— Возьмете место у туалета?» Он кивнул, что возьмет. «Может, на несколько дней позже поедешь?» — сказала мать, глядя на то, как женщина за стеклом жмет на клавиши, выстукивая ему билет. «Не могу, мама…» Уже шагая с матерью по снежной пустыне в магазин, он вдруг спросил себя, почему он купил билет в голый плацкартный вагон, соответствующий третьему классу, имея в кармане пачку денег, плюс по возвращении в Москву ему должны были выдать еще пачку? Он спросил об этом у матери. «Привычка, наверное, — сказала мать. — Ты себе нелегкую дорогу выбрал, всегда бедным был… вот и привык. Да и сейчас, что у тебя есть? Ты мне сам писал, что в очень холодной и маленькой квартире живешь… Денег, если станут платить еще за публикации, нам больше не переводи, тебе деньги нужнее, себе возьми».
«Мама, рубли не меняют на франки. Рубли для меня бесполезны».
«Как же так, сын… что ж, наши деньги, выходит, хуже других, раз ничего не стоят?»
«Стоят, мам, но вы же не члены Монетарного фонда, или какой там организм ответствен за все валюты на планете… я забыл».
«Когда-то у нас не было денег, — сказала мать, — а теперь есть, а что с ними делать? — Мать вздохнула. — Давай я куплю тебе пальто? В нашем универмаге очень хорошие пальто есть. Или возьми отцовское. Ему все равно не сносить… кому останутся?»
«Мама… пожалуйста?» Мать поправила на нем шарф, и они зашагали дальше.
Они посетили два продовольственных магазина. Оба были полны продуктов питания, однако непривычно грубых и страшных на вид. Еда была не расфасована аккуратно в пластиковые пакеты мелкими порциями (такой покупал еду Индиана на рю Сент-Антуан в супермаркете «Монопри»), но лежала на виду в единицах, в которых ее создала природа. Маслянистые копченые рыбины лежали глыбами в эмалированных тазах за стеклом витрин и поверх их, прямо на уровне глаз покупателей, ничем не покрытые, распространяя крепкие запахи. В соседних тазах лежали в соленых растворах соленые рыбины. Глыбы маргарина и масла. Хлеб, твердый и тяжелый, грубыми шершавыми буханками-головами возлежал на полках отдела самообслуживания. Мать нажала на несколько хлебов пальцем. То же самое она проделала с булками. Палец матери, заметил сын, в булки не углубился. «Возьмем булочек? Кажется, они не очень свежие, но они редко бывают.» Сын согласился: «Возьмем».
Мать приобрела целых два кило колбасы, широкой, как труба канализации. «У них сегодня есть корейка. И вполне хорошая. Всего шесть рублей килограмм. Кооперативная. Возьмем пару кусков, сын? Она тебе нравится?» Розово-белая корейка, то есть ветчина, подобно рыбам, лежала в нескольких тазах, поставленных поверх витрины. Покупатели, немногочисленные, указывали на понравившийся им кусок, и бабища в халате взвешивала и объявляла цену. Далее покупатель шел в кассу и платил. С «чеком», выбитым (так и говорили — «выбить чек») в кассе, покупатель возвращался к прилавку и забирал продукт в обмен на «чек». Мать с сыном купили два куска корейки. Сына обидело то обстоятельство, что мать, называя кассиршу и продавщицу по имени и обменявшись с ними приятельскими фразами, не сочла нужным представить им сына. Мать стесняется заграничного блудного сына? Матрос подумал грустно, что, возможно, мать будет стесняться его всегда. Вместо того, чтобы гордиться им. Советская психология особая. Народный коллектив настолько подавил саму идею индивидуума, что «быть как все» есть удовольствие, преобладающее над удовольствием быть умнее, талантливее, изобретательнее других. Мать стесняется, что он не такой, как все здесь — к такому горькому выводу он пришел. Он вспомнил, как, увидев впервые его красивую московскую жену, мать сказала: «Она слишком красива для тебя, сын!» Мать так никогда и не смирилась с тем, что сын ее «слишком».
«Скупившись», мать с сыном пошли, снег поскрипывал под подошвами, домой. Прохожие были редки в холодном поле. Хозяйничал здесь ветер.
«Хорошо, когда сын сумки несет», — сказала мать весело.
«Почему они так неумно разогнали поселок, а, мам? Один дом от другого на сотни метров отстоит. Как в поле живете…»
«Летом зелено, хорошо очень», — сказала мать.
