Тема встречи была: «Поражение в истории и литературе». Интересно, что я тогда был приглашен в Югославию. А с Радмилой мы пришли к отелю «Славия» уже после поражения, в государстве, называемом уже Сербия. Поражение чувствовалось уже даже только потому, что в «Славии» сейчас жили не писатели, но беженцы. Беженцы толпами стояли у отеля. Мы вошли в глубь живого коллектива беженцев. Радмила — крестьянская дочь — отличалась хорошим инстинктом общения. Она одинаково непринужденно могла говорить и с министрами, и с крестьянами.
Вцепившись в старуху на костылях, с отекшими ногами, Радмила, не спрашиваясь меня, завела разговор.
— Старая женщина, вы откуда бежали? Я Радмила Мохович, переводчик русского «писца», — указала она на меня.
— Из-под города Сисак, в Кроатии. — Старуха переступила костылями, сморщилась и вдруг заплакала. — Что же вы, русы, нас бросили?!
— Ельцин — усташа! — убежденно сказал старый, засушенный, как старое корявое дерево, крестьянин в кепке.
Это утверждение мне позже пришлось слышать в различных частях Сербии. «Усташи» — это название хорватской террористической организации 1930-х годов. Усташи убили югославского короля Александра в 1934 году, он был серб из рода Карагеоргиевичей. В 1941-м с помощью германцев глава усташей Анте Павелич стал вождем независимого хорватского государства. Во время войны усташи уничтожили 1,5 миллиона сербов. «Усташа» — это в устах серба чуть хуже дьявола.
— Ельцин — усташа! Почему вы не уберете Ельцина? — сказала сквозь рыдания старуха на костылях.
— Россия должна нам помочь! Вы же сильнее всех. — Эти слова принадлежали девочке-подростку в жалкой какой-то курточке розового цвета. Дальше я ее не рассмотрел, потому что толпа постоянно плескалась вокруг меня, как море. Я едва успевал выхватывать взглядом лица обращающихся ко мне.
— Рус, у вас, руссов, есть атомна бомба. Почему вы не остановите убийство сербов? Мы же братья, наши народы — православны!
— Писец, напиши как мы живем. Нашему правительству мы тоже не нужны. Мы хотим вернуться домой.
— Наши дома захвачены!
— Пойдем, рус, я покажу тебе, как я живу, — сказал крестьянин в кепке, с лицом старого дерева. Он схватил меня за руку.
Я пошел. Честно говоря, проклиная общительность Радмилы. Она пошла со мной. Лицо у нее было виноватое.
Лифт в отеле не функционировал. В холле были в беспорядке навалены какие-то тюки. Несмотря на раскрытые стеклянные двери, в холле несвеже пахло мочой и… распаренным зерном, вероятнее всего, где-то в глубинах варила свою кашу столовая. По мере подымания по лестницам запах бедных и несчастных людей все усиливался. Я верю в то, что поры несчастных людей выделяют некие испарения неудовольствия, страха и несчастья, извергаемые телами людей в беде. Одежда несчастных может быть чиста, они могут даже не иметь еды в помещениях, где содержатся (питаться где-то вне помещений, в кантинах), однако запах остается, даже если принимать душ ежедневно, он будет. Я потом проверил свою теорию через десяток лет в тюрьмах и лагере. В лагере нас, заключенных, заставляли ежедневно убирать жилые помещения, в баню нас водили регулярно, и там же стирали белье, однако запах несчастья не исчезал…
Лицо «старого дерева» сморщилось.
— Здесь, — выдавил шамкающий рот.
Он открыл двери. Прямо от двери пол был заложен матрацами. Часть матрацев пустовала, на большей части сидели и лежали беженцы. Старухи худые в черных платьях и светлых платочках, старухи одутловатые, с болезненно толстыми ногами. Между матрацами копошились совсем маленькие дети. Все они настороженно посмотрели на нас.
— Это русский писец. Он приехал написать о вас.
— Пусть напишет, — женщина помладше, лет под пятьдесят, пробралась к нам между матрацами. — А еще лучше пусть сфотографирует, как мы живем. Наше убожество. У тебя есть фотоаппарат, рус?
— Есть, — я вынул из кармана бушлата «мыльницу».
