некое дерево
Джон Эшбери
(перевод с английского)

Борей-Art Центр
Санкт-Петербург, 1994


Произведения взяты из книги - John Ashbery, Selected Poems, Paladin, 1987. Опубликованы с личного разрешения автора. Переводы стихотворений "Сиринга", "Ухудшение ситуации" публиковались в "Митином журнале" и в журнале "Звезда Востока". Перевод стихотворения "Забытый секс" был опубликован в "Независимой газете". "Глазуновианы" - в сборнике переводов, изданном Посольством США в Москве. Составитель пользуется случаем поблагодарить редакторов этих изданий, а также лично Стивена Кэссиди (Калифорния), Михаила Хазина (Петербург) за ценные указания и советы при работе над переводами. Также я хотел бы поблагодарить Борей-Art Центр, споспешествовавшего изданию этой книги.

Настоящее издание осуществлено при поддержке
КультурноИнформационного Центра США
в Санкт-Петербурге.



ББК 83.37
Э-98
John Ashbery
Аркадий Драгомощенко, составление, 1994
Аркадий Драгомощенко, переводы, 1994
Игорь Панин, обложка, 1994
Дмитрий Голынко-Вольфсон, перевод, 1994
Андрей Аствацатуров, перевод, 1994
ISBN

Издание Творческого Центра "Борей-Аrt"
191104, Санкт-Петербург, Литейный 58
Тираж 100 экз.

Джон Эшбери является автором тринадцати поэтических книг и тома критических работ по искусству. Книга "Автопортрет в выпуклом зеркале" получила Пулитцеровскую премию по разряду поэзии, также как Национальную Книжную Премию Критиков и Национальную Книжную Премию. Джон Эшбери был награжден фондом Гугенхейма и МакКартура. В настоящее время он является канцлером Академии Американских Поэтов. Живет в Нью-Йорке.


JOHN ASHBERY

ДЖОН ЭШБЕРИ



В течение своей жизни он был заклеймен традиционалистами, превознесен Одэном, назывался высокомерным мандарином постмодернизма, его считали последователем Уоллеса Стивенса и Роберта Лоуэлла (которого он терпеть не мог), к тому же он взял все главные литературные награды Америки, - иногда его логика становится логикой сновидения; иногда - это логика логики... - Джон Эшбери, поэт для всех.


К приезду Джона Эшбери в Петербург, Борей-Аrt Центр при содействии Культурно-Информационного Центра США предлагает книгу поэзии Джона Эшбери
в переводе на русский язык.


13 сентября, В 18 часов, в зале Дома Набокова, морская 47,
состоится поэтическое чтение Джона эшбери
чтение организовано Петербургским отделением
русского Пен-Клуба
при участии пен-клуба финляндии


Содержание

ГЛАЗУНОВИАНА,
УХУДШЕНИЕ СИТУАЦИИ,
СИРИНГА,
ЗАБЫТЫЙ СЕКС,
ПРОСТОТА ПЕСТРОТЫ,
БЕСКОНЕЧНАЯ ИСТОРИЯ,
ДАРЛЕН-ГОСПИТАЛЬ,
МЫСЛИ ДЕВОЧКИ,
ЦВЕТУЩАЯ СМЕРТЬ,
ИЗ АВТОПОРТРЕТА В ВЫПУКЛОМ ЗЕРКАЛЕ ,
СИСТЕМА
ИНТЕРВЬЮ В ВАРШАВЕ,


Frank O Hara

To John Asbery
I can t believe there s not
another world where we will sit
and read new poems to each other
high on mountain in the wind.
You can be Tu Fu, I ll be Po Chu Li
and Monkey Lady ll be in the moon,
smiling at our ill-fitting heads
as we watch snow settle on a twig.
Or shell we really gone? This
is not the grass I saw in my youth!
And if the moon, when it rises
tonight, is empty-a bad sign,
meaning You go, like the blossoms.


Фрэнк О Хара
Джону Эшбери
Ни за что не поверю, что не будет
другого мира, где мы бы сидели,
новые строки читая друг другу, в высоких горах,
на ветру. Ты был бы Ду Фу,
я-Бо Дзюй И, а Госпожа Обезьян бы
усмехалась с луны нашим больным головам
и тому, как мы созерцаем снега сугробы на ветках.
Или же впрямь суждено нам уйти? Другая
трава росла в моей юности!
И, если ночью луна восходит пуста,
дурной это знак, означающий:
Словно цветы, ты уходишь.






S
o that understanding may begin
and in doing so be undone.

EMBED Word.Picture.6


... it s a sort of Penelope s web that s constantly being taken apart when it is almost completed, and that s the way we grow in our knowledge, and experience.

John Ashbery








Так понимание это может себя начинать,
и в свершеньи своем себя отменять.


