После того, как он выписался из больницы, - немедленно продолжил
"копание" в этом, как теперь уже многие уверяли, гиблом деле.
- Вы, Иван Семенович, зря это опять, по новому кругу затеваете... Вы
лишь поглядите, сколько против вас!
Силы были, конечно, неравны. Он - один. А тут... Тут и милиция, и
судья, и заседатели, и прокурор...

Он шел пешком от остановки "Совнаркомовская" до Каскадной лестницы в
саду имени Шевченко (так называемое место свидания). Девять минут. Это, -
вспомнил (многие страницы протокола знал наизусть), - установлено и
протоколом "воспроизводства обстановки и обстоятельств события".
"Таким образом, - вновь перешел на свой, юридический язык, - без
учета времени на ожидание транспорта, убитой понадобилось бы для прибытия
с вокзала на место свидания не менее 25-27 минут, а с учетом ожидания
транспорта, во всяком случае, не менее получаса. Следовательно, из времени
в полтора часа, бывшем в распоряжении убитой, на преодолении пути от
Клочковской до вокзала, от вокзала до сада и оттуда до встречи с одной из
свидетельниц на Клочковской, нужно было затратить около одного часа. Чтобы
покупаться, одеться, - всего 30 минут? Нереально! Обвинительная версия, по
которой свидание и спор между Дмитриевским и Романовым в саду заняли около
часа, явно опровергается!"
"Думай! Думай! Анализируй!" - "Плюнь! Опять попадешь в больницу", -
тем же голосом возразил в нем кто-то.
"Следователь настаивал, чтобы я доказал свою "спасительную" версию о
длительном знакомстве со Светланой Иваненко, но поскольку я ее не знал, то
ничего самостоятельно сказать не мог..."
"Дома у Светланы никогда не был, с ее родными не знаком, разговора с
ней о ее родных не заводил, подруг ее не знал - она меня с ними не
знакомила... Да и как могла знакомить, когда ее, Светлану Иваненко, я
никогда не знал..."
"А ты говоришь - плюнь! Кто же тогда, как не ты? Это же подло уйти
теперь в сторону!"
"Перед описанием расположения дома и обстановки Иваненко, со мной
разговаривали неоднократно в разное время... Потом надо было описать дом и
обстановку. Я уже сказал: там никогда не был и расположения мебели не
знал, поэтому отказывался описать все, ссылаясь на плохую память.
Следователь помогал мне, но я старался уйти от детального описания.
Следователь задавал наводящие вопросы. Только после того, как я посмотрел
план, который мне показали, я его потом нарисовал..."
Память работала мощно, в адвокате спорили два, не уступающих друг
другу человека. Они друг с другом не соглашались. Но память,
воспроизводившая признания Дмитриевского, признания в его пользу, работала
и работала, заставляла Гордия забывать о собственных противоречиях,
противоречиях внутри себя, и он "заводился", все с большим и большим
прозрением видя, как Дмитриевский сам лез в петлю, не понимая того. Он
уходил от вышки, но он шел к длительному сроку наказания. По сути и
Гордий, отступая, вел их к этому.
"Затем мне предстояло нарисовать словесный портрет Светланы Иваненко.
Это было для меня трудным делом, так как я ее никогда не видел. Долго я
отделывался общими фразами, называя такие приметы, которые можно сказать о
любой девушке. Но потом меня _п_р_и_ж_а_л_и_, и я, по намечным подсказкам
следователя, описал приметы: рост средний, фигура изящная, щеки
пухленькие, подбородок полненький, губы средние, миловидная, прическа
пышная, характерных особенностей нет. Цвет глаз, сказал, не помню..."
"Еще предстояло самое трудное - опознать Светлану на фото. Мне
предложили три карточки, и я растерялся. Перед опознанием мне говорили,
что решается моя судьба, я должен опознать, иначе не поверят, что я
сожительствовал и что убийство - это бытовая драма...
Все три могли подойти к моему описанию. Мне казалось, что среднее
фото более всего подходило к тем намекам и попутным замечаниям. Указал на
среднюю, но не угадал. Остались две крайние. Растерялся, не знал, на какую
указать. Минут 30 думал. Следователь не выдержал и сказал: "Может, тут
вообще нет Иваненко?" Прошло полтора часа, понятые стали нервничать. Тогда
я решился, незаметно приподнял фото и на обороте увидел подпись, после
чего уверенно указал на фото N_3. После этого мне пришлось давать
объяснения, почему не мог сразу опознать и убеждать, что это не нежелание,
а переживание при виде фото..."
