Случайно зашедший к нему общий приятель доктор Чиковани обнаружил умирающего дурака, и, вызвав скорую помощь, отправил художника в больницу. И тем спас ему жизнь…
Бутылку водки он объявил личной бутылкой. И выпил ее всю сам, немилосердно обжигая бедный свой рот. Ворошилов и фельдшер выпили, разбавив ее водой, бутылочку спирта. Пришел поэт Алейников и еще один тип – Володька Воронцов, и вся компания решила отправиться на Всесоюзную Сельскохозяйственную Выставку пить пиво. Большая, на сотни посетителей рассчитанная пивная на открытом воздухе (голубая, деревянный шатер-помост, похожая на эшафот), привлекала молодежь открытым воздухом и еще тем, что грубо нарезанные куски костистой воблы очень часто бывали в наличии. «Ты Эд, оставайся. Поспи…» – Андрюша с жалостью оглядел поэта, провалившегося в кухонный стул.
«Не, я с вами», – поэт встал, покачиваясь. Длинные и не очень чистые волосы поэта были распарены и мокры, свитер, рубашки и потный пиджак липли друг к другу и глупейший шарфик сбился, прилипнув к горлу. Растрепанный больной поэт напоминал может быть другого поэта, но французского, мсье Исидора Дюкаса в ночь загадочной смерти его. Ребята взяли пару бутылочек спирта, Ворошилов и Алейников подхватили поэта под руки, и вся компания вывалилась в знойный тропический день.
Возле скульптуры «Чучелов» они сошли с трамвая. По необъятным асфальтовым полям, накаленным и размягченным за лето, они дошли до входа в «мечту пьяного кондитера», в советский Диснейленд, на территорию Сельскохозяйственной выставки. Каждая советская республика имеет там свою пагоду, и республики вот уже десятилетиями соревнуются в изобретательности и оригинальности во внешнем и внутреннем убранстве пагод. Помимо пятнадцати республиканских пагод, храмы животноводства, зерновых культур, храмы культур фруктовых и огородных, возвышаются на территории. Подобно ацтекам приходят советские граждане на ВДНХ поклоняться пшеничному колосу и кукурузному початку. Статуи быков, оленей и лошадей украшают территорию. Но красивее и милее всех сооружений для маленького отряда, продвигающегося между пагод и тенистых больших деревьев ВДНХ, был шатер, – пивной голубой храм.
Они провели на территории советского Диснейленда несколько часов до самого закрытия. Они выстояли вначале в длинной и широкой муравьиной очереди вместе с сотнями таких же как и они энтузиастов и приобрели каждый по восемь (!) кружек пива и по паре порций костистой воблы на вэдээнховских тарелках. Затем они с боем добыли места у края эшафота. Таким образом они могли спрыгивать с эшафота, когда было желание и в несколько прыжков достигать ближайших колючих зарослей. Юноши наши предпочитали удовольствие писать на открытом вольном сельскохозяйственном воздухе неудовольствию писания в пивном туалете. Поэт Алейников утверждал, что туалет воняет гнилыми креветками.
Поэт настоял на том, чтобы и ему налили спирта в кружку с пивом. Он вознамерился или умереть или выгнать из себя болезнь. Посему он жевал обильно костистую вяленую рыбу, анестезированный алкоголем, не чувствуя боли, но зная, что крупные и мелкие кости вонзаются в его исстрадавшийся рот.
Приятели смотрели на него без чувства сострадания, ибо этой молодежи чувство сострадания было неведомо. Самому старшему, Ворошилову было 28 лет, Алейникову – 23, Воронцову и Андрюшке по двадцать. В таком возрасте юноши жестоки, они преспокойно умирают, если хотят. Дорожить жизнью люди начинают в среднем возрасте, ибо чтобы дорожить ею, нужно к ней привыкнуть. Компания шумно дискутировала достоинства спонтанной, пост-экспрессионистской живописи Володьки Яковлева. Они примирились на том, что хотя школа или направление или манера, в какой работает Яковлев, не относится к самому авангардному (идиот в Москве знал, что авангарден поп-арт и гипперреализм), – Володька Яковлев – бесспорно гений. «У Володьки расстояние от сердца до холста вот такое» – Ворошилов поставил кружку и изобразил, какое небольшое расстояние отделяет Володькино сердце от стола, заваленного отходами пиршества, – клочками рыбьей шкуры, папиросными окурками, кусками мятой газеты. Две сизых ладони Ворошилова и расстояние между ними, просвет, в котором помещалась пивная кружка и кусок ворошиловской рубахи неопределенного цвета и были последним микропейзажем, увиденным поэтом прежде, чем уйти в бессознание.