... оно, как бы ткань Пенелопы, которая, стоит лишь закончить ее ткать, постоянно распускается, и - подобно этому, мы врастаем в наш опыт и знание.

Джон Эшбери


В ближайшем исправлено

Едва выносимы, живущие на краю
Общества технологии. Мы обязаны выживать
На грани распада, героиням Роланда Неистового под стать,
Прежде чем наступает пора начать заново.
Грянет гром в кустах, гремучая чешуя прошуршит,
И Энгрова Анжелика не упустит из вида
Радужное, небольшое чудовище у большого пальца ноги,
Как если бы странствуя ли, забывая,
Вещь в целокупности не должна стать последним решением.
А потом всегда приходит пора, когда
Хуллигэн Весельчак в своей ржавой машине
Пашет по курсу, чтобы всех убедить,
будто все в порядке, как раньше.
Да, вот, только тогда в другой главе мы находим себя.
Озабочены тем, как бы схватить последнюю порцию сведений.
Была ли то информация? Были ли то репетиции
Во благо когото другого, мыслей довольно просторных,
Чтоб разрешить горсть мелких забот (так они появлялись),
Обыденных затруднений с едой, счетами, оплатой квартиры?
Все свести к варианту довольно простому:
Ступить, наконец, на свободу, горчичное семя
на гигантском плато-
Таковыми были наши стремленья: уменьшиться,
Стать свободными, чистыми.
Увы, силы иссякают неуследимо-
Мгновение, и нет. И не приступить никогда уже более
К приготовленьям насущным, к таким, как они есть.
Звезда наша ярче, пожалуй, когда влаги в ней много.
Теперь кончено со всеми вопросами, даже с теми,
Что относились к тому, как не сорваться с этой тяжкой земли
Разом со сном или случайным виденьем: малиновка
Пересекает верхний угол окна, волосы отбрасываешь с лица,
Не в состоянии с четкостью видеть,
или же рана вспыхнет на фоне
Лиц нежных и милых, принадлежащих другим,-
Чтото наподобие: вот, это ты хочешь услышать,
И зачем хотеть слышать иное? Словоохотливы мы,
Это сущая правда, но с исподу лежит разговора
Бесспорно движение
и нежелание быть сдвинутым, потерянный смысл,
Неопрятный, как замызганный пол.
И всетаки в нашем пути залегала доля изрядного риска,
Невзирая на то, а это было известно, что путь сам по себе
Не что иное, как неукоснительный риск.
И все же это случилось, как шок, четверть века спустя,
Когда впервые со всей непреложностью
Правила обрушились на тебя,
Они игроками являлись, а нам, кто сражался в игре,
Отведена была роль только зрителя,
Подчиненного, впрочем, ее поворотам, превратностям.
И вместе с ней в конце концов уже на чьихто плечах
Мы покидали заплаканные стадионы. Каждую ночь возвращается
Весть эта к нам, повторяя себя в мигающих лампочках неба,
Восходя мимо нас, изымаясь из нас, еще и еще оставаясь
неотъемлемо нашей,
Вплоть до конца пройденной истины и приговоров,
В которых мы остаемся,-во вскормившем их климате,-
Но вовсе не наших, чтобы ими владеть,
Словно книгой, но чтобы быть заодно или же порознь
Время от времени,
В одиночестве и в отчаянии.
Но в фантазиях наших мы их себе подчинили, а это как будто
Искусство сидеть на двух стульях,
И что поднято было до уровня эстетического идеала.
Мгновения, годы были тверды достоверностью, действием, лицами,
Событиями поименными, поцелуями,
Хотя начинались подобно
Геометрической, прекрасно известной прогрессии
Не вызывающей, кстати, доверия, как если бы смысл
Будет в свое время отринут, себя преисполнив. Лучше, ты говорил,
Отпрянуть, как на первых уроках, поскольку посулы учения
Только иллюзия, и я соглашался, добавляя к тому же, что
Завтрашний день лишь укрепит смысл того, что выучил накануне.
Что процесс обучения развивается именно так, и что, исходя
Из такой точки зрения, вряд ли ктото из нас колледж окончит,
Ибо время-эмульсия, а идея того, чтоб не взрослеть-
Собственно, есть прекрасная зрелость, во всяком случае, сейчас.
И, как видишь, оба из нас правы оказались, невзирая на то, что
Ничто в какойто мере превратилось в ничто; ипостаси,
Подчинение правилам, ежедневная жизнь из нас сделали то,
Что было и нужно- добропорядочных граждан ,
Следящих за состоянием зубов, наученных
Тяжких минут принимать подаяние, когда идет их раздача,
Ибо это и есть
действие,-неуверенность и приготовления беспечные,
Рассеванье семян, бороздой искривленных,
Готовность забвения,-и оно всегда возвращается
В то далекое прошлое, в тот самый день,
К свершенью начала.


