Эту бы я выебал, подумал юный Индиана, все еще пользовавшийся для внутренних монологов лексиконом своего преступного отрочества. Следует уточнить, что в этом выражении был заключен для него куда более широкий и чистый смысл, имелось в виду, что он бы познакомился с Леночкой поближе. (Увы, позднее она нечасто появлялась на семинарах, она предпочитала индивидуальные встречи с любимым поэтом Тарковским.)
Тарковский уселся за самый большой стол и вызвал к себе Машеньку. «Все прочли Машины стихи? — он оглядел юные дарования. — Риточка Губина явилась, староста наша…»
«Я не прочла, Арсений Александрович, потому что…»
«Знаем, знаем… Кого родила?»
«Мальчика!»
«Мальчика. Хорошо. Как назвали?»
«Петром, Арсений Александрович!»
«Петя… Петр… — повторил, как бы пробуя имя, Тарковский. — А что, ребята, русские имена опять входят в моду?»
«Да, — заулыбалась во всю ширь лица Рита. — Арсений Александрович, вот поэт из Харькова приехал, очень просится к нам в семинар».
Он встал, чтобы мэтр на него посмотрел. От скудной и малокалорийной пищи (по совету мудрого Миши Гробмана поэт и его подруга Анна питались теперь на рубль в день), от усердных занятий стихосложением (поэт совершенствовал дарование) он выглядел как бледный гений смерти. Синеватый, слегка, может быть, даже светящийся, этакий чахоточный Надсон предстал перед Тарковским. Мэтр поглядел на существо в черном (пиджак, жилет, брюки колоколом) и заулыбался. «Индиана», — назвался поэт и поглядел в стену.
«Индиана?» — переспросил Тарковский.
«Угу…»
«Как электротехник Жан у Маяковского? — рассмеялся мэтр. — Индиана».
Семинаристы угодливо, как показалось провинциалу, поддержали смех мэтра своими смешками.
«Индиана, — подтвердил харьковчанин. — Я хотел бы посещать занятия вашего семинара, Арсений Александрович».
«А у вас есть где жить в Москве? Есть прописка? Вы собираетесь здесь остаться?»
«Ебаный барин! — выругал про себя старого поэта молодой. — Все есть», — соврал он. И подумал, что вот сейчас насмешник попросит его показать паспорт, а в нем лишь харьковская прописка!
«Включите его в список, Арсений Александрович, — сказала Рита, — он хороший».
«Ну конечно же, если он обещает активно участвовать, я включу его в список. — Тарковский взял пачку бумаг и снял с них скрепку. — Кто хочет оппонировать Машеньке?»
Оппонировать Машеньке взялся очкастый Юрий.
В доме
Они не только пустили его и людей ОРГАНИЗАЦИИ. ОНИ ЖДАЛИ ЕГО! ОНИ ОТКРЫЛИ ПЕРЕД НИМ ДВЕРЬ! Они, две старых Церберши (Церберман умер или ушел на заслуженный отдых), угодливо и банально пошутили по поводу его бушлата: «Ах, вы из Кронштадта!» Улыбающаяся, вся в золоте и позолоте, загорелая и красивая Людмила Александровна дожидалась его в вестибюле. Перефразируя название его первого романа, сказала: «Ах, это вы, Индианушка!» И заулыбалась вежливо. Он отметил, что Дом Литераторов все так же пахнет столовой. И увы, этот некогда казавшийся ему таинственным притон интеллигентов уже не показался ему таинственным. Топтались, проходили, собирались в кучки плохо одетые и скучнолицые советские интеллигенты. Почему-то робкие группки солдат стояли там и тут, на лестницах и у гардеробной. Отдавал свой тулуп гардеробщику сизелицый старик с палкой. «Если плохоодетость не есть порок вообще, — подумал Индиана, — то скучнолицесть — большой порок. Почему нужно ходить с такими (он вдруг нашел в памяти далекое выражение подруги Анны) «записанными лицами»? Т. е. как будто на них, лица, помочились, или, возможна еще одна расшифровка, как будто обладатель физиономии очень хочет, умирает как хочет, отлить…»
«Ясно, что в этой столовой собираются болтуны и бездельники. Серьезные писатели находятся за письменными столами или же переживают приключения своего народа. Знаете, Яша, подобные заведения существуют и у нас за рубежом. Пен-клубовский «Лотус Клаб» в Нью-Йорке… «Мэзон дэз экриван» в Париже…» — сказал он Яше, они все взбирались вслед за Людмилой Александровной на этажи.
