..

...Уже на второй день Акишиев выздоровел!
Такой оказался здоровяк!
Вернулся с кордона он от Михайлыча, бородатого лесника.
Акишиев вроде и не лежал совсем недавно без памяти, будто и не было
того, что Нюша его подобрала у канавы, где застряло бревно и где он это
бревно ворочал, да, видать, неловко бревно соскочило и что-то произошло
нехорошее. Акишиев не давался Мокрушину, - тот же, неподалеку вызволявший
бревна, прибежал, схватил, как младенца, Сашку и отпер к этому Михайлычу.
Вся бригада, до того прибитая таким неожиданным исходом (они в теплой
землянке отсиживались, а он, Акишиев, вкалывал за всех), когда он
вернулся, радовались. Вина их перед ним угодничала, и первым в этом
преуспевал Иннокентий Григорьев.
Бревно, которое вытаскивал Акишиев через канаву, - вода в ней к тому
времени спала, и пришлось бревна последние тоском таскать, - было одним из
последних. Теперь оно было тоже связано в плоты, и Григорьев хозяйничал,
покрикивая на людей уже у связанных плотов.
До бревнышка вызволили лес прошлогодний, который Григорьев, попросту
говоря, тогда загубил. Повалить повалил, а на место не доставил, Акишиев
же, видишь, сумел все сделать честь по чести...
С богом решили теперь гнать плоты к поселку. Иннокентий по части
вывода плотов на большую воду был мастак. Акишиев согласился с тем, чтобы
ему вести их в совхоз. Сказал, чтобы ехали.
Оставался он здесь с Нюшей и Мокрушиным.
Собственно, Мокрушин сам напросился остаться, хотя в поселке тоже
хотелось ему побывать, гульнуть, и то еще да се... Мокрушин был мужик,
однако, совестливый. Первым он догадался, что Акишиеву понадобится, может,
его плечо: боек-то боек бригадир, но не настолько, чтобы самому с собой
справиться. Мокрушин решил остаться в помощниках...
Плоты Иннокентий Григорьев вывел из последней заводи и в самом деле
мастерски. Сур уже успокоился, воды его посветлели, берега были сухие,
плескался он внутри тихо и покойно, но еще был упругий, подхватил плоты,
поднял на свою холодную спину и понес: к поселку, к океану, как несет и
несет все, построенное человеком, а так же вырванное с корнем природой...
И ловок Иннокентий был в те минуты! Лицо его раскраснелось, весь он
радовался. Стоял впереди, на самом первом плоту, и ему махали они трое,
оставшиеся на берегу до нового их приезда...
Когда скрылись за поворотом, Акишиев пошел, чуть прихрамывая, к себе.
А эта Борода, Мокрушин, увидав, что Нюша увязалась за ним, оставил их
стыдливо наедине и пошел вглубь, от воды...
Нюша ничего не замечала, она так радовалась, что видит Акишиева в
добром здравии, что невольно можно было подумать: и глупая ты девка!
Заслепило что-то твои глаза, чего ты?
Они зашли в густую прошлогоднюю траву, и Акишиев, сорвав травинку,
взял ее в рот, как папиросу. Нюша глядела на него не отрываясь, он это
заметил, он видел ее голые руки, видел будто всю - молодую,
радостно-растревоженную. Она остановилась у разлапистой громадной сосны,
как могла обняла ее и уткнулась головой в пахучий бок, откуда живьем била
желтая смола.
- Я так, Саша, напугалась, - сказала она. - И так теперь рада... -
Счастливо рассмеялась. - Я вас, Саша, все равно люблю...
- Не надо, Нюшенька... Сердце мое не разрывай...
- Не буду больше, Саша. Только любить тебя мне никто не запретит.
- И ладно... И ладно, Нюша! - Акишиев опустил низко голову. - Все
это, Нюша, так длинно и нескладно... Думаешь так, а выходит по-иному...
- Никто, Сашенька, меня не заставит по-другому о тебе думать. Я люблю
тебя... Не боюсь ничего... Для тебя ничего не жалко... Ты слышишь?
- Да, Нюша... Пойдем... Не надо...
- Ты ничего не бойся... Я тебя упрекать не стану...
- Идем, Нюша... Гляди, там этот бородатый леший заждался... Гляди,
уже стучит, за дело принялся...
- Я тебя не пущу с ним работать... Ты должен отойти, хоть несколько
дней.
- Как же, Нюша? А дело-то кто за меня делать будет?