Глазуновиана

Человек в красной шляпе
И белый медведь, но тут ли он?
Окно, выходящее в тень,-
Здесь ли оно?
Все, что иногда мне дано,
Инициалы мои, парящие в небе,-
Жатва ночи арктической, летней?
Медведь
Валится замертво в перспективе окна.
Стронулись к северу милые племена,
В мерцающих сумерках
Плотней ласточек плоть сплетена.
Реки крыльев нас окружают
и горесть без дна.


Ухудшение ситуации

Как шторм, он говорил, плетения цвета
Хлещут по мне и никакого спасения. Либо, как тот
Кто не ест на пиру, потому что не знает, что
Ему выбрать из благоухающих блюд. Эта
Рука отлученная за жизнь продолжает борьбу,
И сомневается-возможно ли так.
Восток или запад, юг или север-она
Возле меня повсеместно странствует странником.
О, сезоны, балаганы, киоски и шарлатаны
В темнонадвинутых шляпах
На задворках какогото деревенского праздника,
Имя, что вы обронили, не изрекая-мое, да, мое!
Когданибудь я тебе расскажу как все ссылались на то,
Что ты-причина моя, однако в настоящее время
Поездка не прекращает себя. Кажется, каждый для этой езды.
Что еще? Ежегодные игры? Действительно, случай опять
Подворачивается, чтобы белую форму достать
И вспомнить особый язык,
Всегда охранявший секреты. Должным образом
Нарезан лимон. Я все это знаю,
И все же не вижу, как уклониться от этих вещей,
День за днем, каждый день. Я пытался отвлечься,
Читая почти до рассвета, поезд идет, и роман читает себя.
Однажды мне позвонили. Меня не было дома.
Он оставил мне сообщение: От начала и до конца
Ты все понял совершенно превратно.
Но ситуацию можно исправить,
Благо есть время. Однако спеши. Встретимся
При первой возможности. И, сделай мне одолжение,
Никому об этом ни слова.
От этого зависит большее,
Чем твоя жизнь.
Какое-то время я об этом не думал. Позднее
Стал перебирать старые пледы,
щупать крахмальные воротнички,
размышляя-можно ли им вернуть белизну.
Моя жена думает, будто я в Осло, т.е. во Франции.