Очнулся он от вибраций. Тело его вздрагивало от непонятного происхождения тупых толчков. Открыв глаза, он различил несколько ног, пара босых и пара – обутых. Босые ступни были большие и уродливые. Ворошиловские, – догадался он. У Андрюшки руки и ноги были некрупные. До него дошло, что он лежит на полу. Голос Андрюшки спросил участливо: «Ты жив, Лимонов?»
«Жив».
«А как твой рот?»
Он с ужасом вспомнил, что у него есть язвенный и кровоточащий рот и судорожно обвел языком внутренности рта. Ничего не почувствовал. Ошеломленный он молчал. Опять провел языком во рту, нажимая уже сильнее. Ничего. «Ни хуя не чувствую», – выдавил он испуганно.
«Ты вчера нахуй отключился. Как мертвенький», – произнес ворошиловский голос и одна уродливая ступня потерлась о другую.
«Он конечно ни хуя не помнит», – сказал Андрюшка.
«Я жрать хочу», – сказал поэт. Неожиданно для самого себя.
«Давай я сварю тебе манную кашу. Кашу легко глотать и жевать не нужно», – Андрюшка был сторонник каш и молочных продуктов.
«Лимоныч вчера воблу жрал», – сказал Ворошилов.
«То вчера. Вчера он и салат из колючей проволоки мог сожрать.»
«Кашу хорошо, – согласился поэт. – С маслом.» – И поднявшись, он пошел туалет. В зеркало он однако побоялся взглянуть, и отлив, вернулся в угол, где он, оказывается лежал на Андрюшкином матрасике. Андрюшка не любил спать на постели и предпочитал коротенький матрасик, который он по желанию перемещал из комнаты в комнату и спал иногда даже в кухне. Рядом с матрасиком стояли загрунтованные холсты. Черный пиджак поэта валялся на груде тюбиков с краской. В отсутствие матери Андрюшка превратил большую комнату в ателье. Поэт хотел было поднять пиджак и повесить на спинку стула или на Андрюшкин мольберт, но обнаружил, что поход в туалет отнял у него все силы. Посему он повалился на матрасик и мгновенно уснул.
Андрюшка разбудил его, поставив ему под нос тарелку с кашей. «Как собаке», – сказал поэт. Он с большим аппетитом однако съел две тарелки, и согрев желудок, опять уснул. Никакой боли во время поглощения каши он не почувствовал.
Проснулся он еще через сутки. Было раннее утро. Андрюшки не было, в соседней комнате на кровати Андрюшкиной мамы, выставив из-под простыни длинный средневековый нос, храпел Ворошилов. Вокруг кровати, на полу, лежало с десяток раскрытых книг. Ворошилов имел странную манеру читать сразу несколько книг. На босых и очень грязных ступнях Игоря, проникнув из-за отдуваемой ветром занавески, прыгало солнце.
Поэт отправился в ванную и, встав перед зеркалом, раскрыл рот. Он не побоялся сделать это, так как чтобы он не увидел в своем рту, боль исчезла. Он уже подавил на десна через щеки, проснувшись, и ему не было больно. Пальцами он растянул углы рта…
Идиллическая картина открылась ему в зеркале. Зловеще желто-зеленые еще 21-го августа, утром 23-го десны его стали розовато-белыми. Появились зубы! Маленькими скалистыми пиками они выступали из десен. Воспаленные ранее поверхности осели и даже маленький язычок в глубине гортани был красно-веселым и спокойным. Самая крупная опухоль, – спереди, оставлявшая 21-го от двух передних зубов лишь пару миллиметров, не успела разумеется исчезнуть совсем, но подтянулась вверх. Поэт с удовольствием закрыл рот, принял душ, одел с неудовольствием, но с чувством осмысленной необходимости, одну рубашку, свалил потные тряпки и испачканный краской пиджак в Андрюшкину аэрофлотскую сумку, и не разбудив Ворошилова, пускавшего заливистые носовые трели, вышел в оказавшееся удивительно свежим утро. Может быть пришла осень.
Еще через три дня опухоли во рту совершенно исчезли и глупая болезнь, должно быть по ошибке попавшая в Москву, удалилась в родные арктические просторы и накинулась на обычных жертв, оленеводов, вероятно…
… Hit We With A Flower
Вторая по значению девушка в Иностранном Сервисе Альбан Мишель позвонила мне: «Мсье, испанский издатель интересуется вашей книгой „Journal d'un rate“. Однако до принятия решения, они хотели бы посмотреть русский текст. У вас сохранилась рукопись?»