«Печатать меня теперь будут все чаще, раз начали… Давайте я вам квартиру на эти деньги куплю. Если в Москве не хотите, то хоть в центре Харькова, а? А эту продадите».
«Не хотим мы в центр. В центре с едой хуже. У нас магазины хорошие. Да и шумно в городе. К тому же нам недолго осталось жить, чего суетиться-то…»
На подобный аргумент у матроса не нашлось возражений.
Они сели в кухне. Сын выпил рюмку коньяка. У матери, отметил сын, по-прежнему очень чисто в квартире, и в кухне тоже. Мать всегда гордилась своей опрятностью. «Люди мне говорят, у вас как у немки в доме!» Возраст обитателей квартиры, подумал сын, заметнее всего в ванной комнате: там он обнаружил массу ненужных молодым, но абсолютно необходимых старым людям тряпочек, мочалок, ковриков, резиновую грушу. «Помнишь ее? — Мать держала в руках склепанный из алюминия странный сосуд с двумя ручками. — Когда ты был маленький, я в этой кастрюльке кашу тебе варила». Он помнил. Сосуд этот мелькал через все его детство, появляясь, всегда нужный, наполненный то горячей картошкой, то котлетами. «Моя самая первая кастрюлька, — сказала мать гордо. — Еще до войны мне ее один татарин в Казани склепал. Когда я к твоему отцу перебралась жить, эта кастрюля была моим единственным приданым. Я берегу ее, но все равно варю в ней иногда. Ей ничего от времени не сделалось. Потому что тогда люди умели работать по металлу. Видишь, вся из обрезков склепана, а никогда не протекала. Сейчас кастрюли не те. Большую купила, эмалированную, так на ней эмаль через месяц уже полопалась. Народ стал злой, нехороший, потому и работают лишь бы как… Ты знаешь, сын, — мать наклонилась к нему и прошептала, — так много плохих людей появилось… так много! Раньше-то они боялись власти, а теперь не боятся. Опасно стало жить. Я раньше в парк, тут у нас рядом, любила гулять ходить. Теперь не хожу, боюсь. Парня у нас там повесили прошлым летом. Ты где ходить будешь, в Москве или у нас, так ты языком-то не трепи, не говори, что ты за границей живешь… Плохие люди узнают, не дай Бог. Я никому соседям не скажу, что ты приехал, не хочу. Убийств полно вокруг, грабежей, за три рубля готовы жизнь загубить некоторые…»
«С соседями-то дружите?» — спросил сын. Желая отвлечь мать от ее страхов.
«Да и с кем тут дружить, сын? Они все деревенские! Была одна соседка твоего возраста, все ко мне книжки ходила брать почитать. Нина такая. Но они переехали, дети у них выросли, отдельно ушли жить, так они с мужем квартиру сменили, поближе к старшему сыну теперь живут… — Мать вдруг испуганно посмотрела из сына и моргнула. — Надо же… мне в голову сейчас пришло, что у тебя такие дети, как у Нины, уже могли быть. И внуки. У Кольки вон, а он тебя на год моложе, Алеша, внук, ему шесть лет уже!»
Сын понял, что ему придется работать дипломатом, уходить от скользких тем часто. Алеша мог привести их к отсутствию внуков в их семье и к теме смерти.
«А что же вы, мам, опять среди деревенских поселились?»
«Дешевые потому что квартиры были в этом кооперативу. Наша четыре тыщи всего и стоила. Сейчас таких квартир вообще нет».
«На Салтовке у тебя столько подруг было. Все время, помню, ходили к нам, то за советом, то за книгой, то блузку выкроить, то рецепт пирога получить…»
«На Салтовке я молодая была. В молодом возрасте приобрести подруг ничего не стоит. Сейчас я старая. Куда мне с подругами…»
Мать слегка шмыгнула носом. Сын подумал, что это жалобное, совсем детское движение, да на мгновение влажные глаза на остающемся энергичном лице, — единственные слабости его матери. Мать его оказалась крепкой женщиной. Он не ошибся, правильно изобразил расстановку сил в своей семье в повести, которую мать, слава Богу, еще не читала.
«Но вы уж тут давно живете. Я еще в Москве был, когда вы переехали…»
«Двадцать два года живем. Уже крышу пять раз перекрывали… Первые пятнадцать лет мы сами крышу над нашей квартирой смолили, а последние два раза уж побоялись по крыше бродить в нашем возрасте. Ребятки молодые нам крыли. Я их каждый день обедом кормила. Поставлю все на столе, накрою на троих, трое их было, на лестницу влезу, голову на крышу выставлю: идите, говорю, садитесь кушать! А они стесняются — да мы в смоле, говорят, грязные мы… Я говорю: не стесняйтесь, что в смоле, обувь только снимите… Они сядут, а я гляжу, как они с аппетитом едят, ты ведь тоже всегда ел с аппетитом, и плачу. Чего, говорят, вы плачете? Ой, сын у меня, отвечаю, в чужих землях где-то бродит. Вот и его кто-нибудь, надеюсь, накормит в чужой земле…» — глаза матери набухли слезами.