— Я не хочу фотографию… Не хочу! — заныл мальчик лет пяти, сидевший на матраце. Он был одет в бледно-зеленый комбинезон, запачканный на пузе и по обшлагам.
— Ма-а-а! — закричал малыш в самом дальнем углу.
К нему метнулась с горшком та самая женщина, которая только что пробралась ко мне. Она стащила с малыша штаны и усадила его на горшок. При этом она что-то бурчала, по-видимому, ей было неловко передо мной.
— Садитесь сюда! — Человек с лицом дерева в кепочке показал мне на подоконник, к которому он приставил стул. — Здесь был стол, но мы его вынесли, чтобы было больше места. Здесь вам удобнее будет записывать.
Я обреченно прошел к подоконнику. Хотел снять обувь, чтобы не наступать на их ложа, но они запротестовали и провели меня по краю матрацев.
— Меня зовут Зоран. Зоран Зорич, — представился наконец старик в кепке. Я вынул блокнот…
Я, конечно, мог сослаться на занятость и уйти. Я знал, что никуда не смогу обратиться со своими записями и фотографиями. Что газеты их не возьмут, так как газеты не интересуют индивидуальные человеческие судьбы. Не потому, что редактора — люди черствые, а потому, что читатели — люди черствые и читать в сотый раз о несчастьях беженцев они не хотят. Часть читателей — сами беженцы. Не возьмет мои записи с фамилиями беженцев и пересказом их несчастий правительство России, и тем более правительство Франции. А если я пойду к комиссарам по правам человека, то комиссары, вздохнув, возьмут мои листки и фотографии, по-дружески предупредив меня, что надежа на то, что по их делам будут предприняты какие-то действия, — равна нулю. Но я не мог лишить беженцев случайной надежды, и потому целых четыре часа я занимался безумной работой: выслушивал, записывал, фотографировал. Кто, откуда, кто из семьи погиб (застрелен, замучен, заколот, повешен), кто изнасилован, кто изгнан. За четыре часа у меня был в наличии мартиролог, которому бы «позавидовали» все четыре евангелиста: Марк, Лука, Матфей и Иоанн.
Дети какали, горшки воняли, старухи плакали, девочки-дети с печальными глазами рассказывали ужасы, а я писал и писал. А толпа в коридоре выстроилась в очередь… Радмила без устали переводила…
В какой-то момент я впал в некий экстаз. Передо мной проходила со своими травмами, психозами, бедами и ужасами часть человечества. Я допускаю, что кто-то из них мог чуть приумножить свои беды, но если кто из них и сделал это, то не намного. Я ведь не раздавал им взамен пайки или купоны. Я был случайная надежда. Может быть. Вдруг. Писец донесет их истории до влиятельных людей. Я чувствовал себя очень важным. И очень слабым. Но не бесполезным. Потому что я поддержал их надежду. Несколько недель они будут помнить меня, склонившегося над записной книжкой, без устали записывающего данные. Адрес, откуда бежал. Правильное правописание фамилии осуществляла Радмила. Нас угостили чаем и извинились, что к чаю есть только старое печенье из наборов Красного Креста. Вот когда они вернутся в родные места, они угостят меня настоящим крестьянским печивом. Думаю, никто из них не вернулся в родные места.
То были мои первые беженцы. Позднее я встретил их многие тысячи. И всегда повторял ту, мою первую практику: без устали переписывал данные, делал фотографии — то есть работал по поддержанию их морального духа. И конечно, никуда эти данные потом не шли, хотя я честно пытался. Возвращаясь от отеля «Славия», мы молчали, я обратился к Радмиле:
— Организуй мне встречу с Шешелем. Пожалуйста, Радмила.