Я был зол в тот день. В моем жилище под крышей сделалось очень холодно и светло. Можно было видеть пар изо рта. Мой домашний климат послушно следует климату парижских улиц, точнее третьего аррондисманта. И я был зол на Альбан Мишель, – издав в феврале мою книгу, они и пальцем не пошевельнули, чтобы ее продать. И в феврале же они отвергли мою отличную рукопись (тотчас купленную Фламмарионом и за большие деньги.) У меня сложилось впечатление, что по какой-то, только мне известной причине, они решили избавиться от автора Лимонова. «Я же вам давал уже в свое время экземпляр русской книги…» – сказал я, может быть слегка раздраженно. Думаю за прочным прикрытием моего акцента, вторая по значению девушка иностранного сервиса однако не заметила моего раздражения.
«Увы, – сказала вторая, – мы отправили книгу вашему немецкому издателю и не догадались сделать копию.»
«У меня остался лишь один мой экземпляр. И я не собираюсь с ним расставаться.»
«Мы можем прислать курьера, – предложила она, – мы сделаем копию в издательстве».
Ну уж нет, подумал я, отдавать вам последнюю копию я не стану. Рисковать, наученный горьким опытом общения с издательствами, не буду. Потеряете… уже теряли, где я найду текст? Книга издана черт знает когда эмигрантским издательством в Нью-Йорке… «Я должен посмотреть в моих бумагах, – сказал я, – может быть у меня осталась копия. Я посмотрю и позвоню вам, ОК?»
Рукописи я не нашел. По-моему, дабы избавиться от полукилограмма бумаги, я ее выбросил. Раз в год на меня находят припадки антиархивной враждебности, – остаток привычек годов номадничества и тогда я чищу свои архивы как Сталин чистил партию, безжалостно и сразу.
Так как издательский бизнес – старый и медленный бизнес, я стараюсь быть быстрым. В любом случае всегда найдется полсотни жоп, которые умудрятся сделать свою работу медленно и плохо, – затормозят мое движение к книге, – потому имеет смысл делать хотя бы мою часть работы молниеносно. Она позвонила мне в пять вечера, до шести я копался в бумагах…
Уже в десять утра следующего дня я был на улице, – русская книга в конверте, – и шел в копи-центр. Пусть это удовольствие и будет стоить мне сотню франков, однако душа моя будет спокойна… Было светло и холодно. 23 ноября всего лишь, но очень холодно. На мне были одеты две тишорт, свитер, пиджак и бушлат Ганса-Дитриха Ратмана, – немецкого моряка. Очки. Я сам окрасил оправу в черный цвет. Каждые пару месяцев мне приходится их подкрашивать, ибо, неопытный краситель, я выбрал не ту краску и она облупливается как нос, обожженный на весеннем солнце. Почему я останавливаюсь на деталях? Вот на окрашенной оправе? Для меня каждая одежда не случайна, и все они что-то значат. К примеру узконосые черные сапоги, я ношу одну и ту же модель, – покупая их всегда в одном магазине, – у центра Помпиду (владелец улыбается, он уже оставил надежду соблазнить меня другой обувью), почему я их выбрал? Отчасти потому что отец мой был офицером и первые пятнадцать лет моей жизни все мужчины вокруг меня носили исключительно сапоги до колен… не узконосые однако. Узконосость же я выбрал в память о том времени, когда я стал юношей. Тогда были модны узкие ботинки.
Я отправился по моему обычному маршруту: рю Вьей дю Тампль – рю понт Луи-Филипп – через два моста, – через сквер у Нотрдам, на левый берег и добравшись до Копи-центра на углу рю Сан-Жак и бульвара Сан-Жэрмэн стал подниматься по винтовой лестнице на первый этаж. Недоподнялся. Хвост очереди выливался на лестницу. Я вздохнул и стал спускаться. Блядские студенты копировали глупейшие учебные чертежи и вопросники по экономике. «Merde!» – воскликнул я, выражая свое недовольство студентами. Выйдя на рю Сан-Жак, я сказал себе, что пойду по направлению к издательству и если не найду копи-центра по пути, заставлю вторую по значению или ее секретаршу, сделать копию при мне, или же сделаю копию сам на зирокс-машине издательства. Почему столько студентов? Учебный год начинается в октябре. Разгар учебного года, пик активности?