«Они вам только, что ли, крышу крыли?»
«Почему ж нам только… Всему дому…» — мать шмыгнула носом.
«Ну ты не плачь, мам!» — сын несмело погладил мать по плечу. Он не научился как следует обращаться с матерью. У него было мало опыта. Защекотало в глазах. Из затруднительного положения его вывел телефонный звонок. Мать вышла.
«Да… а… но откуда вы… наш телефон…»
Сын перестал прислушиваться и прибавил громкость у маленького радио, прикрытого кружевной салфеткой на подоконнике.
«…мои хозяева, господа Цангль — телефонистка по профессии, зарплата восемьсот марок, ее муж — мастер на фабрике прессов, две тысячи двести марок, дочь Изабелла закончила школу и теперь получает шестьсот марок в месяц, двести рублей по официальному курсу… При этом надо учитывать, что модные колготки стоят одну марку, джинсы — от двадцати пяти до сорока пяти марок…»
Шипучий, колючий и хрипучий голос радио был определенно знаком Индиане,
«…обувь самая модная, до ста марок, полкило ОТМЕННОЙ колбасы — четыре марки, сыра — две и восемь десятых марки…»
СОЛЕНОВ! Ну конечно, Соленов рассказывает о своей жизни в Германии. Раз речь идет о марках.
«Да, и безработные есть, и социальные конфликты имеют место быть, я не закрываю глаза на негативные явления на Западе, — сказал Соленов, как бы увидев, что подключился новый слушатель, иностранец Индиана. — ОДНАКО! — голос Соленова патетически взвился вверх, — семья Цангль каждый год проводит две недели отпуска за границей: на Канарских островах, в Греции, Испании или Марокко. Стоимость такого путешествия три тыщи пятьсот пятьдесят марок, включая и билеты на самолет. Я спросил фрау Цангль, сколько месяцев им приходится копить деньги для такого рода путешествия. Сорок дней, ответила она».
Если народ уже привиделся Индиане в виде слепого могучего ЧУДОВИЩА, то голос его благодетеля и друга СОЛЕНОВА послышался ему впервые голосом хриплого БЕСА, обещающим колбасы и колготки в обмен на души. «Хэй, Пахан, — обратился Индиана к радио, — социолог хуев…»
«Ты что, сам с собой разговариваешь, сын?» — спросила мать входя.
«С радио, мама, — он убавил громкость, — дискутирую».
«Никогда не угадаешь, кто сейчас позвонил. Роза, та, что в киоске на Красноармейской сидела. Она прочла твою повесть в журнале, очень тронута, что ты ее так хорошо описал… Я на всякий случай не сказала ей, что ты приехал. Вдруг наш телефон прослушивают… Надо же, телефон нашла. Я ее лет тридцать не видела… — Лицо у матери, отметил сын, растерянное. — Что же ты повесть нам не послал? Она мне рассказывает, а я слушаю, как дура, не понимая, о чем речь идет».
«Я думал, журнал вам вышлют. Догадаются, — соврал он. — Или, думал, вы сами журнал купите».
«Ха, купите! У нас в Харькове периодику в один день разметают».
Мать села. Тотчас встала и начала мыть посуду тряпкой. «Тридцать лет мы ей не нужны были, а тут сама нас нашла и телефон сумела вот достать. Теперь, когда сын наш знаменитым становится… Пожалуйста, нужны мы ей оказались…» — в голосе матери явственно прозвучала обида.
«Литература, мама, имеет у вас тут до сих пор еще ненормальное влияние на граждан».
«Да, — согласилась мать грустно. — А мы, значит, с отцом никому не нужны, раз литературы не пишем».
И опять у матроса не нашлось возражений.
3
Он решил пережить полагающийся ему в Харькове срок, как заключенный в тюрьме, вычеркивая ежевечерне прожитый день. По его просьбе мать отыскала ему его старые гантели, и он стал заниматься поднятием тяжестей дважды в сутки. Наблюдая за ним, полуголым, приседающим с железом, мать сказала: «А ты молодец. Молодой совсем. Отчего отец твой вдруг так состарился? Я ведь ненамного моложе его. Может быть, потому что он никогда физическим трудом не занимался? Я думаю, он помрет скоро…»
«Мама! — остановил он ее. — Как можно такое?..»