СИРИНГА

Орфею нравилась радость различий
Поднебесных вещей. Несомненно, частицей их
Была Эвридика. Но однажды все изменилось.
В сокрушении он раскалывал скалы. Та же участь
Постигла холмы и долины. Небеса содрогались
От края до края, уготовясь бежать своей целокупности.
Тогда Аполлон ему тихо сказал: Оставь это все на земле.
Твоя лира,-что толку?! Стоит ли струны тревожить аккордом
Этой скучной паваны,-все равно никто не ответит,
Никто вслед не вступит,-вместо того, чтобы поставить
Минувшего животворный спектакль.
Почему бы и нет?
Все остальное также должно измениться.
Времена года больше не те, какими были однажды,
В пору происхождения вещей-когда те сшибались
с другими вещами,
Существуя так, или эдак. Вот, где Орфей допускает ошибку.
Конечно, Эвридика канула в мрак,
Что бы случилось даже, если бы он не решил обернуться.
Что пользы стоять, подобно серой каменной тоге, тогда
Как колесо этой истории, запечатленное немотой,
проносится мимо,
Неспособное ничего объяснить даже в собственном беге,
Раздражающем мысль каждым своим оборотом.
Лишь только любовь из головы не идет, и то, что
У других называется жизнью. Пение
С точностью, к тому же такою, что звуки устремляются вверх
По прямой из колодца тусклой луны,
В раздоры вступая с желтой купавой,
С цветами, что растут по карьерам,
Пеленает в различие вес каждой вещи.
Однако этого мало,
чтобы попросту петь. И что Орфей понимал безусловно,
Не озабоченный слишком даром небес,
После того как Менады, ополоумев от музыки,
Его разодрали на части-вот, что музыка сделала с ними-
Есть мнение, будто это случилось по вине
его отношения к Эвридике.
Как знать, возможно пристало музыке быть терпеливей
К тому, как уходит она иллюстрацией жизни, к тому, как ты
Не можешь вычленить ноты, сказав, что она хороша, или плоха.
Ты вынужден ждать, покуда не кончится.
Конец делу венец означает к тому же, что эта картина
Ошибочна. Поскольку, несмотря на то, что память сезонов,
Тает, к примеру, на снимке мгновенном, и невозможно сокрыть,
Сохранить тот завязнувший миг. Все так же течет и струится:
Изображение потока, сценарий, хотя и живой, но все же
Предсмертный, а по нему наносится отвлеченное действие
Прямыми, простыми мазками. И желать большего,
Нежели есть-значит стать тростником, несомым стремниной,
Повисшей травой, заплетенной в него, но участие в действии
Не более, чем это. А затем в небе горчичном, склоненном
Пырей электрический проявляется нежно, взрываясь потом
Ливнем пастельно сияющих искр. Лошади;
Каждая, словно дробь истины, вопреки тому
Что волен сказать: здесь я белой вороной
И со мной ничего не случится, хотя мне понятен птичий язык,
И тропы огней, грозою уловленных, мне очевидны.
В музыке распря их смерти так же легка, как движенье
Деревьев по ветру, после летней грозы, и что происходит
Как и сейчас, день за днем в тенистых кустах,
Чьи кружева берега пеленают.
Как поздно предаваться сожаленью об этом, пускай даже
Зная, что слишком поздно всегда сожалеть, слишком поздно!
На что Орфей, голубоватое облако со снежной каймой,
Отвечает, что никакое не сожаление это,
Просто прилежное, будто мы в школе, расположение фактов,
Запись галькой направленья пути.
И не важно, как исчезли они,
Или попали туда, в продолженье, теперь они
Не материал для поэзии. Ее предмет мало что значит,
Находясь беспомощно здесь,
когда стихотворение проносится мимо,
Пылающий хвост, комета дурного знамения, сулящая ненависть,
Разрушенья, но столь обращенная внутрь, что
Значение, хорошее, или какое, никогда не станет известным.
Певец размышляет вполне конструктивно,
Этап за этапом возводя свою песнь
Подобно строительству небоскреба, однако в последний момент
Уклоняясь. Песня мгновением впитана тьмы,
А ей надлежит в свой черед тьмой затопить континент,
Ибо незряча. Певец затем должен покинуть пределы
Зрения, даже не скинув злое бремя речения. Звездность
дается немногим, и приходит много позднее,
Когда записи этих людей вместе с их жизнью
Микрофильмами исчезают в библиотеках,
Иные попрежнему питают к ним интерес: А как насчет
Имярек? -иногда можно услышать. Но недоступны они,
Словно лежащие льды, покуда хор произвольный
Ведет речь о событии совершенно ином, носящем однако
Такое же имя,
В повествовании которого слоги сокрыты того,
Что случилось задолго
Летом какимто, в какомто заброшенном городишке.


Забытый секс
Так снесены были старые хоромы кинотеатров,
Выдраны трамвайные рельсы, раздвинуты улицы.
Древесноветвистые фонари также исчезли.

Тем, кто после здесь проживал, известна была
История о руках разлученных и увлеченьях минувших,
Которая уходила по большей части своей нерассказанной,
Когда бы не ктото,
Кто однажды навестил старый район,
И об этом потом станут судачить, дневное пространство,
Как это в полдень случилось,
Поскольку ни записи, ни свидетельств возникнуть тут не могло,
По причине крутых перемен, чьи времена наступали. И впрямь,
Если даже окончен рассказ и тень его исчезает,
Дважды рассказанный не будет рассказан опять,
Покуда прошлое детям не доведется копнуть у крыльца,
Или же под кустом на задворках: Что это?
И придется сказать, ты будешь обязан сказать,
Что неимоверная природа этих вещей обладала когдато лицом,
Что у нее были ноги, как у людей, и что однажды она
Выломилась из скорлупы, как то часто бывает,
Превращая ответы в заурядную ложь, тщеславие юности,
В завиток уже бывшего,
В прихоть, причуду ветхого интереса, которого
День никогда не признает, если хотим заступить ограждение полдня,
Или к вечеру ближе достичь голых вершин.

Несомненно, мы под защитой, конечно, ктото из нас
Часто бьется над тем, как бы в страницу клякса не въелась навечно,
Бесспорно, все мы похожи, зная друг друга с раннего детства,
Неважно, хорошо это, или же плохо. Но несомненно одно:
каждый день
мы съедаем свой завтрак, гадим, ставим чай на плиту,
В многократном изменении темы, сдвигая изначальную предпосылку
К неутолимому зуду, поглотившему нас.
И когда приходится возвращаться с прогулки, мы ожидаем увидеть
Магически преображенную мебель, чтобы дать ход
Сокращенным, перелицованным планам.
Никто не обеспокоит вопросом себя, за исключеньем, пожалуй,
Кота в сапогах, и это в итоге еще одна предпосылка:
Попробуй, ведь мало что может пыль рассказать
На фоне пыльного цвета; пора начинать
И время пора обретать , как бы его ни хватало,
Минуя соседей, на закате продолжающих свару,
Однажды ты убедил их, что ты бросил игру
И потому смысла передергивать нет.
1 2 3 4