"Гордий, как ты живешь после всего этого? Ну скажи мне! Как? Ходишь,
спишь, ешь, дождался, что попал в больницу, дождался, что отправили с
незаконченным делом на пенсию..." - "Да я и сам просился! Сам!" - крикнул
он злобно. - "Ах вот как!" - "Не путай меня! Не нажимай на меня... Я
сегодня... устал. Понимаешь, устал! Отстань... Поговорим завтра..."

- Гражданин, вы уже делаете на маршруте пятую ходку. По одному
билету, гражданин!
- Разве? Простите...
- Платите, платите штраф, гражданин. Я специально за вами следила. Вы
вроде и не пьяный. Рубль платите. Иначе сдам, гражданин, в милицию.
Он отдал рубль и вышел на остановке.
- Гражданин, это последний трамвай, учтите.
Голос кондуктора подобрел.
- Садитесь, гражданин. И возьмите назад свой рубль. А мне квитанцию
отдайте.
Махнул рукой: мол, езжайте.
Кондукторша пожала плечами.
- Может, какой сдвинутый, - вздохнула. - Шепчет, шепчет, шепчет...
Чего шептать? Шел бы домой, лег спать... Или читал бы газету...

Полгода назад он был в этом доме, именно от этого дома он ушел тогда
как бы с занозой в сердце. Он говорил молодой красивой женщине все, что
думает. Он говорил: "Вы не имеете права молчать сами, не имеет права
молчать ваш муж. Он не виноват. Понимаете, он не виноват. Но разве может
невиновный человек сидеть? Вы скажите мне: может? Или не может? Я вышел из
себя, простите. Но ваш муж не помогает мне. Только я что-то начинаю
разумное тянуть, ваш муж немедленно отказывается, он твердит: "Я убил!" До
каких пор это будет продолжаться? Можете хотя бы вы помочь мне? Вы, вы,
вы! Можете вы поговорить с ним при свидании и заставить его быть стойким,
не тюхтерей, не слабеньким? Пусть, наконец, он станет мужчиной, черт его
подери! Сколько в бумагах лежит его настоящих показаний, где он страстно
доказывает, что не является убийцей! И это правда, а не то, что он вдруг
утверждает, чего-то напугавшись, что он - убийца..."
Именно она, эта красивая женщина, заставила тогда уйти его, уйти с
занозой в сердце. Именно она сказала: "Он есть. Но его может не быть. Я
все десять лет, изо дня в день, буду ходить к нему. Пусть он живет. Я не
верю в законы. Если вы говорите, что он не виновен, то почему он сидит?"
Именно тогда, когда она показала ему на выход, он вышел и
почувствовал: у него под сердцем заноза. Она шевелится, шевелится,
шевелится. Она набухает, набухает. Он тогда пошел к автобусной остановке,
у него поплыли круги в глазах, потому что под сердцем уже так все взбухло,
что дошло до глаз, до рта, он задохнулся и упал...
Что было дальше, не помнит.
Очнулся в больнице. Старый врач, с которым он давненько был знаком
(как-то шло дело об убийстве, этот врач был экспертом по делу) улыбнулся
ему дружески и, потрогав за плечо, сказал:
- Ну, дружище! Выкарабкались вы с того света... Мудро!
Ему хотелось что-то сказать в ответ, хотелось заплакать: если бы
вдруг так и Нюша смогла выкарабкаться! Но тут же он вспомнил все. Как шел
от жены Дмитриевского. И что она сказала ему тогда. "Я не верю в законы!"
Вот ведь как! Он скривился, словно от зубной боли. Врач обеспокоенно стал
щупать пульс.
- Укатали и тебя, Иван Семеныч, - насильно улыбнулся. - Пугаешь!

Несколько долгих месяцев он тревожно думал больше всего о жене
Дмитриевского. Боже! В молодые такие годы... И это есть людское счастье -
ждать десять лет? После того, как на него обрушилось, после того, как его
обвинили?! Он имел любовницу, он убил ее... Эта женщина - жена - сама
рассчет? Или она так любит его, что на все махнула рукой? Лишь бы он был!
Лишь бы его не стали теребить и не пересудили на высшую меру наказания...
Может, она ему и внушила все?