«Так это правда! — воскликнула мать, пожала плечами и ушла в кухню. — Есть будешь?»
«Иди кушать!», «Поедим?», «Почему ты не ешь?» были наиболее употребительными фразами в квартире сорок четыре. Вопреки утверждениям французской печати о нехватке питания в Союзе Советских квартира была забита постоянно обновляемыми припасами. Мешочки с крупами на подоконниках, банки с маринадами и вареньями под кроватями. Одного только сахара имелось в доме 30 килограммов. Увидев, что мать выгребла из хлебного ящика нетронутые сухие буханки и открыла крышку мусорного бака, намереваясь выбросить туда хлеб, сын остановил ее: «Что ты делаешь? Не ты ли учила меня, что выбрасывать хлеб в мусор — кощунство и преступление».
«Преступление, — легко согласилась мать. — Но я часто болею. Потому я покупаю хлеб вперед, пару буханок, «а случай, если вдруг слягу».
«А отец?»
«Твой отец, от него толку мало. Он колбасы может купить, яичницу может сжарить, если уж прижмет, но всегда покупает не те продукты, а то, что легче купить, за чем стоять не надо».
«Разбрасываетесь вы тут, — сказал сын. — Газ вот у вас всегда горит. Ведь отопление есть, батареи горячие».
«У всех так, — мать повернулась к нему, в руке тарелка, — все подтапливают газом. А у вас во Франции что, не так?»
«Ха, мам, у нас везде счетчики газа установлены. Чем больше сожжешь, тем больше заплатишь. Если б я, как вы, газ жег, мне бы тысячи каждый месяц пришлось платить».
«Это у вас государство такое жадное? — удивилась мать. — Что ж газ-то считать? Мы каждый месяц три рубля платим. Правда, у нас горбачевские мудрецы хотят тоже как у вас сделать. Телефон вот, уже предложение внесли, за каждый телефонный звонок чтоб люди платили. В зависимости от длительности. Раньше только за междугородные так платили».
Как-то вечером, было едва ли шесть часов, но по тюремному расписанию казалось, что поздний вечер, раздался телефонный звонок. Взяв трубку, мать сделалась суровой. С каменным лицом мать побеседовала с кем-то и, положив трубку, поглядела на сына с вызовом. «Я сказала ему, что тебя нет. Что ты не приезжал». — «Кому ему, мам?» — «Псевдодругу твоему Чурилову. Это он звонил… Ему сообщил сплетник какой-то московский, что ты был в Москве, но из отеля исчез. Наверное, мол, он, то есть ты, в Харькове находится. А я ему на «Вы» и официально: «Нет, вы ошиблись, Борис, у вас неверная информация. Нет его тут». Вот так!»
Отец с кресла поддержал мать: «Не любим мы его, что тут поделаешь. Все за то, что никогда не пришел он к нам о тебе рассказать».
«Вы уже упоминали об этом, — сын вздохнул. — Только вы зря на него. Я многим обязан Борьке, я к нему книжки смотреть ходил по искусству, он единственный был в поселке интеллигентный человек, пусть и рабочий. Он меня от шпаны пытался оттащить…»
«Плохой, плохой он человек, — сказала мать убежденно. — Он заикаться стал, извиняться, что не заходит. Мол, работа, жена, дети… Работает он дома, а зайти к нам, так он рядом, в соседнем микрорайоне, живет, тут пешком десять минут. Восемь лет прошло, как он в Париже тебя видел. И за восемь лет времени не было! Я обижусь на тебя, сын, если ты с ним встретишься!»
Матрос не судил бывшего друга за то, что тот не навещает его родителей. Плохой сын, он не имел права судить плохого друга. Но, пожелав быть хотя бы на неделю хорошим сыном, он пообещал матери, что не станет встречаться с Чуриловым.
Он решил не встречаться ни с кем, посвятить этот приезд родителям. И встречаться, впрочем, мало с кем хотелось. С Чуриловым хотелось, но впервые в жизни он решил послушаться родителей.
Дав себе слово не видеть бывших друзей, он не отказал себе во встрече с городом. Расспросив у матери в самых общих чертах о топографии микрорайона, он совершил первую пробную прогулку к метро. По морозным белым плоскостям, никого ни о чем не спрашивая, он добрался, куда хотел. Тридцать пять минут туда, тридцать обратно, ничего интересного, снег и здания из белого кирпича и серого бетона в снегу. Мороз нащипал ему уши и нос, но грудь не заболела.