«Тогда почему вы согласились встретиться с обитателями этой столовой?» — резонно пробурчал Яков Михайлович.
«Только потому, что простоял когда-то достаточно времени у ее дверей, «имел здесь», как выражаются американцы, «очень нехорошее время». И такое количество нехорошего времени я здесь имел, что, вот, видите, и четверть века спустя не потерял желания реванша. Не пускали, теперь сами позвали. Вкусить сладость реванша прибыл я сюда, Яков Михайлович. Низменная страсть толкнула, признаю».
Усатый шофер загоготал.
Снимая бушлат, он спросил Людмилу Александровну: «Я заметил в вестибюле «свой» плакат. «Состоится встреча с писателем И… (Париж)»». Только мне непонятно, почему внизу приписано «Вход по членским билетам СП»? Что же, отряд милиции станет проверять членские билеты опять у входа в зал? Ведь без билета СП невозможно войти в Дом…»
Женщина улыбнулась: «Старик, пишущий нам все плакаты, сформировался как личность и художник еще в послевоенные годы. Он привык к определенным формулам того времени и бездумно пишет себе как душе его угодно. Интересно, что вы увидели свежим глазом. Я, например, не замечаю все эти абсурдности…»
Индиана попросил алкоголя, и они спустились в пустой бар. Нормальным смертным запрещено было распивать алкоголь в баре, только кофе. Потому бар и был пустой. Но то нормальным. Приглашенному гостю и Звезде (так, ухмыляясь, подумал о себе Индиана) законы небыли писаны. Старая буфетчица выдала Индиане по просьбе Людмилы Александровны кофейную чашку коньяка. Разговорившись с буфетчицей, Индиана выяснил, что она работала здесь и тогда, в ту единственную зиму и весну, когда Индиана посещал семинар Тарковского. Индиана сообщил буфетчице, что в те времена его вовсе не приглашали сюда, но отталкивали и отгоняли. «Ну вот, теперь приглашают…» — сказала буфетчица с равнодушной улыбкой богини Мудрости и Спокойствия и тем уменьшила удовольствие Индианы, оттяпала кусочек от реванша.
По скрипучей деревянной лестнице мимо комнаты, где Индиана когда-то возглавил бунт поэтов против администрации и Тарковского (он взглянул на дверь — еще одна историческая Дверь!), они поднялись в Малый Зал. Большой был бы, конечно, удобнее для реванша, но он был занят под митинг в пользу ветеранов Афганистана. Индиане было не под силу (еще!) соперничать с афганской проблемой. Малый Зал уже был полон, очевидно, потому что народ стоял вне его, на подходах.
Строгий, в черном костюме, черный галстук, белая рубашка, Индиана прошел в Зал, обидно оказавшийся лишь обширной комнатой, пересек его и сел за стол. Яков Михайлович сел рядом. Людмила Александровна произнесла короткую речь. Затем Яков Михайлович сказал солидно, что «ОРГАНИЗАЦИЯ первой напечатала одного из самых… писателей… Индиану у него на Родине. Первая. Весь мир читает его, но не мы. А вот теперь и мы… Он надеется, что…»
Индиана разглядывал публику. И, разглядывая, думал, что произошла ошибочка, ОШИБКА, недоразумение.
Они сидели и вдоль стен, и вдоль длинного стола, прорезающего буквой «Т» центр комнаты. Совсем старых не было. Было небольшое количество совсем молодых, но в основном они были среднего возраста. Множество очков. Несколько бород. Лица и тела ему не понравились. Лица и тела людей, не занимающихся физическим трудом, в почти каждом угадывалась полуинвалидность. Неполноценность. Индиана предпочел бы видеть на своей встрече людей сильных и здоровых. Судя по физиономии Якова Михайловича, и он был недоволен аудиторией. И он тоже понял, что произошла ошибочка, ошибка, недоразумение. Ведь ОРГАНИЗАЦИЯ устраивала Индиане встречи с пятью тысячами читателей, с пятнадцатью тысячами потенциальных читателей! После подобных нюрнбергских масштабов что за насмешка — комната с сотней «миддл-эйдж» типов… Индиана увидел, что притащился при помощи двух палок поэт Кривулин… бывший коллега по движению. Нет, он и Индиана не принадлежали к одной школе, но к одному поколению, да…
Яков Михайлович показал им, членам дряхлой уже организации, пару публикаций своей новой мускулистой организации и сел.
«Я речи не приготовил, — сказал Индиана, — я рассчитываю на дискуссию, на ваше соучастие. Мероприятие было объявлено как встреча, значит давайте встречаться. Готов ответить на любые вопросы, даже самые личные».
