Соседи стали ей побрезгивать. Ирина Олеговна беседовала с Никитичной теперь не иначе, чем через цепочку, приложив к носу платок. Впрочем, их беседы стали теперь как будто даже более продолжительными. Возможно, это свидетельствовало том, что Ирина Олеговна в свои последние годы тоже стала лучше.
Несколько раз случалось так, что Никитична падала у себя в квартире, не могла встать и звала на помощь. При этом она кричала почему-то: "Помогите, убивают!", хотя в квартире была одна. Ирина Олеговна, любившая тревожить государственные службы, вызывала милицию.
- Есть основания предполагать, что на пожилую женщину совершено нападение. Из ее квартиры раздаются душераздирающие крики. Они разрывают сердце всем окружающим. Просим вас немедленно приехать и прояснить ситуацию, - веско говорила она.
Однако несмотря на экстренность вызова и официальный тон, которым Ирина Олеговна сообщала о нападении, приходил почему-то всегда участковый Давыдов, украшенный вислыми украинскими усами. Деревянная дверь оказывалась слишком прочной для его пухлого, мирного плеча, и он уходил ни с чем.
А потом повторится история с кошкой, только уже на новом витке.
Одиннадцать месяцев спустя мадам Симахович позвонит в больницу и настоит на том, чтобы Никитичну забрали. И ее заберут, хотя Никитична будет плакать и не сразу согласится открыть дверь. Из больницы старуха уже не вернется и через месяц умрет. Впрочем, она умерла бы, даже и не забери ее в больницу, так что непосредственной вины Ирины Олеговны в ее смерти нет.
Сама мадам Симахович умрет двадцать два месяца и семь дней спустя. Но это так, арифметика.
* * *
К лечению Никитична будет относиться очень послушно, как ребенок. Она ни на что не будет жаловаться, только изредка ворчать и незаметно выплевывать слишком горькие лекарства. Впрочем ее особенно и не станут лечить: болезнь ее признают безнадежной, и последнюю неделю своей жизни, старуха, все тянущая со смертью, будет лежать в особой палате вместе с пятью такими же безнадежными страдалицами.
* * *
Я даже помню номер этой палаты - 508. Из нее выходили только ногами вперед. Исключений не было.
* * *
С Богом у Никитичны были очень своеобразные отношения. Она в него, казалось, и не верила, потому что почти не вспоминала о нем, очень редко бывала в церкви, не причащалась и не исповедовалась. Однако Бог сидел в ней очень глубоко, въевшийся вместе с крестьянской кровью. Каким-то наитием она знала и помнила все двунадесятые праздники и бухала порой, в тяжкие моменты жизни, несколько поклонов перед потрескавшейся, в странной фольговой раме иконой Иоанна Златоуста. То, что это именно Златоуст, а никто другой, было ей в общем-то известно, однако под старость она, путая, все чаще называла его Николой: "Глянь, парень! Вон мой Никола-то как смотрит!","Под Николой-то возьми!" Так Златоуст все больше становился Николой, при полном, однако, своем согласии.
Икона, старинного письма, была сама по себе очень интересна. На ней изображался благообразный, с длинной белой бородой старец, читающий открытую пухлую книгу с плохо различавшейся старославянской вязью. Над плечом у старца то ли сидел, то ли парил златоволосый юноша и, изогнув длинную шею, что-то нашептывал старцу на ухо.
"Глянь, парень! Вон мой Никола-то как смотрит!"
* * *
Последняя известная фраза Никитичны была очень неплоха. "Вот жила я, девка, а как и не жила... И, девка, вот бы заново пожить! Я бы размахнулась," - сказала она одной своей приятельнице, пришедшей ее навестить.
Потом старуха добавила еще кое-что, испортившее последний аккорд, а именно переключила свое внимание на ползавшую по потолку муху.
- Ишь ты, дурында, нет чтоб улелеть, - сказала она.
* * *
Последнюю фразу Ирины Симахович никто не запомнил. Запомнили только, что она много жаловалась, утверждала, что ее неправильно лечат и все требовала позвать главного врача, чтобы принять какие-то меры. Однако врача так и не позвали. Меры не приняли.
В какой-то мере Ирина Олеговна оказалась провидицей. Ее подозрения подтвердились. Лечили ее и точно неправильно, тем лекарством, к которому у нее было противопоказание. К тому же лечили вообще от другой болезни, потому что окончательный диагноз так и не был поставлен.
Впрочем, она умерла бы в любом случае, даже если бы ее лечили самым правильным и дорогим лекарством в самой правильной и недоступной "кремлевке".
Совершенно очевидно, что нашей жизнью и смертью распоряжаются не здесь, на земле.
* * *
Телефон - самое быстрое и легкое средство сделать подлость.
Иногда я думаю, как хорошо было бы, если бы телефон так и не был бы изобретен. Или, допустим, не был бы установлен в квартире Ирины Олеговны Симахович. Делала бы тогда Ирина свои "громокипящие" звонки?
Едва ли. А писать и ходить по инстанциям пешком она бы не стала. Портить зрение или сбивать ноги было не в ее характере.
Впрочем, что бы изменилось, если бы Симахович не сделала этих двух-трех злополучных звонков? Ну, не увезли бы кошку. Ну, не увезли бы потом Никитичну, и она умерла бы дома.
Вот, пожалуй, и всё.
* * *
Одну из неразрешимых для меня загадок составляет нравственный путь личности. Препоны, которые дьявол, пытаясь замедлить ли, отклонить ли ее с пути, ничтожны, но удивительно действенны. Как мельчайшая заноза, впившаяся в ступню, повергает на земь могучего легкоатлета, так и эти мельчайшие препоны, коренящиеся внутри самой личности, мешают ей пройти ее путь.
* * *
Говорят, что Бог, который есть везде и во всем, познает себя в этом мире посредством самых разных существ и явлений, в которых он растворен. Если это так, то кажется совершенно очевидным, какие его грани проявились и были познаны в Никитичне.
2000
1 2 3 4