В кафе на углу рю Суфло и рю Сан-Жак за стеклом сидел южноафриканский писатель Брэйтэн Брэйтэнбах и читал южноафриканскую газету. Перед ним стоял бокал пива. Мы с ним хорошо знакомы. Было бы время, я бы вошел в кафэ и сел рядом… Дойдя до пляс Эдмон Ростан я перешел рю Суффло. За столом Макдональда на углу Сан-Мишель сидел большелицый и грубоносый тип с конским хвостом волос, стянутых резинкой и жевал супер-хамбургер, с пузырящимся желтым сыром и серым рубленым мясом. Тип был грустен… Лишь пройдя по бульвару Сан-Мишель до самого магазина «Отрэмаи», и вспомнил, что типа зовут Джинго Эдварде. Предполагается, что он комик, потому что он грубо, как в Бруклине орет, раздевается, хватает женщин за задницы… и тому подобные трюки из бруклинского репертуара. В Бруклине таких тысячи. Но оставшимся на родине вульгарным грубиянам за их номера не платят. Во Франции Джинго – «артист»… ' Вне сомнения, французское подсознание тихо радуется лицезрея вульгарного (в чем они тайно уверены, даже самые восторженные американофилы среди них), каким ему и положено быть, американца… Что же касается книжного магазина «Отрэман», никогда в своих многочисленных витринах среди фотографий поэтов и писателей они не поместили мою фотографию, или мои книги. То ли у них особенный вкус и то, что я делаю их не прельщает, то ли они патриоты и пропагандируют своих мелких французских пескарей в ущерб главной советской акуле. («Главную советскую акулу», я, признаюсь в плагиате, украл у параноика татарина Булата, вместе с ним мы были заперты в 1962 г. в психбольнице. Разодрав в клочья подушку, голый пух прилип к мокрому носу, Булат обожал орать «Я главный советский кит! Я главная советская акула!»)
Я знаю эту часть бульвара Сан-Жэрмэн. Здесь есть несколько «копи-иммедиат» по франку за страницу, а то и по франку двадцать сантимов, но никаких копи-центров… Немало простоял я на этом куске бульвара у стендов со старыми книгами, выискивая издания по торговле оружием или документальные книги о «наемниках». Так как я родился в конце войны, в городе имени первого чекиста, в день Советской Армии, и папочка мой был офицером, и военные меня окружали, – у меня немирные вкусы… Я шел себе, глядя невнимательно, узнавая, а не разглядывая витрины и двери. Уже приближаясь к концу бульвара, между двумя магазинами книг я не узнал алюминиевую свеже-новую дверь, и такое же окно. Над дверью располагалась темная таблица со сложной, не объясняющей а скорее затрудняющей определение назначения двери надписью: «Центр по продаже и пропагандированию экспериментальных машин». Каких машин, сказано не было. Шестое чувство подсказало мне, что следует остановиться. Поискав глазами, среди мелких надписей, украшающих стекла окна, я нашел «фотокопии». В отличии от всех других заведений подобного рода надпись была неброской и даже нарочито незаметной. Создавалось впечатление, что владельцы старались скорее спрятать надпись, как бы вовсе не желая, чтобы к ним являлись с бульвара Сан-Мишель делать копии.
Я вошел. За двумя дверьми было тепло и звучала музыка. Стены были окрашены в желто-шафрановый цвет, музыка была восточная. Несколько недораспакованных или же недоупакованных машин помещались у двери. Направо, амбразура без двери открывала соседнее помещение. Прямо, еще одна амбразура была прикрыта свисающими с потолка несколькими плоскостями мягкой резины. Я заглянул в ближнюю амбразуру. Помещение было меблировано двумя небольшими зирокс-машинами. И не души. А музыка, ангельски-безразличная, радостная и фатальная – один голос непонятного пола тонко завывал об удовольствиях нирваны. На непонятном языке. Ибо это не был японский, и не был бенгали… Я прошел к плоскостям, и отведя их, сделал шаг вперед. Вдалеке, в глубине большого, более темного зала сидел перед голубым экраном человек. Один-единственный. На высоком стуле. Завидев меня, он не спеша встал, и пошел ко мне. Улыбаясь радостно.
Приблизившись, он оказался худым очкастым восточным человеком – пакистанцем или индийцем: лицо и руки цвета бобов, еще нежареного кофе, шафрановая рубашка с рукавами до локтей, черные брюки. «Бонжур…» сказал он приветливо.