Двухпалочный, седые проволокой крепкие волосы, экс-коллега для того и пришел, чтобы лягнуть его копытом. Потому, не откладывая, открыл рот: «В журнале… ты напечатал повесть, где воспеваешь войска НКВД. Это первое в своем роде литературное произведение, которое я бы отнес к школе «неосталинизма». Как так получилось, что ты, в прошлом поэт-авангардист…»
«Ты хочешь спросить, как я дошел до жизни такой? — остановил его Индиана. Часть зала одобрительно задвигалась, радуясь словесной фигуре. — Ты забываешь, дорогой старый друг Витя, что я не живу у вас и в ваши игры не играю. У меня задачи не политические, но эстетические. До повести, «воспевающей войска», я написал какое-то количество рассказов, объединенных в сборник под названием «Обыкновенные Инциденты». Герои, точнее, негерои этих рассказов — нормально безумные люди западного мира, кастрированные и прирученные жители Нью-Йорка, Вены, Парижа и Калифорнии. После той книги я стал искать человека героического, ибо устал от обыкновенных инцидентов. В сегодняшней западной жизни я героя не нашел, но нашел его, совершенно неожиданно для себя, в моем раннем детстве, в послевоенной жизни. Где отец мой, лейтенант в кителе с золотыми погонами, в галифе, сапогах и с пистолетом «ТТ» на бедре, и явился мне таким героем. Вышел ко мне, как Ахилл в сияющих доспехах. Видишь, Витя, возможен и такой, эстетический взгляд на прошлое нашей общей Родины».
«Ты заморозился там на Западе, потому отстаешь от жизни на двадцать лет», — пробурчал Кривулин.
«Уф… Я могу ответить тебе, что это вы здесь отстали от моей жизни на все тридцать лет. Вы здесь мечтаете построить общество изобилия, которое там, у нас на Западе, уже слегка состарилось…» (Что он против меня имеет? — попытался понять Индиана. Не совсем понял, но утвердился во мнении, что «Витя» имеет против.)
Зеленый совсем юноша поднял бледную как картофельный росток руку: «Говорят, вы перестали писать стихи. Почему? Вы создали, может быть, лучшие стихи вашего поколения…»
«В 1976 году в Нью-Йорке я оставил стихи для прозы, убедившись, что стихи как жанр не могут вместить мой новый тяжелый и сложный американский опыт. За несколько месяцев до написания первого романа я таки попытался выразить новый опыт в стихах и был разочарован результатом. Есть еще одно объяснение: я предпочел уйти с ринга непобежденным, молодым, в 33 года. Поэзия держится на страсти, во всяком случае русская, да, потому это занятие для молодых людей».
«Вы не были у нас двадцать лет. Как вам у нас?»
Он решил быть дипломатом: «Я у вас меньше двух недель. Еще не успел разобраться».
Яша нагнулся к его уху: «К сожалению, я вынужден слинять. Я очень устал, старик, и завтра рано утром у меня деловая встреча. Справишься без меня?»
«Справлюсь». Одновременно он подумал с сожалением, что, отвезя Яков Михалыча за город, шофер не возвратится за Индианой… Как легко привыкаешь к хорошей жизни, а, Индиана? — сказал он себе.
«Почему вы предпочли жить во Франции, а не в Соединенных Штатах?»
Он узнал высокую женщину, задавшую вопрос. Это была мать Смирнова. А где сам Смирнов? Он должен был явиться с девушкой. Но его не было видно.
