.
— Все сразу... А он надежный человек, этот твой покупатель?
— Мы с ним не родственники, — усмехнулся Фархат, объясняя этим все. — Поэтому, когда будем передавать товар, нужны будут люди.
— Люди есть... — погруженный в какие-то мысли, пробормотал Назарбек. — А как ты хочешь все сразу передать?
— Ты возишь в Москву продукты на ярмарку?
Назарбек кивнул.
— Вот и хорошо. Твое дело — дать машину с шофером... Зарема! — крикнул он в дом. — Принеси фрукты!
Когда жена поставила на стол вазу с персиками, Фархат уже кончил излагать свой план.
— Опасно, — вздохнул осторожный Назарбек. — И трудно!
— Без труда не вытащишь рыбку из пруда, так? — твердо выговаривая русские слова, с усмешкой спросил Фархат.
* * *
Скрипело по кладбищенской дорожке тележное колесо. Замирало, когда возница лениво трогал вожжи и соскакивал на землю, чтобы подобрать мусор. К свисту птиц, к шелесту ветра в листве прибавился новый звук: легко стучали о крышку гроба комья глины.
Один из могильщиков сидел поодаль, прислонившись к стволу дерева. Другой, голый по пояс, в потеках пота на грязной груди, стоял рядом с могилой, опираясь на черенок лопаты, и негромко напутствовал:
— Правой рукой, три раза, пожалуйста...
Мукасей и Глазков стояли по другую сторону могилы. Молча наклонилась и бросила ком пучеглазая толстуха-соседка. За ней шли две пухлые девицы, похожие друг на друга скорбным выражением лиц, одноклассницы Алисы или подруги детства. И тогда по эту сторону могилы остался только один человек: худая как жердь женщина неопределенного возраста, с ссохшимся маленьким личиком, в немыслимом допотопном костюмчике, с черным газовым шарфиком на тощей жилистой шее. Она стояла с закрытыми глазами, сжав на груди детские кулачки, раскачиваясь легонько из стороны в сторону. Могильщики подождали еще чуть-чуть, переглянулись и, поплевав на руки, вонзили сверкающие штыки в рыжую глину.
К воротам кладбища подъехали две машины с заляпанными грязью номерами — «волга» и «жигули».
1 2 3 4 5 6