Несколько долгих месяцев он думал обо всем на свете - о Нюше, о
сыновьях и внуках, и об этой красивой женщине... Он потом ходил, глотал
пилюли, принимал разные процедуры. И несколько месяцев перед ним стояла
красивая женщина, которая собиралась ждать своего мужа десять лет, ходить
в тюрьму изо дня в день, если это будет возможным, и все это время не
верить ничему: ни нашим законам, ни нашим адвокатам, ни тюремному
начальству...
Теперь он шел к этой женщине вновь.
На стук его сразу же открыли.
Женщина была не одна. У нее в гостях был один из свидетелей,
проходивших по делу об убийстве, - некто Боярский. Он был со своей
миловидной, вызывающе презрительной к адвокату, женой. Видимо, она не
могла простить ему, что дело Дмитриевского им проиграно. Ни жена, ни
Боярский с адвокатом не поздоровались по-человечески. Лишь холодно кивнули
ему.
Гордий сразу увидел перемены в красивой женщине - жене Дмитриевского.
Она вот-вот должна была стать матерью. То есть она через некоторое время
должна была стать матерью. Живот ее не выпирал так резко, чтобы можно было
определить: вот-вот ждет ее родильный дом, будет наследник или
наследница...
Под сердцем вновь защемило. Он лихорадочно подсчитал: значит, после
него, после прихода его к ней, она поехала к своему любимому несчастному
мужу, и там им дали свидание. Если она до этого как-то, может, думала, что
ее муж... Ну, что у него была любовница... Что он хотел развязаться с
ней... Что все так получилось... Если она так думала, то после разговора с
адвокатом, заявив ему, что не верит в наши законы, решила продолжать
жизнь, вырастить ребенка, а если потребуется и второго, муж выйдет в конце
концов! После его истерических выкриков: "Он не виновен, он же не
виновен!" она прониклась нежностью к Дмитриевскому; все, - сказала она
себе, - пусть так и продолжается, я люблю мужа, вот и глядите, как я
люблю. Белые сны, песенка Пианиста! Как прекрасна и нежна эта песенка!
"Пианист, нашу!" Они, эти разные люди, заключенные, признавали его песню.
Человечество, точнее часть человечества в лице мужчин, всегда верит до
последнего в любовь женщины! И это одно из самых прекрасных чувств на
земле. Белые сны! - Гордий, несмотря на хмурость Боярского и его жены,
сделал на своем лице какое-то подобие радости, что было замечено женой
Дмитриевского.
Она стала вокруг него хлопотать, и это было для него ново. Ведь до
этого она, после его поражения на суде, не хотела видеть Гордия.
- Чай будете? - стала спрашивать эта красивая женщина - будущая мать.
- Буду! - весело откликнулся Гордий.
Впервые за последнее время он почувствовал себя счастливым. Нет,
недаром он живет. Если после его добрых намерений жизнь продолжается, то
это уже хорошо, это прекрасно!
Боярский стал холодно прощаться. Он нервно помогал жене надевать
плащ.
- Погодите, - остановил его Гордий, - у меня и к вам есть пара
вопросов.
- Ничего я вам не скажу, - крикнул почему-то Боярский, запихиваясь в
воротник своего плаща. - Незачем! Понимаете, незачем! - Он раздельно и
тягуче произнес последнее слово.
- Идем, Юра! - потянула его жена. - Не заводись... по пустякам.
- А я бы вас про...
- Не надо! - крикнул опять Боярский. - Не надо. Вы слышите, не надо!
Он подошел вплотную к Гордию. Боярский был высок, сутул, нервное его
лицо исказилось в злобе.
- Вы, видимо, не поняли ничего... А мы кое в чем разобрались... Это
так, так! Все, что идет, все... Нет, не стоит... Все не за нас, таких...
Нам даже отказано написать что-то не за своей подписью... Только потому
что мы боимся... Да, боимся! Я после Дмитриевского боюсь... спать. Придут
и поведут! Но! Погодите! Вы еще будете жалеть, что заперли невинного
человека в тюрьму к подонкам! Еще не все кончилось!
- Вот и я об этом говорю, - тихо, но твердо сказал Гордий. - Разве вы
не поняли?
Боярский сразу взял себя в руки.
- Вы старик... А нам еще пожить хочется, ясно!
- Да, я старик, - согласился Гордий. - Но мне тоже хочется пожить.
Как и вам. Но пока...
- И живите! И дышите! - насмешливо сказала жена Боярского. - А
припугнут - лечитесь... Слава богу, ведь лечение... ведь бесплатно!
- Вы неправы. Так со мной разговаривать не следует.