«Я не предпочел, так случилось. Американские издатели дружно отказались от моего первого романа. Он был куплен в 1979 году легендарным французским издателем Жан-Жак Повэром. Договор был заключен моим представителем в Париже. В мае 1980 года я вдруг получил известие, что Повэр обанкротился… Я принял решение лететь в Париж и попытаться спасти книгу, так как мой единственный шанс быть опубликованным западным издательством был поставлен под угрозу. Я прилетел в Париж, познакомился с Повэром, мы друг другу понравились и он обещал мне, что первый же издатель, с которым он ассоциируется, напечатает мою книгу. Почему ассоциируется? Повэру было запрещено иметь свое издательство. Я снял студию на рю дэз Аршив и стал жить. Из Нью-Йорка я привез несколько тысяч долларов. В сентябре 1980-го Повер ассоциировался с издательством Рамсэй, мы заключили новый договор и в ноябре мой первый роман увидел свет. Чуть позже я заключил договор на вторую книгу с другим издательством… Короче, первый год я прожил в Париже, потому что у меня были там дела, а затем остался в Париже, потому что дела мои шли в этом городе успешнее, чем в Америке. Я как бы эмигрировал вслед за моими книгами. — Индиана рассказывал эту историю сотни раз журналистам многих стран мира и различным аудиториям, так что энтузиазма у него осталось мало. Персонально для мамы Смирнова он решил добавить несколько деталей. — Вам будет любопытно узнать, ибо здесь в России Хэмингуэй всегда популярен, а этот адрес связан с легендой Хэмингуэя, что издательство Рамсэй в те времена помещалось в доме 27 по рю дэ Флёрус. Именно в 27-м номере жила некогда Гертруда Стайн, и приходил к ней в гости юный Хэмингуэй. Он упоминает об этих визитах, если вы помните, в одной из глав книги «Праздник, который всегда с тобой». Если я добавлю к этому, что издательство Рамсэй помещалось именно в ателье мадам Стайн, то вы поймете, какие это были легендарные времена».
Кто эта женщина, глядящая на него с любопытной иронией? Такое впечатление, что она знает его. Давняя знакомая, но кто она? Очень похожа на… американскую писательницу Сюзэн Зонтаг… в последний раз Индиана видел ее летом в Будапеште. Такое же личико реанкарнированного успешно трупа. Дама подняла палец.
«Пожалуйста!» — разрешил Индиана, взявший после ухода Яши обязанности ведущего на себя. Он разрешал или игнорировал вопросы. Он впрочем не игнорировал. Он хотел вопросов, и чем острее, тем лучше. Чтоб оживиться самому.
«Я помню вас в шестидесятые годы здесь в Москве вдохновенным длинноволосым юношей-поэтом, в самом облике вашем было нечто не от мира сего… в каждом движении… Вокруг вас обремененные семьями и проблемами жили мы, земные и суетные, а вы витали гениальным юношей над всеми нами… укором над всем…»
Встревоженный таким количеством елея, он счел нужным вмешаться, опередить удар. Инстинкт подсказал ему, что удар будет. «За подобным вступлением обыкновенно следует что-либо очень неприятное», — успел вставить он.
«…и вот спустя двадцать лет приехали вы и сидите перед нами в костюме, при галстуке, коротко остриженный. Вы похожи на комсомольского секретаря. Вам уже говорили об этом? И вы опубликовали в краснознаменном журнале вещь, достойную пера комсомольского секретаря. Вам не стыдно за себя. Вам не кажется, что вы предали вашу юность?»
«Если я похож на комсомольского секретаря…»
«Кстати, если вы не знаете, они давно вышли у нас из моды», — ядовито успела вставить она.
«Если вы подтверждаете, что я похож на комсомольского секретаря, то я доволен, ибо именно этого эффекта я желаю добиться. Я, знаете ли, подражаю в своем сегодняшем облике советским плакатам героического периода. Намеренно…»
«Бу-бу-бу-бу-бу», — прозвучала она нечетко.
«…что же касается того длинноволосого и вдохновенного, то все хорошо в свое время. Метаморфозы есть не прихоть, но жестокая необходимость процесса жизни. Помните у Пушкина:
«Блажен кто смолоду был молод,
Кто после вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С годами вытерпеть сумел…»
Вы хотели бы, чтобы я, седой и длинноволосый (Индиана позволил себе отвести взгляд от «Сюзэн Зонтаг» и посмотреть на «Витю»), жирный и опустившийся, пел все те же песни? Сидел бы тут в буфете Дома Литераторов, роняя пепел с окурков? Мне привелось увидеть здесь нескольких старых товарищей по авангарду, — соврал он невинно (не «здесь», но в Париже, несколько приезжали в Париж), — вот они — не изменились, поют, седые и неопрятные, все те же устаревшие жалкие «гениальные» песни…»
Она попыталась возразить, но Индиана не отказал себе в удовольствии выключить ее и ткнул пальцем в маленького человечка.
«Что вы думаете о Василии Аксенове?.. И о Бродском?»
«Я о них не думаю», — Индиана пытался вспомнить, кто же эта стерва.