...Вездеходчик Крикун, высланный ей на помощь Иваном Подобедом с
самыми добрыми намерениями, встретил ее на пустыре, где ненцы убивали
обычно оленей. Она шла не видя ничего, и ноги ее стучались о сотни рогов,
белеющих даже в ночи. Внизу при зачинающейся непогоде кричала и стонала
речка, где-то, совсем и неподалеку, завыла волчица. Нюша приостановилась у
самого берега, переступив последние, недавно снятые с нежных убитых тут
животных рога, и вздернула руки кверху. Она долго бессвязно говорила,
бормотала, читала. Четко, ясно звенели под конец строчки: "Катунь, Катунь
- свирепая река! - выговаривала Нюша. - Поет она таинственные мифы о том,
как шли воинственные скифы, - они топтали эти берега! И Чингисхана
сумрачная тень над целым миром солнце затмевала, и черный дым летел за
перевалы к стоянкам светлых русских деревень..."
- Нюша, Нюшенька! - Крикун близко подошел к ней, бережно приобнял. -
Нюшенька, не надо, Нюша! Ну не надо!
Глухо стонал дальний ветер, с порывами принося сюда холодный северный
воздух, он был чист, свеж, но так туг, наморозен, что дышалось с продыхом,
тяжело, и глухо била в груди боль.
- Кто ты? - спросила Нюша, вовсе не театрально, в голосе ее звенела
особая струна, вот-вот эта струна должна была лопнуть, и вся душа тогда
разбрызжется последними, умирающими звуками.
- Я Крикун! Ты меня не узнаешь? Нюша, Нюша!
Он взял ее и, тихо подталкивая, повел, и она пошла. Первые капли
ледяного дождя стукнули по этой и без того мокрой земле - луговинам,
болотам, кочкам, вертолетной прибитой площадке, потом дождь пошел и пошел,
и лил уже, не переставая, до самого дома Крикуна.
У самого порога Нюша, видно, опомнилась, она попыталась вырвать свою
руку из зажатой горячей ладони Крикуна, но тут же смирилась и зашла в
темные сенцы, ничего не чувствуя и не слыша.
- Ты будешь жить теперь у меня, слышишь? - зашептал Крикун, жадно
целуя ее в соленые щеки, в мокрый лоб, в ее руки, плечи. - Зачем ты так?
Зачем? - Он, смешно торопясь, вздрагивая всем телом, снимал с нее плащ,
мокрую кофту, ее грязные ботинки.
- А зачем ты так? - спросила она, видимо, придя в себя. - Я-то ведь
порочная!
- Нюша, Нюшенька! Так что с того? Нюша...
Он силой одевал на нее мягкие свои тапочки, силой усаживал на
кровать, пытаясь ее раздеть.
- Я сама, - сказала она.
- Ну вот и добре... Вот и хорошо...
- Крикун, зачем ты все это затеял? Учти, Крикун, я никого не хочу
позорить... Ни тебя, ни директора, ни директоршу. Вы сами по себе, а я,
как река, сама по себе...
- Ну и ладно, Нюшенька... Я ведь тебя давно люблю, Нюшик мой! А что
было, то сплыло. Тоже как в реке, плывет, плывет, дальше и дальше...
- А что было, Крикун? - Она уже разделась и, зябко ежась, свела свои
девчоночьи, налившиеся красивой полнотой, плечи.
- Что было, говорю, сплыло, - жестче обычного сказал Крикун, торопясь
тоже сбросить и грязные сапоги, и мокрую телогрейку.
- Нет, ты мне скажи, что было!
- А что бывает между бабой и мужиком? - Крикун хихикнул, пытаясь
приобнять ее эти оголенные плечи и тиская в руке маленькую черненькую
родинку на правом плече. - Смотри, какая она занятная? - Он потянулся,
чтобы поцеловать это черненькое пятнышко.
Нюша оттолкнула его.
- Не смей! Я Сане даже не разрешила!
- Ох, ох, ох! Саня, Саня, Саня! Это не разрешила, зато то разрешила!
- Балуясь, он хотел ее повалить.
Она его опять резко оттолкнула.
- Да ты человек или нет? - зашептал он. - Или железная какая? Я же
тебя ласкаю, целую тебя! Я ведь за тобой, как кутенок бегаю...
- Уйди! "Саня, Саня!" Да вы все здесь его пятки не стоите! Все, все,
все! И вертолетчики, и вездеходчики, и рыбаки, и дураки! Все, все! - Она
торопливо одевалась. - "Саня!" Да ты что? Он - не тронул меня! Пальцем не
тронул!
- Ври! Пальцем он ее не тронул!
- Он святой! Слышишь, Крикун, святой!

16
- Ты откуда такой взялся? - Мокрушин большой, нечесанный, с
любопытством присел на корточки, изучая Акишиева, весело и добродушно.
- А оттуда от самого! - Зло вгрызался в землю, дальше уходя,
пробиваясь к озеру.
- От самого тебе вроде и рановато, не по черным кудрям.
- А у меня дед побелел на ветрах, вот так-то, да отец в эту войну.
- Чего же тогда к нам своим пехом, без протекции? - Мокрушин гудел
по-доброму.