«Сколько берете вы за страницу фотокопии?» – Я не спросил осуществима ли вообще операция копи-производства на его восточной территории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Бутылку водки он объявил личной бутылкой. И выпил ее всю сам, немилосердно обжигая бедный свой рот. Ворошилов и фельдшер выпили, разбавив ее водой, бутылочку спирта. Пришел поэт Алейников и еще один тип – Володька Воронцов, и вся компания решила отправиться на Всесоюзную Сельскохозяйственную Выставку пить пиво. Большая, на сотни посетителей рассчитанная пивная на открытом воздухе (голубая, деревянный шатер-помост, похожая на эшафот), привлекала молодежь открытым воздухом и еще тем, что грубо нарезанные куски костистой воблы очень часто бывали в наличии. «Ты Эд, оставайся. Поспи…» – Андрюша с жалостью оглядел поэта, провалившегося в кухонный стул.
«Не, я с вами», – поэт встал, покачиваясь. Длинные и не очень чистые волосы поэта были распарены и мокры, свитер, рубашки и потный пиджак липли друг к другу и глупейший шарфик сбился, прилипнув к горлу. Растрепанный больной поэт напоминал может быть другого поэта, но французского, мсье Исидора Дюкаса в ночь загадочной смерти его. Ребята взяли пару бутылочек спирта, Ворошилов и Алейников подхватили поэта под руки, и вся компания вывалилась в знойный тропический день.
Возле скульптуры «Чучелов» они сошли с трамвая. По необъятным асфальтовым полям, накаленным и размягченным за лето, они дошли до входа в «мечту пьяного кондитера», в советский Диснейленд, на территорию Сельскохозяйственной выставки. Каждая советская республика имеет там свою пагоду, и республики вот уже десятилетиями соревнуются в изобретательности и оригинальности во внешнем и внутреннем убранстве пагод. Помимо пятнадцати республиканских пагод, храмы животноводства, зерновых культур, храмы культур фруктовых и огородных, возвышаются на территории. Подобно ацтекам приходят советские граждане на ВДНХ поклоняться пшеничному колосу и кукурузному початку. Статуи быков, оленей и лошадей украшают территорию. Но красивее и милее всех сооружений для маленького отряда, продвигающегося между пагод и тенистых больших деревьев ВДНХ, был шатер, – пивной голубой храм.
Они провели на территории советского Диснейленда несколько часов до самого закрытия. Они выстояли вначале в длинной и широкой муравьиной очереди вместе с сотнями таких же как и они энтузиастов и приобрели каждый по восемь (!) кружек пива и по паре порций костистой воблы на вэдээнховских тарелках. Затем они с боем добыли места у края эшафота. Таким образом они могли спрыгивать с эшафота, когда было желание и в несколько прыжков достигать ближайших колючих зарослей. Юноши наши предпочитали удовольствие писать на открытом вольном сельскохозяйственном воздухе неудовольствию писания в пивном туалете. Поэт Алейников утверждал, что туалет воняет гнилыми креветками.
Поэт настоял на том, чтобы и ему налили спирта в кружку с пивом. Он вознамерился или умереть или выгнать из себя болезнь. Посему он жевал обильно костистую вяленую рыбу, анестезированный алкоголем, не чувствуя боли, но зная, что крупные и мелкие кости вонзаются в его исстрадавшийся рот.
Приятели смотрели на него без чувства сострадания, ибо этой молодежи чувство сострадания было неведомо. Самому старшему, Ворошилову было 28 лет, Алейникову – 23, Воронцову и Андрюшке по двадцать. В таком возрасте юноши жестоки, они преспокойно умирают, если хотят. Дорожить жизнью люди начинают в среднем возрасте, ибо чтобы дорожить ею, нужно к ней привыкнуть. Компания шумно дискутировала достоинства спонтанной, пост-экспрессионистской живописи Володьки Яковлева. Они примирились на том, что хотя школа или направление или манера, в какой работает Яковлев, не относится к самому авангардному (идиот в Москве знал, что авангарден поп-арт и гипперреализм), – Володька Яковлев – бесспорно гений. «У Володьки расстояние от сердца до холста вот такое» – Ворошилов поставил кружку и изобразил, какое небольшое расстояние отделяет Володькино сердце от стола, заваленного отходами пиршества, – клочками рыбьей шкуры, папиросными окурками, кусками мятой газеты. Две сизых ладони Ворошилова и расстояние между ними, просвет, в котором помещалась пивная кружка и кусок ворошиловской рубахи неопределенного цвета и были последним микропейзажем, увиденным поэтом прежде, чем уйти в бессознание.