Шешель в 90-е годы гремел на всю Сербию. Этот двухметровый гигант с выразительным именем Воислав был председателем радикальной националистической партии Сербска Радикальна спилка. Его партия имела вторую по численности, после правящей Социалистической партии Сербии Слободана Милошевича, фракцию депутатов в югославском Парламенте — Скупщине. Обе партии состояли в альянсе. Шешель сумел мобилизовать проявившийся в те годы все растущий антагонизм между рвущимися прочь из Югославии хорватами, словенцами (чуть позже мусульманами) и сербами, более всех трагически пострадавшими от распада Югославии. Ибо у сербов — самого многочисленного народа из южных славян — испокон веков существовали многочисленные диаспоры в виде густонаселенных анклавов внутри других республик Югославского Союза. И теперь сербы лишались своей земли в этих анклавах. Шешель не был фольклорным националистом, каким, несомненно, был в России глава общества «Память» Дмитрий Васильев. Не походил он и на какого-нибудь мрачного Баркашова. Он носил костюмы и галстуки, возглавлял фракцию в Парламенте. Однако у партии были отряды добровольцев, воевавшие во многих, если не во всех сербских анклавах. Если московский национализм 90-х был в значительной степени литературным «ремейком» реакционных движений начала XX века, то национализм Шешеля был современным, вынужденным к тому же, оборонительным.
К Шешелю я отправился после встречи с беженцами. Впоследствии, и всегда, и поныне, я предпочитал общение с солдатами, с теми, кто активно делает войну, а не с ее жертвами. Среди солдат я встречал немало молодых героев, любящих воевать. Но только жертвы войны — беженцы исчерпывающе свидетельствовали о правоте сербских солдат. Я сознаю, что у хорватов были свои беженцы, и они доказывали правоту хорватских солдат, а у мусульманских солдат их беженцы доказывали их правоту. Однако я оказался с сербами, вот я и принял их сторону. Я пошел к Шешелю. Стремясь понять национализм. Однако на две третьих меня уже убедили беженцы. Такое количество страданий не может быть неубедительно.
Шешель принял меня в обшарпанном офисе где-то в центре города. Штаб партии оказался на высоком первом этаже и состоял из полдюжины запущенных комнат. Помню, что некоторые комнаты были неудобно проходными, что повсюду было очень накурено, стояли полные окурков пепельницы и горели тусклые лампочки. Я и Радмила некоторое время ждали «воеводу», как его называли его сотрудники, в первом же по дороге от двери помещении. Нам предложили и подали кофе. Стулья были частично сломаны, столы были обожжены окурками. По всем комнатам ходили люди далеко не офисного типа, «четники» с бородами и в папахах, средних лет дядьки в конфедератках. Такие типажи можно было увидеть и в Москве. Однако «воевода» появился в помещении в окружении совсем иного типа людей: молодых, одетых в костюмы и в камуфляж, но без излишеств, без бород и папах. Надо сказать, что самые истовые, правильные, махровые, что называется, националисты, в число их входили четники, относились к Шешелю как максимум открыто враждебно, как минимум — с подозрением. Дело в том, что Шешель имел в своей крови изрядную долю албанской крови. Я слышал, как его презрительно называли «шипардом», т. е. «овечником», как называют албанцев. Сама фамилия Шешель, как утверждали ультранационалисты, не сербская, но албанская. Шешелю приходилось быть правовернее самых ультраправославцев.
Шешель вошел. Я встал. Мы поздоровались и пожали руки. У него была крепкая большая рука, блондинистые негустые волосы, крупный нос, энергичный громкий голос и ободряющая собеседника улыбка. Чем-то он был похож, ну, на Чубайса. (Впрочем, сравнение я выбрал неустойчивое и эфемерное, будут ли знать уже через десять лет, кто такой был Чубайс? Но другого не подвернулось.) Как у некоторых арабов, у Шешеля были неширокие плечи и потому выделялись бедра. Он заговорил.
— Господин Шешель извиняется, что заставил вас ждать. Его рабочий день наконец-то окончен, он приглашает вас в сербский ресторан, где мы можем свободно поговорить, — перевела Радмила.
Я согласился. Хотя и рассчитывал побеседовать в офисе. Мы погрузились в два автомобиля и отъехали.
Ресторан был предупрежден, потому нас уже встречали у самого тротуара. Жизнь в тогдашней столице Сербии была неспокойной, хотя политические убийства стали происходить несколько позже, но все равно это была столица нации, ведущей войну за свои территории. Кстати, находящиеся совсем рядом. Некоторые из них, как Вуковар, менее чем в ста пятидесяти километрах. В лидера националистической радикальной партии запросто могли бросить гранату. Поэтому с полдюжины встречавших и еще столько же приехавших с Шешелем охранников не казались излишней предосторожностью. Не задерживаясь на улице, мы быстро прошли внутрь и поднялись на второй этаж. Нас провели в обширный зал, где был накрыт стол. Длинный стол, персон, наверное, так на двадцать. Мы же уселись за этот стол втроем, по центру его длинных сторон: я и Радмила на одной стороне стола, «воевода» — на другой.