- Потому, как нелегко жилось, решил изменить малость, в свою сторону
счастье завернуть. - Сашка Акишиев ни разу не передохнул, все рубил и
рубил лопатой, он ни разу не поглядел на Мокрушина, но симпатия к нему
звучала в его шутливо-серьезных словах. Он понял, что этот лохматый,
небритый человек - его сторонник, ему тоже нелегко живется, и все же он не
такой и несчастливый человек, вот теперь же опустится в сырую щель,
пробиваемую к озеру, и пересиливая все в себе тяжелое, грубое, что
породила в нем нелегкая его жизнь, будет с удовольствием выворачивать
комья мерзлого грунта.
Так и случилось. Мокрушин, перекрестив богов и матерей, отцов и
дедов, ахнул потом в тугую землю лопатой и пошел, пошел, как экскаватор
выворачивать глыбы почвы, увитой кореньями и вековой падалью.
Бились они вдвоем долго, и опыт, поначалу одинокий, рождался у них.
Уже друзьями, единомышленниками, злыми и непрощающими других, тех, что
остались там, они вышли из своих щелей и упали в траву. Было
солнечно-сказочно, теплынь, разыгравшаяся вдруг, присела на всю эту
болотную шумиху и стонала птичьим весельем, ласковой порывчатой духотой,
входившей в их жадные приуставшие тела.
- А парень ты ничего, - хрипло сказал Мокрушин. - Ничего! С тобой,
как пишут-то ныне, в разведку можно бежать.
- Да и ты, брат, ничего, понятливый.
- Я-то привычный к разумению. - Мокрушин собирался закурить,
оглянувшись как-то растерянно вокруг, махнул рукой и спрятал опять
сигаретку. - Детство-то мое здесь, неподалеку прошло... что к чему
понимаем. А ты, значит, решил к воде пробиться?
- Как можно скорее.
- Да-а, соображаю. Убежит вода вскорости.
- Убежит.
- Да-а...

Акишиева эти слова будто подстегнули. Он встал, взял торопливо лопату
и опустился в щель.
Мокрушин еще немного полежал.
- На пуп рвешь, - сказал нехотя он.
- Ничего, он давно уже порван. - Акишиев засмеялся.
- Ну и дурень, гордись! - Мокрушин уже медленнее, без той давней
охоты, опустился в свое логово и, поработав немного, заговорил. Отец у
него в объездчиках ходил, жили на кордоне. Занимались охраной леса-то всей
семьей. Каждый идущий в лес предъявлял документ, выданный на право
заготовки дров, ягод, сена.
- При случае-то, - крикнул и Акишиев, - и у нас тоже скоро находили
всякого нарушителя.
- Ты что, тоже лесной леший?
- Отец мой перед войной в лесорубах ходил.
- Да-а, тогда время было замечательное. Теперь-то мы все валим да
валим... Оглянуться некогда. Голубая тайга!
- Именно голубая.
- Послушай, парень! А чего все же ты к нам махнул? Чего не на БАМ или
еще куда?
- Не люблю, когда много слишком скапливается, - засмеялся как-то
нехотя Акишиев.
- Понятно. Значит, где-то задело? Высокие материи, как говорится,
через себя пропускал, через свою правду? - Мокрушин был, оказывается вот
из каких. - Досталось поди за что-нибудь?
- Ну, это ты брось. Громких слов не приемлю, а, если хочешь знать...
- Хочешь знать, хочешь знать! - пробурчал Мокрушин. - Вот так и здесь
будешь строить? Заводной, говорю, ты! А мы здесь такие и не иные, понял?
Раз на пуп сам возьмешь, два, три. Говорю, не останется тебя...
- Останется! Меня на всех хватит!

17
Теперь Крикун шел по тому же поселку более решительно, чем тогда,
когда с грохотом вылетел из собственной избы, Нюша, уже вполне Нюша,
задвинула тогда на засов дверь, так и пришлось Крикуну ночевать у своего
кореша Ивана Подобеда, пока хозяйничала в его хате, приводя себя в
порядок, к отъезду.
Крикун прослышал, что следователь перед отъездом заглянул к
директору, Крикун шел тоже к следователю.
Весь поселок, кажется, был сегодня пьян, и Крикуну, чистенькому и
доброму в намерениях, неприятно глядеть на такое позорище при высоком
районном начальстве. Он брезгливо сторонился пьяных. Но от Васьки Вахнина
ему отвертеться не удалось.
- Ты куда, тезка? - спросил его Васька, печальный и впервые
опустошенный. - Погоди! Давай пойдем вместе! - Он схватил его за руку. -
Да погоди ты! Я тебе про межмикрорайонный общественно-торговый центр,
Вася, не буду толковать, ты не бойся! Я тебе про бригадира нашего... Ты
Саню-то, поди, неплохо знал?