На следующий день троллейбусом, затем в неприлично огромном метро (в его времена метро еще не существовало) добрался он до центра, до Советской площади. Ранее она называлась Тевелева. Чем провинился покойный Тевелев, чем заслужил немилость, осталось ему неизвестным, так как матрос об этом никого не спросил, не желая показаться подозрительным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
«Мама, рубли не меняют на франки. Рубли для меня бесполезны».
«Как же так, сын… что ж, наши деньги, выходит, хуже других, раз ничего не стоят?»
«Стоят, мам, но вы же не члены Монетарного фонда, или какой там организм ответствен за все валюты на планете… я забыл».
«Когда-то у нас не было денег, — сказала мать, — а теперь есть, а что с ними делать? — Мать вздохнула. — Давай я куплю тебе пальто? В нашем универмаге очень хорошие пальто есть. Или возьми отцовское. Ему все равно не сносить… кому останутся?»
«Мама… пожалуйста?» Мать поправила на нем шарф, и они зашагали дальше.
Они посетили два продовольственных магазина. Оба были полны продуктов питания, однако непривычно грубых и страшных на вид. Еда была не расфасована аккуратно в пластиковые пакеты мелкими порциями (такой покупал еду Индиана на рю Сент-Антуан в супермаркете «Монопри»), но лежала на виду в единицах, в которых ее создала природа. Маслянистые копченые рыбины лежали глыбами в эмалированных тазах за стеклом витрин и поверх их, прямо на уровне глаз покупателей, ничем не покрытые, распространяя крепкие запахи. В соседних тазах лежали в соленых растворах соленые рыбины. Глыбы маргарина и масла. Хлеб, твердый и тяжелый, грубыми шершавыми буханками-головами возлежал на полках отдела самообслуживания. Мать нажала на несколько хлебов пальцем. То же самое она проделала с булками. Палец матери, заметил сын, в булки не углубился. «Возьмем булочек? Кажется, они не очень свежие, но они редко бывают.» Сын согласился: «Возьмем».
Мать приобрела целых два кило колбасы, широкой, как труба канализации. «У них сегодня есть корейка. И вполне хорошая. Всего шесть рублей килограмм. Кооперативная. Возьмем пару кусков, сын? Она тебе нравится?» Розово-белая корейка, то есть ветчина, подобно рыбам, лежала в нескольких тазах, поставленных поверх витрины. Покупатели, немногочисленные, указывали на понравившийся им кусок, и бабища в халате взвешивала и объявляла цену. Далее покупатель шел в кассу и платил. С «чеком», выбитым (так и говорили — «выбить чек») в кассе, покупатель возвращался к прилавку и забирал продукт в обмен на «чек». Мать с сыном купили два куска корейки. Сына обидело то обстоятельство, что мать, называя кассиршу и продавщицу по имени и обменявшись с ними приятельскими фразами, не сочла нужным представить им сына. Мать стесняется заграничного блудного сына? Матрос подумал грустно, что, возможно, мать будет стесняться его всегда. Вместо того, чтобы гордиться им. Советская психология особая. Народный коллектив настолько подавил саму идею индивидуума, что «быть как все» есть удовольствие, преобладающее над удовольствием быть умнее, талантливее, изобретательнее других. Мать стесняется, что он не такой, как все здесь — к такому горькому выводу он пришел. Он вспомнил, как, увидев впервые его красивую московскую жену, мать сказала: «Она слишком красива для тебя, сын!» Мать так никогда и не смирилась с тем, что сын ее «слишком».
«Скупившись», мать с сыном пошли, снег поскрипывал под подошвами, домой. Прохожие были редки в холодном поле. Хозяйничал здесь ветер.
«Хорошо, когда сын сумки несет», — сказала мать весело.
«Почему они так неумно разогнали поселок, а, мам? Один дом от другого на сотни метров отстоит. Как в поле живете…»
«Летом зелено, хорошо очень», — сказала мать.
«Печатать меня теперь будут все чаще, раз начали… Давайте я вам квартиру на эти деньги куплю. Если в Москве не хотите, то хоть в центре Харькова, а? А эту продадите».
«Не хотим мы в центр. В центре с едой хуже. У нас магазины хорошие. Да и шумно в городе. К тому же нам недолго осталось жить, чего суетиться-то…»
На подобный аргумент у матроса не нашлось возражений.