Так как его книг в Союзе не продавали, то немногие желающие столпились вокруг него с блокнотами и просто листками бумаги. «Почему у вас здесь так распространена охота за автографами?» — спросил он маму Смирнова. — «А вот я, — мама засмеялась (и тут только до Индианы дошло, что мама Смирнова одного с ним возраста!) — я принесла АВТОГРАФ ВАМ. Мы видели по телевизору, что у вас висит в Париже над столом портрет Дзержинского. Вот вам портрет Ленина с автографом автора портрета, Китаева. Пока вы в Харьков ездили, я у него в ателье побывала и выпросила для вас автограф».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Тарковский уселся за самый большой стол и вызвал к себе Машеньку. «Все прочли Машины стихи? — он оглядел юные дарования. — Риточка Губина явилась, староста наша…»
«Я не прочла, Арсений Александрович, потому что…»
«Знаем, знаем… Кого родила?»
«Мальчика!»
«Мальчика. Хорошо. Как назвали?»
«Петром, Арсений Александрович!»
«Петя… Петр… — повторил, как бы пробуя имя, Тарковский. — А что, ребята, русские имена опять входят в моду?»
«Да, — заулыбалась во всю ширь лица Рита. — Арсений Александрович, вот поэт из Харькова приехал, очень просится к нам в семинар».
Он встал, чтобы мэтр на него посмотрел. От скудной и малокалорийной пищи (по совету мудрого Миши Гробмана поэт и его подруга Анна питались теперь на рубль в день), от усердных занятий стихосложением (поэт совершенствовал дарование) он выглядел как бледный гений смерти. Синеватый, слегка, может быть, даже светящийся, этакий чахоточный Надсон предстал перед Тарковским. Мэтр поглядел на существо в черном (пиджак, жилет, брюки колоколом) и заулыбался. «Индиана», — назвался поэт и поглядел в стену.
«Индиана?» — переспросил Тарковский.
«Угу…»
«Как электротехник Жан у Маяковского? — рассмеялся мэтр. — Индиана».
Семинаристы угодливо, как показалось провинциалу, поддержали смех мэтра своими смешками.
«Индиана, — подтвердил харьковчанин. — Я хотел бы посещать занятия вашего семинара, Арсений Александрович».
«А у вас есть где жить в Москве? Есть прописка? Вы собираетесь здесь остаться?»
«Ебаный барин! — выругал про себя старого поэта молодой. — Все есть», — соврал он. И подумал, что вот сейчас насмешник попросит его показать паспорт, а в нем лишь харьковская прописка!
«Включите его в список, Арсений Александрович, — сказала Рита, — он хороший».
«Ну конечно же, если он обещает активно участвовать, я включу его в список. — Тарковский взял пачку бумаг и снял с них скрепку. — Кто хочет оппонировать Машеньке?»
Оппонировать Машеньке взялся очкастый Юрий.
В доме
Они не только пустили его и людей ОРГАНИЗАЦИИ. ОНИ ЖДАЛИ ЕГО! ОНИ ОТКРЫЛИ ПЕРЕД НИМ ДВЕРЬ! Они, две старых Церберши (Церберман умер или ушел на заслуженный отдых), угодливо и банально пошутили по поводу его бушлата: «Ах, вы из Кронштадта!» Улыбающаяся, вся в золоте и позолоте, загорелая и красивая Людмила Александровна дожидалась его в вестибюле. Перефразируя название его первого романа, сказала: «Ах, это вы, Индианушка!» И заулыбалась вежливо. Он отметил, что Дом Литераторов все так же пахнет столовой. И увы, этот некогда казавшийся ему таинственным притон интеллигентов уже не показался ему таинственным. Топтались, проходили, собирались в кучки плохо одетые и скучнолицые советские интеллигенты. Почему-то робкие группки солдат стояли там и тут, на лестницах и у гардеробной. Отдавал свой тулуп гардеробщику сизелицый старик с палкой. «Если плохоодетость не есть порок вообще, — подумал Индиана, — то скучнолицесть — большой порок. Почему нужно ходить с такими (он вдруг нашел в памяти далекое выражение подруги Анны) «записанными лицами»? Т. е. как будто на них, лица, помочились, или, возможна еще одна расшифровка, как будто обладатель физиономии очень хочет, умирает как хочет, отлить…»
«Ясно, что в этой столовой собираются болтуны и бездельники. Серьезные писатели находятся за письменными столами или же переживают приключения своего народа. Знаете, Яша, подобные заведения существуют и у нас за рубежом. Пен-клубовский «Лотус Клаб» в Нью-Йорке… «Мэзон дэз экриван» в Париже…» — сказал он Яше, они все взбирались вслед за Людмилой Александровной на этажи.
«Тогда почему вы согласились встретиться с обитателями этой столовой?» — резонно пробурчал Яков Михайлович.