Очнулся он от вибраций. Тело его вздрагивало от непонятного происхождения тупых толчков. Открыв глаза, он различил несколько ног, пара босых и пара – обутых. Босые ступни были большие и уродливые. Ворошиловские, – догадался он. У Андрюшки руки и ноги были некрупные. До него дошло, что он лежит на полу. Голос Андрюшки спросил участливо: «Ты жив, Лимонов?»
«Жив».
«А как твой рот?»
Он с ужасом вспомнил, что у него есть язвенный и кровоточащий рот и судорожно обвел языком внутренности рта. Ничего не почувствовал. Ошеломленный он молчал. Опять провел языком во рту, нажимая уже сильнее. Ничего. «Ни хуя не чувствую», – выдавил он испуганно.
«Ты вчера нахуй отключился. Как мертвенький», – произнес ворошиловский голос и одна уродливая ступня потерлась о другую.
«Он конечно ни хуя не помнит», – сказал Андрюшка.
«Я жрать хочу», – сказал поэт. Неожиданно для самого себя.
«Давай я сварю тебе манную кашу. Кашу легко глотать и жевать не нужно», – Андрюшка был сторонник каш и молочных продуктов.
«Лимоныч вчера воблу жрал», – сказал Ворошилов.
«То вчера. Вчера он и салат из колючей проволоки мог сожрать.»
«Кашу хорошо, – согласился поэт. – С маслом.» – И поднявшись, он пошел туалет. В зеркало он однако побоялся взглянуть, и отлив, вернулся в угол, где он, оказывается лежал на Андрюшкином матрасике. Андрюшка не любил спать на постели и предпочитал коротенький матрасик, который он по желанию перемещал из комнаты в комнату и спал иногда даже в кухне. Рядом с матрасиком стояли загрунтованные холсты. Черный пиджак поэта валялся на груде тюбиков с краской. В отсутствие матери Андрюшка превратил большую комнату в ателье. Поэт хотел было поднять пиджак и повесить на спинку стула или на Андрюшкин мольберт, но обнаружил, что поход в туалет отнял у него все силы. Посему он повалился на матрасик и мгновенно уснул.
Андрюшка разбудил его, поставив ему под нос тарелку с кашей. «Как собаке», – сказал поэт. Он с большим аппетитом однако съел две тарелки, и согрев желудок, опять уснул. Никакой боли во время поглощения каши он не почувствовал.
Проснулся он еще через сутки. Было раннее утро. Андрюшки не было, в соседней комнате на кровати Андрюшкиной мамы, выставив из-под простыни длинный средневековый нос, храпел Ворошилов. Вокруг кровати, на полу, лежало с десяток раскрытых книг. Ворошилов имел странную манеру читать сразу несколько книг. На босых и очень грязных ступнях Игоря, проникнув из-за отдуваемой ветром занавески, прыгало солнце.
Поэт отправился в ванную и, встав перед зеркалом, раскрыл рот. Он не побоялся сделать это, так как чтобы он не увидел в своем рту, боль исчезла. Он уже подавил на десна через щеки, проснувшись, и ему не было больно. Пальцами он растянул углы рта…
Идиллическая картина открылась ему в зеркале. Зловеще желто-зеленые еще 21-го августа, утром 23-го десны его стали розовато-белыми. Появились зубы! Маленькими скалистыми пиками они выступали из десен. Воспаленные ранее поверхности осели и даже маленький язычок в глубине гортани был красно-веселым и спокойным. Самая крупная опухоль, – спереди, оставлявшая 21-го от двух передних зубов лишь пару миллиметров, не успела разумеется исчезнуть совсем, но подтянулась вверх. Поэт с удовольствием закрыл рот, принял душ, одел с неудовольствием, но с чувством осмысленной необходимости, одну рубашку, свалил потные тряпки и испачканный краской пиджак в Андрюшкину аэрофлотскую сумку, и не разбудив Ворошилова, пускавшего заливистые носовые трели, вышел в оказавшееся удивительно свежим утро. Может быть пришла осень.
Еще через три дня опухоли во рту совершенно исчезли и глупая болезнь, должно быть по ошибке попавшая в Москву, удалилась в родные арктические просторы и накинулась на обычных жертв, оленеводов, вероятно…
… Hit We With A Flower
Вторая по значению девушка в Иностранном Сервисе Альбан Мишель позвонила мне: «Мсье, испанский издатель интересуется вашей книгой „Journal d'un rate“. Однако до принятия решения, они хотели бы посмотреть русский текст. У вас сохранилась рукопись?»