Они сели в кухне. Сын выпил рюмку коньяка. У матери, отметил сын, по-прежнему очень чисто в квартире, и в кухне тоже. Мать всегда гордилась своей опрятностью. «Люди мне говорят, у вас как у немки в доме!» Возраст обитателей квартиры, подумал сын, заметнее всего в ванной комнате: там он обнаружил массу ненужных молодым, но абсолютно необходимых старым людям тряпочек, мочалок, ковриков, резиновую грушу. «Помнишь ее? — Мать держала в руках склепанный из алюминия странный сосуд с двумя ручками. — Когда ты был маленький, я в этой кастрюльке кашу тебе варила». Он помнил. Сосуд этот мелькал через все его детство, появляясь, всегда нужный, наполненный то горячей картошкой, то котлетами. «Моя самая первая кастрюлька, — сказала мать гордо. — Еще до войны мне ее один татарин в Казани склепал. Когда я к твоему отцу перебралась жить, эта кастрюля была моим единственным приданым. Я берегу ее, но все равно варю в ней иногда. Ей ничего от времени не сделалось. Потому что тогда люди умели работать по металлу. Видишь, вся из обрезков склепана, а никогда не протекала. Сейчас кастрюли не те. Большую купила, эмалированную, так на ней эмаль через месяц уже полопалась. Народ стал злой, нехороший, потому и работают лишь бы как… Ты знаешь, сын, — мать наклонилась к нему и прошептала, — так много плохих людей появилось… так много! Раньше-то они боялись власти, а теперь не боятся. Опасно стало жить. Я раньше в парк, тут у нас рядом, любила гулять ходить. Теперь не хожу, боюсь. Парня у нас там повесили прошлым летом. Ты где ходить будешь, в Москве или у нас, так ты языком-то не трепи, не говори, что ты за границей живешь… Плохие люди узнают, не дай Бог. Я никому соседям не скажу, что ты приехал, не хочу. Убийств полно вокруг, грабежей, за три рубля готовы жизнь загубить некоторые…»
«С соседями-то дружите?» — спросил сын. Желая отвлечь мать от ее страхов.
«Да и с кем тут дружить, сын? Они все деревенские! Была одна соседка твоего возраста, все ко мне книжки ходила брать почитать. Нина такая. Но они переехали, дети у них выросли, отдельно ушли жить, так они с мужем квартиру сменили, поближе к старшему сыну теперь живут… — Мать вдруг испуганно посмотрела из сына и моргнула. — Надо же… мне в голову сейчас пришло, что у тебя такие дети, как у Нины, уже могли быть. И внуки. У Кольки вон, а он тебя на год моложе, Алеша, внук, ему шесть лет уже!»
Сын понял, что ему придется работать дипломатом, уходить от скользких тем часто. Алеша мог привести их к отсутствию внуков в их семье и к теме смерти.
«А что же вы, мам, опять среди деревенских поселились?»
«Дешевые потому что квартиры были в этом кооперативу. Наша четыре тыщи всего и стоила. Сейчас таких квартир вообще нет».
«На Салтовке у тебя столько подруг было. Все время, помню, ходили к нам, то за советом, то за книгой, то блузку выкроить, то рецепт пирога получить…»
«На Салтовке я молодая была. В молодом возрасте приобрести подруг ничего не стоит. Сейчас я старая. Куда мне с подругами…»
Мать слегка шмыгнула носом. Сын подумал, что это жалобное, совсем детское движение, да на мгновение влажные глаза на остающемся энергичном лице, — единственные слабости его матери. Мать его оказалась крепкой женщиной. Он не ошибся, правильно изобразил расстановку сил в своей семье в повести, которую мать, слава Богу, еще не читала.
«Но вы уж тут давно живете. Я еще в Москве был, когда вы переехали…»
«Двадцать два года живем. Уже крышу пять раз перекрывали… Первые пятнадцать лет мы сами крышу над нашей квартирой смолили, а последние два раза уж побоялись по крыше бродить в нашем возрасте. Ребятки молодые нам крыли. Я их каждый день обедом кормила. Поставлю все на столе, накрою на троих, трое их было, на лестницу влезу, голову на крышу выставлю: идите, говорю, садитесь кушать! А они стесняются — да мы в смоле, говорят, грязные мы… Я говорю: не стесняйтесь, что в смоле, обувь только снимите… Они сядут, а я гляжу, как они с аппетитом едят, ты ведь тоже всегда ел с аппетитом, и плачу. Чего, говорят, вы плачете? Ой, сын у меня, отвечаю, в чужих землях где-то бродит. Вот и его кто-нибудь, надеюсь, накормит в чужой земле…» — глаза матери набухли слезами.