«Только потому, что простоял когда-то достаточно времени у ее дверей, «имел здесь», как выражаются американцы, «очень нехорошее время». И такое количество нехорошего времени я здесь имел, что, вот, видите, и четверть века спустя не потерял желания реванша. Не пускали, теперь сами позвали. Вкусить сладость реванша прибыл я сюда, Яков Михайлович. Низменная страсть толкнула, признаю».
Усатый шофер загоготал.
Снимая бушлат, он спросил Людмилу Александровну: «Я заметил в вестибюле «свой» плакат. «Состоится встреча с писателем И… (Париж)»». Только мне непонятно, почему внизу приписано «Вход по членским билетам СП»? Что же, отряд милиции станет проверять членские билеты опять у входа в зал? Ведь без билета СП невозможно войти в Дом…»
Женщина улыбнулась: «Старик, пишущий нам все плакаты, сформировался как личность и художник еще в послевоенные годы. Он привык к определенным формулам того времени и бездумно пишет себе как душе его угодно. Интересно, что вы увидели свежим глазом. Я, например, не замечаю все эти абсурдности…»
Индиана попросил алкоголя, и они спустились в пустой бар. Нормальным смертным запрещено было распивать алкоголь в баре, только кофе. Потому бар и был пустой. Но то нормальным. Приглашенному гостю и Звезде (так, ухмыляясь, подумал о себе Индиана) законы небыли писаны. Старая буфетчица выдала Индиане по просьбе Людмилы Александровны кофейную чашку коньяка. Разговорившись с буфетчицей, Индиана выяснил, что она работала здесь и тогда, в ту единственную зиму и весну, когда Индиана посещал семинар Тарковского. Индиана сообщил буфетчице, что в те времена его вовсе не приглашали сюда, но отталкивали и отгоняли. «Ну вот, теперь приглашают…» — сказала буфетчица с равнодушной улыбкой богини Мудрости и Спокойствия и тем уменьшила удовольствие Индианы, оттяпала кусочек от реванша.
По скрипучей деревянной лестнице мимо комнаты, где Индиана когда-то возглавил бунт поэтов против администрации и Тарковского (он взглянул на дверь — еще одна историческая Дверь!), они поднялись в Малый Зал. Большой был бы, конечно, удобнее для реванша, но он был занят под митинг в пользу ветеранов Афганистана. Индиане было не под силу (еще!) соперничать с афганской проблемой. Малый Зал уже был полон, очевидно, потому что народ стоял вне его, на подходах.
Строгий, в черном костюме, черный галстук, белая рубашка, Индиана прошел в Зал, обидно оказавшийся лишь обширной комнатой, пересек его и сел за стол. Яков Михайлович сел рядом. Людмила Александровна произнесла короткую речь. Затем Яков Михайлович сказал солидно, что «ОРГАНИЗАЦИЯ первой напечатала одного из самых… писателей… Индиану у него на Родине. Первая. Весь мир читает его, но не мы. А вот теперь и мы… Он надеется, что…»
Индиана разглядывал публику. И, разглядывая, думал, что произошла ошибочка, ОШИБКА, недоразумение.
Они сидели и вдоль стен, и вдоль длинного стола, прорезающего буквой «Т» центр комнаты. Совсем старых не было. Было небольшое количество совсем молодых, но в основном они были среднего возраста. Множество очков. Несколько бород. Лица и тела ему не понравились. Лица и тела людей, не занимающихся физическим трудом, в почти каждом угадывалась полуинвалидность. Неполноценность. Индиана предпочел бы видеть на своей встрече людей сильных и здоровых. Судя по физиономии Якова Михайловича, и он был недоволен аудиторией. И он тоже понял, что произошла ошибочка, ошибка, недоразумение. Ведь ОРГАНИЗАЦИЯ устраивала Индиане встречи с пятью тысячами читателей, с пятнадцатью тысячами потенциальных читателей! После подобных нюрнбергских масштабов что за насмешка — комната с сотней «миддл-эйдж» типов… Индиана увидел, что притащился при помощи двух палок поэт Кривулин… бывший коллега по движению. Нет, он и Индиана не принадлежали к одной школе, но к одному поколению, да…
Яков Михайлович показал им, членам дряхлой уже организации, пару публикаций своей новой мускулистой организации и сел.
«Я речи не приготовил, — сказал Индиана, — я рассчитываю на дискуссию, на ваше соучастие. Мероприятие было объявлено как встреча, значит давайте встречаться. Готов ответить на любые вопросы, даже самые личные».