- Пойдем, Юрий! - крикнула жена Боярского. - Ки-ино!

5
Пианист лежал на койке, свернувшись калачиком. После каждого концерта
его било, точно в лихорадке. Это пятый концерт за время пребывания в
исправительно-трудовой колонии. Пятый за последние полгода. До этого
приходилось елозить вне очереди по шершавому, невероятных размеров полу: с
убийцами и тут в общем-то не церемонились.
Это время Пианист жил, как одурманенный.
Он еще более полысел. Некогда молодое, жаждущее жизни тело съежилось,
стало невыносимо чужим и неприятным. Понуро следовало командам, выполняя
порой прихоти самых последних подонков. В числе мучителей был и Сыч. Если
его посылали работать вместе с Пианистом, он, тихо издеваясь, разваливался
где-то, а вкалывал один Пианист. До последнего времени цена бича,
бездельника Сыча, и Пианиста была примерно равной. Сычу отдавалось даже
предпочтение: он не убивал бабу, а Пианист - убивал. Дрянь мужик! Девчонку
семнадцати годков совратил, падла, попользовался, а потом пристукнул
кирпичом в парке. Имел успех у баб. Бацал на своих костяшках, одевал
бабочку, костюм, выходил с поклоном и бацал...
И самым страшным было следующее: перед тем, как забрать его,
истинного убийцу, Пианиста вонючего, шли ребятки, которые были не
виноваты, понял, нет! Ставили их за него, вонючего музыкашку, к стеночке.
А он, гад, скрыто в то время жил, новую бабу-красавицу отхватил, женился,
не дрогнул, понял, нет? Мускулом не дрогнул! А те парились... Их, троих
сразу, к стеночке, за такую суку! Наяривал на своей бандуре. А тех... Это
по-честному?
Такие дела, как у Пианиста, - на ладони. Старик-спекулянт, к примеру,
пришел сюда из города, в котором жил Пианист. Знал про убийство
досконально. Он ходил тогда на его суд с удовольствием. И теперь вспоминал
нередко, как сам Пианист сказал: "Я убил!" Он шарахался от Пианиста всякий
раз, даже в камере, даже в строю.
- Я что? - кричал. - Я святой против него. Чё там я сделал? Ну
торговал кое-чем... И что? Разве всех можно снабдить тем, что у меня было?
Когда к Пианисту зачастил адвокат, у старика случился однажды
приступ, как сказал Сыч, бешенства. Старик метался и орал: вот, мол, она -
справедливость! К убийце ходют, а к нему, старику, почти невинному, и не
являются, посадили - и крышка.
Здесь были свои понятия. Единодушное почти мнение: как следователь
захочет - так и будет. Но чтобы подвесили убийство - расскажи дураку!
Пианист первое время этого не понимал. Он несколько раз в припадке
откровения начинал про следователя, который им "диктовал". Глядели на него
не только не сочувственно, а зло. Врет! К тому же, всем до единого было
жалко девчонку. Росла без отца, одна мать, надеялась на помощницу, а он,
падла, сластена, взял кирпич и ахнул. Побоялся алиментов, сволота!
Особенно непримиримо выступал старик-спекулянт. Пункт за пунктом он
развенчивал все россказни Пианиста.
Версия об убийстве Светланы Иваненко Дмитриевским (на самом деле, по
его словам, которую он не только не убивал, но до этого никогда не видел -
об этом Дмитриевский неоднократно заявлял) возникла по судебным документам
(это Гордий тщательно проанализировал) при следующих обстоятельствах.
Когда отпустили тех, троих, первоначально обвиненных в убийстве, а
потом, как оказалось, невиновных, приехавший новый следователь по особо
важным делам прокуратуры, возглавивший следственную бригаду, шел первое
время - так ему показалось - на поводу у обстоятельств. По версии, уже
разработанной, Иваненко должны были убить так: встретили в глухом
переулке, она стала сопротивляться, пришлось убить. Но такие "убийцы" уже
шли. Их отпустили. Новых нет. А дело не терпит отлагательства. Вдруг
мелькнула мысль, и эту мысль подсказала одна из новых свидетельниц: а ведь
Светлану Иваненко убил тот, кто ее хорошо знал!
В общем-то вполне нормальная версия.
Убил тот, кого она хорошо, действительно, знала и кто был с ней
близок. Во всяком случае, убийца должен быть не посторонним для нее
человеком. Он так ухватился за эту версию, что другого уже и не
предполагал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10