«Они вам только, что ли, крышу крыли?»
«Почему ж нам только… Всему дому…» — мать шмыгнула носом.
«Ну ты не плачь, мам!» — сын несмело погладил мать по плечу. Он не научился как следует обращаться с матерью. У него было мало опыта. Защекотало в глазах. Из затруднительного положения его вывел телефонный звонок. Мать вышла.
«Да… а… но откуда вы… наш телефон…»
Сын перестал прислушиваться и прибавил громкость у маленького радио, прикрытого кружевной салфеткой на подоконнике.
«…мои хозяева, господа Цангль — телефонистка по профессии, зарплата восемьсот марок, ее муж — мастер на фабрике прессов, две тысячи двести марок, дочь Изабелла закончила школу и теперь получает шестьсот марок в месяц, двести рублей по официальному курсу… При этом надо учитывать, что модные колготки стоят одну марку, джинсы — от двадцати пяти до сорока пяти марок…»
Шипучий, колючий и хрипучий голос радио был определенно знаком Индиане,
«…обувь самая модная, до ста марок, полкило ОТМЕННОЙ колбасы — четыре марки, сыра — две и восемь десятых марки…»
СОЛЕНОВ! Ну конечно, Соленов рассказывает о своей жизни в Германии. Раз речь идет о марках.
«Да, и безработные есть, и социальные конфликты имеют место быть, я не закрываю глаза на негативные явления на Западе, — сказал Соленов, как бы увидев, что подключился новый слушатель, иностранец Индиана. — ОДНАКО! — голос Соленова патетически взвился вверх, — семья Цангль каждый год проводит две недели отпуска за границей: на Канарских островах, в Греции, Испании или Марокко. Стоимость такого путешествия три тыщи пятьсот пятьдесят марок, включая и билеты на самолет. Я спросил фрау Цангль, сколько месяцев им приходится копить деньги для такого рода путешествия. Сорок дней, ответила она».
Если народ уже привиделся Индиане в виде слепого могучего ЧУДОВИЩА, то голос его благодетеля и друга СОЛЕНОВА послышался ему впервые голосом хриплого БЕСА, обещающим колбасы и колготки в обмен на души. «Хэй, Пахан, — обратился Индиана к радио, — социолог хуев…»
«Ты что, сам с собой разговариваешь, сын?» — спросила мать входя.
«С радио, мама, — он убавил громкость, — дискутирую».
«Никогда не угадаешь, кто сейчас позвонил. Роза, та, что в киоске на Красноармейской сидела. Она прочла твою повесть в журнале, очень тронута, что ты ее так хорошо описал… Я на всякий случай не сказала ей, что ты приехал. Вдруг наш телефон прослушивают… Надо же, телефон нашла. Я ее лет тридцать не видела… — Лицо у матери, отметил сын, растерянное. — Что же ты повесть нам не послал? Она мне рассказывает, а я слушаю, как дура, не понимая, о чем речь идет».
«Я думал, журнал вам вышлют. Догадаются, — соврал он. — Или, думал, вы сами журнал купите».
«Ха, купите! У нас в Харькове периодику в один день разметают».
Мать села. Тотчас встала и начала мыть посуду тряпкой. «Тридцать лет мы ей не нужны были, а тут сама нас нашла и телефон сумела вот достать. Теперь, когда сын наш знаменитым становится… Пожалуйста, нужны мы ей оказались…» — в голосе матери явственно прозвучала обида.
«Литература, мама, имеет у вас тут до сих пор еще ненормальное влияние на граждан».
«Да, — согласилась мать грустно. — А мы, значит, с отцом никому не нужны, раз литературы не пишем».
И опять у матроса не нашлось возражений.
3
Он решил пережить полагающийся ему в Харькове срок, как заключенный в тюрьме, вычеркивая ежевечерне прожитый день. По его просьбе мать отыскала ему его старые гантели, и он стал заниматься поднятием тяжестей дважды в сутки. Наблюдая за ним, полуголым, приседающим с железом, мать сказала: «А ты молодец. Молодой совсем. Отчего отец твой вдруг так состарился? Я ведь ненамного моложе его. Может быть, потому что он никогда физическим трудом не занимался? Я думаю, он помрет скоро…»
«Мама! — остановил он ее. — Как можно такое?..»
«Так это правда! — воскликнула мать, пожала плечами и ушла в кухню. — Есть будешь?»