- Знал.
- Дрались мы сейчас за него... Ты погляди, о-оо-о! Шрам видишь на
губе?
- Кто это тебе?
- Метляев Колька. В зубы, сволочь, бьет! А ему, - Васька снова стал
самим собой, беззаботным весельчаком, - а я ему штаны новые располосовал!
Как бритвой писанул!
- Дураки вы!
- Конечно, дураки.
- Иннокентий у вас там один что-то и тянет.
- С виду только, да и кажется это! Послушай, а ты же, говорят, в
Нюшку-то солидно втюхался, а?
Крикун вытянул свою руку из цепкой подвыпившей тезкиной ладони.
- Иди, Вася, иди!
- Куда, Вася? Ну куда? Он-то, Саня, ушел. А мы с тобой уйдем? Нет,
Вася, от себя не уйдешь... Никуда не уйдешь! Ты и уйдешь, а тебе будет
что-то сниться, Саня будет сниться! Скажет: "И аллах с вами!" И будет в
одиночку вкалывать. У всех нас он в глазах, Вася, стоит. Метляев-то меня
не понял, я ведь только с точки зрения философии, - смысл-то жизни не
заключается в том, чтобы "биться" в одиночку. Не понял Метляев, и - в
зубы! Я - подхалим! Да мне самому... А-а, Вася! Опять же, если с
Иннокентием не поедем, загнусь я, Вася, здесь. Алкашом, Вася, сделаюсь. А
Славка, сын? Что я ему скажу? А ей я как докажу? Она в джинсы, и я тоже
такие брюки куплю, как у Метляева. Оденусь, пройдусь по этому
межмикрорайонному общественно-торговому центру...
- Не пройдешься ты, только грозишься.
- Доеду!
- Не доедешь! Доедешь до первой остановки, врежешься в ресторан,
Вася... Да какой там ресторан - в забегаловку, где чернилом торгуют, и
пиши - пропало!
- Плохо, тезка, ты рисуешь... Вот Саня по-другому рисовал! Он верил!
- И с Саней вы пили.
- Не по столько. Мы с Саней постепенно завязывали.
- Завязывали, завязывали и завязали хлопца!
- Беда наша общая... Не одного меня вини... Поглядел бы, как
дубасились! - Засмеялся тут же: - Так свадьба-то скоро? Чего ты жмешься?
Отвалил бы для начала. Ты же башлюгу гребешь лопатой...
- Послушай, парень, - сказал Мокрушин, когда Нюша пошла за вторым, -
женись ты на ней. Счастлив будешь... Ты заметь, как глядит-то она на тебя.
- Так это поначалу, - усмехнулся Акишиев.
- Нет, не скажи! Так баба глядеть просто не может... А та... Ты,
брат, в той ошибешься...
Акишиев молча доедал первое.
- Чего молчишь-то? Чего ты ей должен? Слыхал нечаянно я твой
разговор... Пустое! Ты той ничего не должен! А этой, возьми и отдай все.
- Нельзя тоже на несчастье строить счастье.
- Бесполезное говоришь. Не для Клавки это.
- Все равно - человек она.
- Ты, что же? Так на каждой женился?
- В том и беда, что не на каждой.
- Или ты в самом деле святой, или дурак. Гляди, счастье тебе само в
руки просится.
- Может, ты и прав.
- Куда и прав! Бери ее! Молодую, в теле... Ты погляди внимательней!
Она же для счастья и создана. Наливается, как румяное яблочко...
Нюша занесла второе. Радостная, весело спросила:
- А чего говорили и замолчали?
- Секретничаем, - хихикнул Мокрушин. - Про тебя секретничаем.

Молодой красивый лейтенант сидел у директора за столом и пил чай с
черничным вареньем. Подворотничок у него был расстегнут, кобура с
пистолетом сдвинута на бок - чтобы не стучала при поворотах, когда
лейтенант обращался с разговором к хозяйке дома, которая сидела у
лейтенанта почти за спиной.
Крикун постучал и зашел. Директор ему почему-то обрадовался.
- Вася, - сказал. - Проходи, Вася!
Не прошел, и не сел.
- Вы, товарищ лейтенант, всему верите, что Нюша вам наговорила? -
спросил с вызовом.
- А в чем дело? - Лейтенант отставил чашку, встал, застегивая
воротник и поправляя кобуру.
- Дело-то в том, что наговаривает она на себя! Ничего у нее с ним не
было. Не было, понимаете!
Все трое они переглядывались - лейтенант, директор и директорша.
- Я что хочу этим сказать? А заступиться за нее некому! Вы и валите
все на нее!
- Кто же это, Вася, на нее валит? - усмехнулся директор.
- А вы и валите. Вы! - Он, наконец, присел.
1 2 3 4 5 6 7 8