Двухпалочный, седые проволокой крепкие волосы, экс-коллега для того и пришел, чтобы лягнуть его копытом. Потому, не откладывая, открыл рот: «В журнале… ты напечатал повесть, где воспеваешь войска НКВД. Это первое в своем роде литературное произведение, которое я бы отнес к школе «неосталинизма». Как так получилось, что ты, в прошлом поэт-авангардист…»
«Ты хочешь спросить, как я дошел до жизни такой? — остановил его Индиана. Часть зала одобрительно задвигалась, радуясь словесной фигуре. — Ты забываешь, дорогой старый друг Витя, что я не живу у вас и в ваши игры не играю. У меня задачи не политические, но эстетические. До повести, «воспевающей войска», я написал какое-то количество рассказов, объединенных в сборник под названием «Обыкновенные Инциденты». Герои, точнее, негерои этих рассказов — нормально безумные люди западного мира, кастрированные и прирученные жители Нью-Йорка, Вены, Парижа и Калифорнии. После той книги я стал искать человека героического, ибо устал от обыкновенных инцидентов. В сегодняшней западной жизни я героя не нашел, но нашел его, совершенно неожиданно для себя, в моем раннем детстве, в послевоенной жизни. Где отец мой, лейтенант в кителе с золотыми погонами, в галифе, сапогах и с пистолетом «ТТ» на бедре, и явился мне таким героем. Вышел ко мне, как Ахилл в сияющих доспехах. Видишь, Витя, возможен и такой, эстетический взгляд на прошлое нашей общей Родины».
«Ты заморозился там на Западе, потому отстаешь от жизни на двадцать лет», — пробурчал Кривулин.
«Уф… Я могу ответить тебе, что это вы здесь отстали от моей жизни на все тридцать лет. Вы здесь мечтаете построить общество изобилия, которое там, у нас на Западе, уже слегка состарилось…» (Что он против меня имеет? — попытался понять Индиана. Не совсем понял, но утвердился во мнении, что «Витя» имеет против.)
Зеленый совсем юноша поднял бледную как картофельный росток руку: «Говорят, вы перестали писать стихи. Почему? Вы создали, может быть, лучшие стихи вашего поколения…»
«В 1976 году в Нью-Йорке я оставил стихи для прозы, убедившись, что стихи как жанр не могут вместить мой новый тяжелый и сложный американский опыт. За несколько месяцев до написания первого романа я таки попытался выразить новый опыт в стихах и был разочарован результатом. Есть еще одно объяснение: я предпочел уйти с ринга непобежденным, молодым, в 33 года. Поэзия держится на страсти, во всяком случае русская, да, потому это занятие для молодых людей».
«Вы не были у нас двадцать лет. Как вам у нас?»
Он решил быть дипломатом: «Я у вас меньше двух недель. Еще не успел разобраться».
Яша нагнулся к его уху: «К сожалению, я вынужден слинять. Я очень устал, старик, и завтра рано утром у меня деловая встреча. Справишься без меня?»
«Справлюсь». Одновременно он подумал с сожалением, что, отвезя Яков Михалыча за город, шофер не возвратится за Индианой… Как легко привыкаешь к хорошей жизни, а, Индиана? — сказал он себе.
«Почему вы предпочли жить во Франции, а не в Соединенных Штатах?»
Он узнал высокую женщину, задавшую вопрос. Это была мать Смирнова. А где сам Смирнов? Он должен был явиться с девушкой. Но его не было видно.
«Я не предпочел, так случилось. Американские издатели дружно отказались от моего первого романа. Он был куплен в 1979 году легендарным французским издателем Жан-Жак Повэром. Договор был заключен моим представителем в Париже. В мае 1980 года я вдруг получил известие, что Повэр обанкротился… Я принял решение лететь в Париж и попытаться спасти книгу, так как мой единственный шанс быть опубликованным западным издательством был поставлен под угрозу. Я прилетел в Париж, познакомился с Повэром, мы друг другу понравились и он обещал мне, что первый же издатель, с которым он ассоциируется, напечатает мою книгу. Почему ассоциируется? Повэру было запрещено иметь свое издательство. Я снял студию на рю дэз Аршив и стал жить. Из Нью-Йорка я привез несколько тысяч долларов. В сентябре 1980-го Повер ассоциировался с издательством Рамсэй, мы заключили новый договор и в ноябре мой первый роман увидел свет. Чуть позже я заключил договор на вторую книгу с другим издательством… Короче, первый год я прожил в Париже, потому что у меня были там дела, а затем остался в Париже, потому что дела мои шли в этом городе успешнее, чем в Америке. Я как бы эмигрировал вслед за моими книгами. — Индиана рассказывал эту историю сотни раз журналистам многих стран мира и различным аудиториям, так что энтузиазма у него осталось мало. Персонально для мамы Смирнова он решил добавить несколько деталей. — Вам будет любопытно узнать, ибо здесь в России Хэмингуэй всегда популярен, а этот адрес связан с легендой Хэмингуэя, что издательство Рамсэй в те времена помещалось в доме 27 по рю дэ Флёрус. Именно в 27-м номере жила некогда Гертруда Стайн, и приходил к ней в гости юный Хэмингуэй. Он упоминает об этих визитах, если вы помните, в одной из глав книги «Праздник, который всегда с тобой». Если я добавлю к этому, что издательство Рамсэй помещалось именно в ателье мадам Стайн, то вы поймете, какие это были легендарные времена».