Я был зол в тот день. В моем жилище под крышей сделалось очень холодно и светло. Можно было видеть пар изо рта. Мой домашний климат послушно следует климату парижских улиц, точнее третьего аррондисманта. И я был зол на Альбан Мишель, – издав в феврале мою книгу, они и пальцем не пошевельнули, чтобы ее продать. И в феврале же они отвергли мою отличную рукопись (тотчас купленную Фламмарионом и за большие деньги.) У меня сложилось впечатление, что по какой-то, только мне известной причине, они решили избавиться от автора Лимонова. «Я же вам давал уже в свое время экземпляр русской книги…» – сказал я, может быть слегка раздраженно. Думаю за прочным прикрытием моего акцента, вторая по значению девушка иностранного сервиса однако не заметила моего раздражения.
«Увы, – сказала вторая, – мы отправили книгу вашему немецкому издателю и не догадались сделать копию.»
«У меня остался лишь один мой экземпляр. И я не собираюсь с ним расставаться.»
«Мы можем прислать курьера, – предложила она, – мы сделаем копию в издательстве».
Ну уж нет, подумал я, отдавать вам последнюю копию я не стану. Рисковать, наученный горьким опытом общения с издательствами, не буду. Потеряете… уже теряли, где я найду текст? Книга издана черт знает когда эмигрантским издательством в Нью-Йорке… «Я должен посмотреть в моих бумагах, – сказал я, – может быть у меня осталась копия. Я посмотрю и позвоню вам, ОК?»
Рукописи я не нашел. По-моему, дабы избавиться от полукилограмма бумаги, я ее выбросил. Раз в год на меня находят припадки антиархивной враждебности, – остаток привычек годов номадничества и тогда я чищу свои архивы как Сталин чистил партию, безжалостно и сразу.
Так как издательский бизнес – старый и медленный бизнес, я стараюсь быть быстрым. В любом случае всегда найдется полсотни жоп, которые умудрятся сделать свою работу медленно и плохо, – затормозят мое движение к книге, – потому имеет смысл делать хотя бы мою часть работы молниеносно. Она позвонила мне в пять вечера, до шести я копался в бумагах…
Уже в десять утра следующего дня я был на улице, – русская книга в конверте, – и шел в копи-центр. Пусть это удовольствие и будет стоить мне сотню франков, однако душа моя будет спокойна… Было светло и холодно. 23 ноября всего лишь, но очень холодно. На мне были одеты две тишорт, свитер, пиджак и бушлат Ганса-Дитриха Ратмана, – немецкого моряка. Очки. Я сам окрасил оправу в черный цвет. Каждые пару месяцев мне приходится их подкрашивать, ибо, неопытный краситель, я выбрал не ту краску и она облупливается как нос, обожженный на весеннем солнце. Почему я останавливаюсь на деталях? Вот на окрашенной оправе? Для меня каждая одежда не случайна, и все они что-то значат. К примеру узконосые черные сапоги, я ношу одну и ту же модель, – покупая их всегда в одном магазине, – у центра Помпиду (владелец улыбается, он уже оставил надежду соблазнить меня другой обувью), почему я их выбрал? Отчасти потому что отец мой был офицером и первые пятнадцать лет моей жизни все мужчины вокруг меня носили исключительно сапоги до колен… не узконосые однако. Узконосость же я выбрал в память о том времени, когда я стал юношей. Тогда были модны узкие ботинки.
Я отправился по моему обычному маршруту: рю Вьей дю Тампль – рю понт Луи-Филипп – через два моста, – через сквер у Нотрдам, на левый берег и добравшись до Копи-центра на углу рю Сан-Жак и бульвара Сан-Жэрмэн стал подниматься по винтовой лестнице на первый этаж. Недоподнялся. Хвост очереди выливался на лестницу. Я вздохнул и стал спускаться. Блядские студенты копировали глупейшие учебные чертежи и вопросники по экономике. «Merde!» – воскликнул я, выражая свое недовольство студентами. Выйдя на рю Сан-Жак, я сказал себе, что пойду по направлению к издательству и если не найду копи-центра по пути, заставлю вторую по значению или ее секретаршу, сделать копию при мне, или же сделаю копию сам на зирокс-машине издательства. Почему столько студентов? Учебный год начинается в октябре. Разгар учебного года, пик активности?