«Иди кушать!», «Поедим?», «Почему ты не ешь?» были наиболее употребительными фразами в квартире сорок четыре. Вопреки утверждениям французской печати о нехватке питания в Союзе Советских квартира была забита постоянно обновляемыми припасами. Мешочки с крупами на подоконниках, банки с маринадами и вареньями под кроватями. Одного только сахара имелось в доме 30 килограммов. Увидев, что мать выгребла из хлебного ящика нетронутые сухие буханки и открыла крышку мусорного бака, намереваясь выбросить туда хлеб, сын остановил ее: «Что ты делаешь? Не ты ли учила меня, что выбрасывать хлеб в мусор — кощунство и преступление».
«Преступление, — легко согласилась мать. — Но я часто болею. Потому я покупаю хлеб вперед, пару буханок, «а случай, если вдруг слягу».
«А отец?»
«Твой отец, от него толку мало. Он колбасы может купить, яичницу может сжарить, если уж прижмет, но всегда покупает не те продукты, а то, что легче купить, за чем стоять не надо».
«Разбрасываетесь вы тут, — сказал сын. — Газ вот у вас всегда горит. Ведь отопление есть, батареи горячие».
«У всех так, — мать повернулась к нему, в руке тарелка, — все подтапливают газом. А у вас во Франции что, не так?»
«Ха, мам, у нас везде счетчики газа установлены. Чем больше сожжешь, тем больше заплатишь. Если б я, как вы, газ жег, мне бы тысячи каждый месяц пришлось платить».
«Это у вас государство такое жадное? — удивилась мать. — Что ж газ-то считать? Мы каждый месяц три рубля платим. Правда, у нас горбачевские мудрецы хотят тоже как у вас сделать. Телефон вот, уже предложение внесли, за каждый телефонный звонок чтоб люди платили. В зависимости от длительности. Раньше только за междугородные так платили».
Как-то вечером, было едва ли шесть часов, но по тюремному расписанию казалось, что поздний вечер, раздался телефонный звонок. Взяв трубку, мать сделалась суровой. С каменным лицом мать побеседовала с кем-то и, положив трубку, поглядела на сына с вызовом. «Я сказала ему, что тебя нет. Что ты не приезжал». — «Кому ему, мам?» — «Псевдодругу твоему Чурилову. Это он звонил… Ему сообщил сплетник какой-то московский, что ты был в Москве, но из отеля исчез. Наверное, мол, он, то есть ты, в Харькове находится. А я ему на «Вы» и официально: «Нет, вы ошиблись, Борис, у вас неверная информация. Нет его тут». Вот так!»
Отец с кресла поддержал мать: «Не любим мы его, что тут поделаешь. Все за то, что никогда не пришел он к нам о тебе рассказать».
«Вы уже упоминали об этом, — сын вздохнул. — Только вы зря на него. Я многим обязан Борьке, я к нему книжки смотреть ходил по искусству, он единственный был в поселке интеллигентный человек, пусть и рабочий. Он меня от шпаны пытался оттащить…»
«Плохой, плохой он человек, — сказала мать убежденно. — Он заикаться стал, извиняться, что не заходит. Мол, работа, жена, дети… Работает он дома, а зайти к нам, так он рядом, в соседнем микрорайоне, живет, тут пешком десять минут. Восемь лет прошло, как он в Париже тебя видел. И за восемь лет времени не было! Я обижусь на тебя, сын, если ты с ним встретишься!»
Матрос не судил бывшего друга за то, что тот не навещает его родителей. Плохой сын, он не имел права судить плохого друга. Но, пожелав быть хотя бы на неделю хорошим сыном, он пообещал матери, что не станет встречаться с Чуриловым.
Он решил не встречаться ни с кем, посвятить этот приезд родителям. И встречаться, впрочем, мало с кем хотелось. С Чуриловым хотелось, но впервые в жизни он решил послушаться родителей.
Дав себе слово не видеть бывших друзей, он не отказал себе во встрече с городом. Расспросив у матери в самых общих чертах о топографии микрорайона, он совершил первую пробную прогулку к метро. По морозным белым плоскостям, никого ни о чем не спрашивая, он добрался, куда хотел. Тридцать пять минут туда, тридцать обратно, ничего интересного, снег и здания из белого кирпича и серого бетона в снегу. Мороз нащипал ему уши и нос, но грудь не заболела.
На следующий день троллейбусом, затем в неприлично огромном метро (в его времена метро еще не существовало) добрался он до центра, до Советской площади. Ранее она называлась Тевелева. Чем провинился покойный Тевелев, чем заслужил немилость, осталось ему неизвестным, так как матрос об этом никого не спросил, не желая показаться подозрительным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32