Кто эта женщина, глядящая на него с любопытной иронией? Такое впечатление, что она знает его. Давняя знакомая, но кто она? Очень похожа на… американскую писательницу Сюзэн Зонтаг… в последний раз Индиана видел ее летом в Будапеште. Такое же личико реанкарнированного успешно трупа. Дама подняла палец.
«Пожалуйста!» — разрешил Индиана, взявший после ухода Яши обязанности ведущего на себя. Он разрешал или игнорировал вопросы. Он впрочем не игнорировал. Он хотел вопросов, и чем острее, тем лучше. Чтоб оживиться самому.
«Я помню вас в шестидесятые годы здесь в Москве вдохновенным длинноволосым юношей-поэтом, в самом облике вашем было нечто не от мира сего… в каждом движении… Вокруг вас обремененные семьями и проблемами жили мы, земные и суетные, а вы витали гениальным юношей над всеми нами… укором над всем…»
Встревоженный таким количеством елея, он счел нужным вмешаться, опередить удар. Инстинкт подсказал ему, что удар будет. «За подобным вступлением обыкновенно следует что-либо очень неприятное», — успел вставить он.
«…и вот спустя двадцать лет приехали вы и сидите перед нами в костюме, при галстуке, коротко остриженный. Вы похожи на комсомольского секретаря. Вам уже говорили об этом? И вы опубликовали в краснознаменном журнале вещь, достойную пера комсомольского секретаря. Вам не стыдно за себя. Вам не кажется, что вы предали вашу юность?»
«Если я похож на комсомольского секретаря…»
«Кстати, если вы не знаете, они давно вышли у нас из моды», — ядовито успела вставить она.
«Если вы подтверждаете, что я похож на комсомольского секретаря, то я доволен, ибо именно этого эффекта я желаю добиться. Я, знаете ли, подражаю в своем сегодняшем облике советским плакатам героического периода. Намеренно…»
«Бу-бу-бу-бу-бу», — прозвучала она нечетко.
«…что же касается того длинноволосого и вдохновенного, то все хорошо в свое время. Метаморфозы есть не прихоть, но жестокая необходимость процесса жизни. Помните у Пушкина:
«Блажен кто смолоду был молод,
Кто после вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С годами вытерпеть сумел…»
Вы хотели бы, чтобы я, седой и длинноволосый (Индиана позволил себе отвести взгляд от «Сюзэн Зонтаг» и посмотреть на «Витю»), жирный и опустившийся, пел все те же песни? Сидел бы тут в буфете Дома Литераторов, роняя пепел с окурков? Мне привелось увидеть здесь нескольких старых товарищей по авангарду, — соврал он невинно (не «здесь», но в Париже, несколько приезжали в Париж), — вот они — не изменились, поют, седые и неопрятные, все те же устаревшие жалкие «гениальные» песни…»
Она попыталась возразить, но Индиана не отказал себе в удовольствии выключить ее и ткнул пальцем в маленького человечка.
«Что вы думаете о Василии Аксенове?.. И о Бродском?»
«Я о них не думаю», — Индиана пытался вспомнить, кто же эта стерва.
Так как его книг в Союзе не продавали, то немногие желающие столпились вокруг него с блокнотами и просто листками бумаги. «Почему у вас здесь так распространена охота за автографами?» — спросил он маму Смирнова. — «А вот я, — мама засмеялась (и тут только до Индианы дошло, что мама Смирнова одного с ним возраста!) — я принесла АВТОГРАФ ВАМ. Мы видели по телевизору, что у вас висит в Париже над столом портрет Дзержинского. Вот вам портрет Ленина с автографом автора портрета, Китаева. Пока вы в Харьков ездили, я у него в ателье побывала и выпросила для вас автограф».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32