Содержание беседы почти полностью поглотило время. Но именно там, напротив Шешеля, у меня впервые зародилась мысль о создании партии. (Что я, собственно, и осуществил через год, создав вместе с частью жириновцев Национал-радикальную партию и проведя ее учредительный съезд в бильярдной на даче Алексея Митрофанова.) Мы пили ракию, она же сливовица, нам играли на цыганских скрипках и пели сербские народные песни, похожие на турецкие песни, музыканты. А я глядел на Шешеля и думал: вот передо мной сидит человек, как в легендарные и уже древние двадцатые годы XX века, создавший политическую партию. Его народ воюет, у партии есть боевые отряды на фронтах, у него фракция в Парламенте. Не я ли с детского возраста мечтал о судьбе путчиста, революционера, человека, участвующего в государственных переворотах? Мое время не давало мне до сих пор возможности осуществить мои детские неординарные мечты. Но вот теперь, благодаря неразумности мелкого человека Михаила Горбачева, случайно попавшего в главы великой империи, сдвинулись тектонические пласты, проснулись спящие вулканы страстей народов, населяющих территории СССР и Югославии. Теперь хорошее время для таких людей, как я. Передо мной сидел человек, осуществивший мои мечты.
Радмила, смеясь, задала вопрос от себя, не от меня.
— Что там произошло, «воевода», в Скупщине? Говорят, вы пришли на заседание с пистолетом? И когда получили слово, вышли на трибуну, вы потрясали этим пистолетом. Так ли это?
«Воевода» расхохотался и сообщил, что, конечно, он ни в кого не собирался стрелять, а взял пистолет намеренно, дабы использовать это убедительное доказательство, привлечь внимание к закону о разрешении ношения оружия гражданам.
— Уже на следующий день эти трусы привезли в Скупщину металлоискатели и установили их.
— А закон прошел после этого?
— Пока нет. Но мы будем бороться. Криминальный мир вооружен, границы страны плохо контролируются. В столице взрывают, стреляют, гибнут граждане, а закон не позволяет гражданам осуществить свою оборону самим.
Он спросил меня о внешней политике России на Балканах. Я сказал, что внешней политики у России нет вообще. Что недалекие люди овладели властью в России, что в России разрушается сама государственность.
— Вы должны бороться за власть в России, — убежденно сказал воевода-гигант. — Когда Россия сильна, на Балканах стоит мир.
— Я ходил в отель «Славия». Беженцы просили Россию пригрозить Западу атомной бомбой.
— Неглупая идея, — улыбнулся Шешель. — Даже если только напомнить о ее существовании. Это бы отрезвило Германию, Австрию и Венгрию. Вы знаете, что они начали вооружать и обучать хорватов в своих лагерях тотчас после объединения Германии? И знаете, где в Венгрии обучают хорватских солдат стрелять в сербов? В бывших казармах советских войск.
Было около полуночи, когда мы выходили. В лучших традициях Австро-Венгерской империи нас провожали с рыдающими скрипками. Я пожал Шешелю большую ладонь, и он повторил: «Вы должны бороться за власть в России». Меня повезли в отель «Теплиц», где я жил, на партийной машине. Ночной город не спал совсем. Рестораны были открыты, была слышна музыка, из кафе и ресторанов выходили в обнимку солдаты и девушки. Был легкий мороз, слышна была время от времени разрозненная стрельба.
— Война всегда оборачивается жаждой наслаждений, — сказал водитель. — Любовь интересует всех, если рядом появляется смерть.
— Согласен, — сказал я. — Вы член партии?
— Да, я член партии. Это мой персональный автомобиль. Выполняю партийные задания. Зря только воевода связался с коммунистами. Они убили нашего Драже Михайловича. Тито убил, а Милошевич — наследник Тито. Воевода напрасно объединился в Скупщине с коммунистами. У нас разные судьбы.
Водитель даже проводил меня до двери моего номера в «Теплице». Ему показались подозрительными несколько мужчин в холле ночной гостиницы.