В кафе на углу рю Суфло и рю Сан-Жак за стеклом сидел южноафриканский писатель Брэйтэн Брэйтэнбах и читал южноафриканскую газету. Перед ним стоял бокал пива. Мы с ним хорошо знакомы. Было бы время, я бы вошел в кафэ и сел рядом… Дойдя до пляс Эдмон Ростан я перешел рю Суффло. За столом Макдональда на углу Сан-Мишель сидел большелицый и грубоносый тип с конским хвостом волос, стянутых резинкой и жевал супер-хамбургер, с пузырящимся желтым сыром и серым рубленым мясом. Тип был грустен… Лишь пройдя по бульвару Сан-Мишель до самого магазина «Отрэмаи», и вспомнил, что типа зовут Джинго Эдварде. Предполагается, что он комик, потому что он грубо, как в Бруклине орет, раздевается, хватает женщин за задницы… и тому подобные трюки из бруклинского репертуара. В Бруклине таких тысячи. Но оставшимся на родине вульгарным грубиянам за их номера не платят. Во Франции Джинго – «артист»… ' Вне сомнения, французское подсознание тихо радуется лицезрея вульгарного (в чем они тайно уверены, даже самые восторженные американофилы среди них), каким ему и положено быть, американца… Что же касается книжного магазина «Отрэман», никогда в своих многочисленных витринах среди фотографий поэтов и писателей они не поместили мою фотографию, или мои книги. То ли у них особенный вкус и то, что я делаю их не прельщает, то ли они патриоты и пропагандируют своих мелких французских пескарей в ущерб главной советской акуле. («Главную советскую акулу», я, признаюсь в плагиате, украл у параноика татарина Булата, вместе с ним мы были заперты в 1962 г. в психбольнице. Разодрав в клочья подушку, голый пух прилип к мокрому носу, Булат обожал орать «Я главный советский кит! Я главная советская акула!»)
Я знаю эту часть бульвара Сан-Жэрмэн. Здесь есть несколько «копи-иммедиат» по франку за страницу, а то и по франку двадцать сантимов, но никаких копи-центров… Немало простоял я на этом куске бульвара у стендов со старыми книгами, выискивая издания по торговле оружием или документальные книги о «наемниках». Так как я родился в конце войны, в городе имени первого чекиста, в день Советской Армии, и папочка мой был офицером, и военные меня окружали, – у меня немирные вкусы… Я шел себе, глядя невнимательно, узнавая, а не разглядывая витрины и двери. Уже приближаясь к концу бульвара, между двумя магазинами книг я не узнал алюминиевую свеже-новую дверь, и такое же окно. Над дверью располагалась темная таблица со сложной, не объясняющей а скорее затрудняющей определение назначения двери надписью: «Центр по продаже и пропагандированию экспериментальных машин». Каких машин, сказано не было. Шестое чувство подсказало мне, что следует остановиться. Поискав глазами, среди мелких надписей, украшающих стекла окна, я нашел «фотокопии». В отличии от всех других заведений подобного рода надпись была неброской и даже нарочито незаметной. Создавалось впечатление, что владельцы старались скорее спрятать надпись, как бы вовсе не желая, чтобы к ним являлись с бульвара Сан-Мишель делать копии.
Я вошел. За двумя дверьми было тепло и звучала музыка. Стены были окрашены в желто-шафрановый цвет, музыка была восточная. Несколько недораспакованных или же недоупакованных машин помещались у двери. Направо, амбразура без двери открывала соседнее помещение. Прямо, еще одна амбразура была прикрыта свисающими с потолка несколькими плоскостями мягкой резины. Я заглянул в ближнюю амбразуру. Помещение было меблировано двумя небольшими зирокс-машинами. И не души. А музыка, ангельски-безразличная, радостная и фатальная – один голос непонятного пола тонко завывал об удовольствиях нирваны. На непонятном языке. Ибо это не был японский, и не был бенгали… Я прошел к плоскостям, и отведя их, сделал шаг вперед. Вдалеке, в глубине большого, более темного зала сидел перед голубым экраном человек. Один-единственный. На высоком стуле. Завидев меня, он не спеша встал, и пошел ко мне. Улыбаясь радостно.
Приблизившись, он оказался худым очкастым восточным человеком – пакистанцем или индийцем: лицо и руки цвета бобов, еще нежареного кофе, шафрановая рубашка с рукавами до локтей, черные брюки. «Бонжур…» сказал он приветливо.
«Сколько берете вы за страницу фотокопии?» – Я не спросил осуществима ли вообще операция копи-производства на его восточной территории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19