Водитель ошибся. Судьба оказалась единой что для Милошевича, что для Шешеля. Видимо надеясь на справедливое рассмотрение своего дела, Шешель сам сдался гаагскому трибуналу и получил 11 лет заключения. Недавно газеты писали о его длительной голодовке.
Война в саду
Красивейшие земли виноградников и садов смотрятся еще великолепнее во времена войн на этих землях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Вцепившись в старуху на костылях, с отекшими ногами, Радмила, не спрашиваясь меня, завела разговор.
— Старая женщина, вы откуда бежали? Я Радмила Мохович, переводчик русского «писца», — указала она на меня.
— Из-под города Сисак, в Кроатии. — Старуха переступила костылями, сморщилась и вдруг заплакала. — Что же вы, русы, нас бросили?!
— Ельцин — усташа! — убежденно сказал старый, засушенный, как старое корявое дерево, крестьянин в кепке.
Это утверждение мне позже пришлось слышать в различных частях Сербии. «Усташи» — это название хорватской террористической организации 1930-х годов. Усташи убили югославского короля Александра в 1934 году, он был серб из рода Карагеоргиевичей. В 1941-м с помощью германцев глава усташей Анте Павелич стал вождем независимого хорватского государства. Во время войны усташи уничтожили 1,5 миллиона сербов. «Усташа» — это в устах серба чуть хуже дьявола.
— Ельцин — усташа! Почему вы не уберете Ельцина? — сказала сквозь рыдания старуха на костылях.
— Россия должна нам помочь! Вы же сильнее всех. — Эти слова принадлежали девочке-подростку в жалкой какой-то курточке розового цвета. Дальше я ее не рассмотрел, потому что толпа постоянно плескалась вокруг меня, как море. Я едва успевал выхватывать взглядом лица обращающихся ко мне.
— Рус, у вас, руссов, есть атомна бомба. Почему вы не остановите убийство сербов? Мы же братья, наши народы — православны!
— Писец, напиши как мы живем. Нашему правительству мы тоже не нужны. Мы хотим вернуться домой.
— Наши дома захвачены!
— Пойдем, рус, я покажу тебе, как я живу, — сказал крестьянин в кепке, с лицом старого дерева. Он схватил меня за руку.
Я пошел. Честно говоря, проклиная общительность Радмилы. Она пошла со мной. Лицо у нее было виноватое.
Лифт в отеле не функционировал. В холле были в беспорядке навалены какие-то тюки. Несмотря на раскрытые стеклянные двери, в холле несвеже пахло мочой и… распаренным зерном, вероятнее всего, где-то в глубинах варила свою кашу столовая. По мере подымания по лестницам запах бедных и несчастных людей все усиливался. Я верю в то, что поры несчастных людей выделяют некие испарения неудовольствия, страха и несчастья, извергаемые телами людей в беде. Одежда несчастных может быть чиста, они могут даже не иметь еды в помещениях, где содержатся (питаться где-то вне помещений, в кантинах), однако запах остается, даже если принимать душ ежедневно, он будет. Я потом проверил свою теорию через десяток лет в тюрьмах и лагере. В лагере нас, заключенных, заставляли ежедневно убирать жилые помещения, в баню нас водили регулярно, и там же стирали белье, однако запах несчастья не исчезал…
Лицо «старого дерева» сморщилось.
— Здесь, — выдавил шамкающий рот.
Он открыл двери. Прямо от двери пол был заложен матрацами. Часть матрацев пустовала, на большей части сидели и лежали беженцы. Старухи худые в черных платьях и светлых платочках, старухи одутловатые, с болезненно толстыми ногами. Между матрацами копошились совсем маленькие дети. Все они настороженно посмотрели на нас.
— Это русский писец. Он приехал написать о вас.
— Пусть напишет, — женщина помладше, лет под пятьдесят, пробралась к нам между матрацами. — А еще лучше пусть сфотографирует, как мы живем. Наше убожество. У тебя есть фотоаппарат, рус?
— Есть, — я вынул из кармана бушлата «мыльницу».
— Я не хочу фотографию… Не хочу! — заныл мальчик лет пяти, сидевший на матраце. Он был одет в бледно-зеленый комбинезон, запачканный на пузе и по обшлагам.
— Ма-а-а! — закричал малыш в самом дальнем углу.
К нему метнулась с горшком та самая женщина, которая только что пробралась ко мне. Она стащила с малыша штаны и усадила его на горшок. При этом она что-то бурчала, по-видимому, ей было неловко передо мной.
— Садитесь сюда! — Человек с лицом дерева в кепочке показал мне на подоконник, к которому он приставил стул. — Здесь был стол, но мы его вынесли, чтобы было больше места. Здесь вам удобнее будет записывать.
Я обреченно прошел к подоконнику. Хотел снять обувь, чтобы не наступать на их ложа, но они запротестовали и провели меня по краю матрацев.
— Меня зовут Зоран. Зоран Зорич, — представился наконец старик в кепке. Я вынул блокнот…
Я, конечно, мог сослаться на занятость и уйти. Я знал, что никуда не смогу обратиться со своими записями и фотографиями. Что газеты их не возьмут, так как газеты не интересуют индивидуальные человеческие судьбы. Не потому, что редактора — люди черствые, а потому, что читатели — люди черствые и читать в сотый раз о несчастьях беженцев они не хотят. Часть читателей — сами беженцы. Не возьмет мои записи с фамилиями беженцев и пересказом их несчастий правительство России, и тем более правительство Франции. А если я пойду к комиссарам по правам человека, то комиссары, вздохнув, возьмут мои листки и фотографии, по-дружески предупредив меня, что надежа на то, что по их делам будут предприняты какие-то действия, — равна нулю. Но я не мог лишить беженцев случайной надежды, и потому целых четыре часа я занимался безумной работой: выслушивал, записывал, фотографировал. Кто, откуда, кто из семьи погиб (застрелен, замучен, заколот, повешен), кто изнасилован, кто изгнан. За четыре часа у меня был в наличии мартиролог, которому бы «позавидовали» все четыре евангелиста: Марк, Лука, Матфей и Иоанн.
Дети какали, горшки воняли, старухи плакали, девочки-дети с печальными глазами рассказывали ужасы, а я писал и писал. А толпа в коридоре выстроилась в очередь… Радмила без устали переводила…
В какой-то момент я впал в некий экстаз. Передо мной проходила со своими травмами, психозами, бедами и ужасами часть человечества. Я допускаю, что кто-то из них мог чуть приумножить свои беды, но если кто из них и сделал это, то не намного. Я ведь не раздавал им взамен пайки или купоны. Я был случайная надежда. Может быть. Вдруг. Писец донесет их истории до влиятельных людей. Я чувствовал себя очень важным. И очень слабым. Но не бесполезным. Потому что я поддержал их надежду. Несколько недель они будут помнить меня, склонившегося над записной книжкой, без устали записывающего данные. Адрес, откуда бежал. Правильное правописание фамилии осуществляла Радмила. Нас угостили чаем и извинились, что к чаю есть только старое печенье из наборов Красного Креста. Вот когда они вернутся в родные места, они угостят меня настоящим крестьянским печивом. Думаю, никто из них не вернулся в родные места.
То были мои первые беженцы. Позднее я встретил их многие тысячи. И всегда повторял ту, мою первую практику: без устали переписывал данные, делал фотографии — то есть работал по поддержанию их морального духа. И конечно, никуда эти данные потом не шли, хотя я честно пытался. Возвращаясь от отеля «Славия», мы молчали, я обратился к Радмиле:
— Организуй мне встречу с Шешелем. Пожалуйста, Радмила.
Шешель в 90-е годы гремел на всю Сербию. Этот двухметровый гигант с выразительным именем Воислав был председателем радикальной националистической партии Сербска Радикальна спилка. Его партия имела вторую по численности, после правящей Социалистической партии Сербии Слободана Милошевича, фракцию депутатов в югославском Парламенте — Скупщине. Обе партии состояли в альянсе. Шешель сумел мобилизовать проявившийся в те годы все растущий антагонизм между рвущимися прочь из Югославии хорватами, словенцами (чуть позже мусульманами) и сербами, более всех трагически пострадавшими от распада Югославии. Ибо у сербов — самого многочисленного народа из южных славян — испокон веков существовали многочисленные диаспоры в виде густонаселенных анклавов внутри других республик Югославского Союза. И теперь сербы лишались своей земли в этих анклавах. Шешель не был фольклорным националистом, каким, несомненно, был в России глава общества «Память» Дмитрий Васильев. Не походил он и на какого-нибудь мрачного Баркашова. Он носил костюмы и галстуки, возглавлял фракцию в Парламенте. Однако у партии были отряды добровольцев, воевавшие во многих, если не во всех сербских анклавах. Если московский национализм 90-х был в значительной степени литературным «ремейком» реакционных движений начала XX века, то национализм Шешеля был современным, вынужденным к тому же, оборонительным.
К Шешелю я отправился после встречи с беженцами. Впоследствии, и всегда, и поныне, я предпочитал общение с солдатами, с теми, кто активно делает войну, а не с ее жертвами. Среди солдат я встречал немало молодых героев, любящих воевать. Но только жертвы войны — беженцы исчерпывающе свидетельствовали о правоте сербских солдат. Я сознаю, что у хорватов были свои беженцы, и они доказывали правоту хорватских солдат, а у мусульманских солдат их беженцы доказывали их правоту. Однако я оказался с сербами, вот я и принял их сторону. Я пошел к Шешелю. Стремясь понять национализм. Однако на две третьих меня уже убедили беженцы. Такое количество страданий не может быть неубедительно.
Шешель принял меня в обшарпанном офисе где-то в центре города. Штаб партии оказался на высоком первом этаже и состоял из полдюжины запущенных комнат. Помню, что некоторые комнаты были неудобно проходными, что повсюду было очень накурено, стояли полные окурков пепельницы и горели тусклые лампочки. Я и Радмила некоторое время ждали «воеводу», как его называли его сотрудники, в первом же по дороге от двери помещении. Нам предложили и подали кофе. Стулья были частично сломаны, столы были обожжены окурками. По всем комнатам ходили люди далеко не офисного типа, «четники» с бородами и в папахах, средних лет дядьки в конфедератках. Такие типажи можно было увидеть и в Москве. Однако «воевода» появился в помещении в окружении совсем иного типа людей: молодых, одетых в костюмы и в камуфляж, но без излишеств, без бород и папах. Надо сказать, что самые истовые, правильные, махровые, что называется, националисты, в число их входили четники, относились к Шешелю как максимум открыто враждебно, как минимум — с подозрением. Дело в том, что Шешель имел в своей крови изрядную долю албанской крови. Я слышал, как его презрительно называли «шипардом», т. е. «овечником», как называют албанцев. Сама фамилия Шешель, как утверждали ультранационалисты, не сербская, но албанская. Шешелю приходилось быть правовернее самых ультраправославцев.
Шешель вошел. Я встал. Мы поздоровались и пожали руки. У него была крепкая большая рука, блондинистые негустые волосы, крупный нос, энергичный громкий голос и ободряющая собеседника улыбка. Чем-то он был похож, ну, на Чубайса. (Впрочем, сравнение я выбрал неустойчивое и эфемерное, будут ли знать уже через десять лет, кто такой был Чубайс? Но другого не подвернулось.) Как у некоторых арабов, у Шешеля были неширокие плечи и потому выделялись бедра. Он заговорил.
— Господин Шешель извиняется, что заставил вас ждать. Его рабочий день наконец-то окончен, он приглашает вас в сербский ресторан, где мы можем свободно поговорить, — перевела Радмила.
Я согласился. Хотя и рассчитывал побеседовать в офисе. Мы погрузились в два автомобиля и отъехали.
Ресторан был предупрежден, потому нас уже встречали у самого тротуара. Жизнь в тогдашней столице Сербии была неспокойной, хотя политические убийства стали происходить несколько позже, но все равно это была столица нации, ведущей войну за свои территории. Кстати, находящиеся совсем рядом. Некоторые из них, как Вуковар, менее чем в ста пятидесяти километрах. В лидера националистической радикальной партии запросто могли бросить гранату. Поэтому с полдюжины встречавших и еще столько же приехавших с Шешелем охранников не казались излишней предосторожностью. Не задерживаясь на улице, мы быстро прошли внутрь и поднялись на второй этаж. Нас провели в обширный зал, где был накрыт стол. Длинный стол, персон, наверное, так на двадцать. Мы же уселись за этот стол втроем, по центру его длинных сторон: я и Радмила на одной стороне стола, «воевода» — на другой.
Содержание беседы почти полностью поглотило время. Но именно там, напротив Шешеля, у меня впервые зародилась мысль о создании партии. (Что я, собственно, и осуществил через год, создав вместе с частью жириновцев Национал-радикальную партию и проведя ее учредительный съезд в бильярдной на даче Алексея Митрофанова.) Мы пили ракию, она же сливовица, нам играли на цыганских скрипках и пели сербские народные песни, похожие на турецкие песни, музыканты. А я глядел на Шешеля и думал: вот передо мной сидит человек, как в легендарные и уже древние двадцатые годы XX века, создавший политическую партию. Его народ воюет, у партии есть боевые отряды на фронтах, у него фракция в Парламенте. Не я ли с детского возраста мечтал о судьбе путчиста, революционера, человека, участвующего в государственных переворотах? Мое время не давало мне до сих пор возможности осуществить мои детские неординарные мечты. Но вот теперь, благодаря неразумности мелкого человека Михаила Горбачева, случайно попавшего в главы великой империи, сдвинулись тектонические пласты, проснулись спящие вулканы страстей народов, населяющих территории СССР и Югославии. Теперь хорошее время для таких людей, как я. Передо мной сидел человек, осуществивший мои мечты.
Радмила, смеясь, задала вопрос от себя, не от меня.
— Что там произошло, «воевода», в Скупщине? Говорят, вы пришли на заседание с пистолетом? И когда получили слово, вышли на трибуну, вы потрясали этим пистолетом. Так ли это?
«Воевода» расхохотался и сообщил, что, конечно, он ни в кого не собирался стрелять, а взял пистолет намеренно, дабы использовать это убедительное доказательство, привлечь внимание к закону о разрешении ношения оружия гражданам.
— Уже на следующий день эти трусы привезли в Скупщину металлоискатели и установили их.
— А закон прошел после этого?
— Пока нет. Но мы будем бороться. Криминальный мир вооружен, границы страны плохо контролируются. В столице взрывают, стреляют, гибнут граждане, а закон не позволяет гражданам осуществить свою оборону самим.
Он спросил меня о внешней политике России на Балканах. Я сказал, что внешней политики у России нет вообще. Что недалекие люди овладели властью в России, что в России разрушается сама государственность.
— Вы должны бороться за власть в России, — убежденно сказал воевода-гигант. — Когда Россия сильна, на Балканах стоит мир.
— Я ходил в отель «Славия». Беженцы просили Россию пригрозить Западу атомной бомбой.
— Неглупая идея, — улыбнулся Шешель. — Даже если только напомнить о ее существовании. Это бы отрезвило Германию, Австрию и Венгрию. Вы знаете, что они начали вооружать и обучать хорватов в своих лагерях тотчас после объединения Германии? И знаете, где в Венгрии обучают хорватских солдат стрелять в сербов? В бывших казармах советских войск.
Было около полуночи, когда мы выходили. В лучших традициях Австро-Венгерской империи нас провожали с рыдающими скрипками. Я пожал Шешелю большую ладонь, и он повторил: «Вы должны бороться за власть в России». Меня повезли в отель «Теплиц», где я жил, на партийной машине. Ночной город не спал совсем. Рестораны были открыты, была слышна музыка, из кафе и ресторанов выходили в обнимку солдаты и девушки. Был легкий мороз, слышна была время от времени разрозненная стрельба.
— Война всегда оборачивается жаждой наслаждений, — сказал водитель. — Любовь интересует всех, если рядом появляется смерть.
— Согласен, — сказал я. — Вы член партии?
— Да, я член партии. Это мой персональный автомобиль. Выполняю партийные задания. Зря только воевода связался с коммунистами. Они убили нашего Драже Михайловича. Тито убил, а Милошевич — наследник Тито. Воевода напрасно объединился в Скупщине с коммунистами. У нас разные судьбы.
Водитель даже проводил меня до двери моего номера в «Теплице». Ему показались подозрительными несколько мужчин в холле ночной гостиницы.
Водитель ошибся. Судьба оказалась единой что для Милошевича, что для Шешеля. Видимо надеясь на справедливое рассмотрение своего дела, Шешель сам сдался гаагскому трибуналу и получил 11 лет заключения. Недавно газеты писали о его длительной голодовке.
Война в саду
Красивейшие земли виноградников и садов смотрятся еще великолепнее во времена войн на этих землях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21