В конце концов, что бы я там ни болтал в свое оправдание, но из-за любви к Эвелин нарушил обещание, данное себе самому, отрекся от мести за Тривье, предал его память, оставил на свободе убийцу Сюзанны Краст, простил негодяя, который пытался сбить меня на машине и ранил Лафрамбуаза… Я отказался от дружбы Иеремии и проявил черную неблагодарность… Да, надо честно признать, итог преотвратный. И я стал искать оправдания. Допустим, я продолжал бы преследовать убийцу Бертрана. Разве этим я сумел бы его воскресить? Кроме того, вместо меня наверняка пошлют кого-нибудь другого, а совесть рано или поздно замолчит. И потом, я люблю Эвелин, она любит меня, а все остальное не имеет никакого значения!

Патрон принял меня всего через несколько часов после того, как я вернулся в столицу, и выслушал доклад без единого замечания. Лишь когда я наконец замолчал, он подвел итог:
— Короче, по-вашему, Марк Гажан удрал в Испанию вместе с досье и бросил дома жену, которую, по общему мнению, обожал, — а сделал он это, надеясь повыгоднее продать изобретение иностранной державе и начать новую карьеру в лучших условиях?
— Да.
Патрон долго сверлил меня испытующим взглядом.
— Что с вами случилось, Тони?
— Не понимаю…
— Это слишком не похоже на вас. До сих пор вас никогда не удовлетворяли пустые, ничего не объясняющие решения.
— Однако, мне кажется…
— Вы неискренни, Тони. Вам не хуже моего известно, что, будь все так, как вы пытаетесь себя убедить, убийство Тривье выглядело бы совершенно абсурдным, равно как и гибель Сюзанны Краст, да и попытки устранить или хотя бы оставить без помощника вас самого. Кстати, этот инспектор, судя по всему, очень дельный малый.
— Раз уж пришлось к слову, Патрон, Лафрамбуаз хотел бы перейти сюда и работать у вас под началом.
— Вместо вас?
— Вместо меня?
— Разве вы не собирались подать в отставку?
— Не понимаю, с чего вы вдруг решили…
— Тони, если агент вашего класса и достоинств ведет себя как новичок, значит, он больше не любит свою работу, а у нас, как, впрочем, и везде, человек бросает нелюбимое дело.
Мне было так стыдно, что отнекиваться не хватило пороху, и Патрон все понял.
— Возвращайтесь домой, Тони… Подумайте несколько дней, а потом зайдите ко мне. Тогда мы и решим, что делать дальше. А тем временем я прикажу мадридским агентам поискать следы Гажана в Испании.

Ближайшие сутки я провел в таком убийственном настроении, что практически не выходил из дому. А потом позвонил в Бордо и долго разговаривал с Эвелин, пытаясь выразить словами, как страшно без нее скучаю. Эвелин спросила, подал ли я уже в отставку, и мой отрицательный ответ, похоже, ее успокоил. Она не хотела, чтобы я действовал сгоряча под влиянием минуты, но я ответил, что, кроме нас двоих, для меня больше ничего на свете не существует. А потом мы, как и полагается влюбленным, до бесконечности бормотали всякие нежные и бестолковые слова. После этого разговора я малость расслабился. Подумаешь, Патрон мной недоволен, так пусть поищет другого!
Наутро после разговора с Эвелин я получил письмо из Бордо, и на меня вновь нахлынули зловещие предчувствия. Лихорадочно вскрыв конверт, я вытащил листок бумаги и прочитал несколько отпечатанных на машинке строчек:
«Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их».
Лафрамбуаз!.. Только он один мог отправить мне подобное послание! И долго еще этот тип собирается отравлять мне жизнь? Я позвонил в бордоскую больницу и выяснил, что инспектор Лафрамбуаз уже не нуждается в строгом постельном режиме и навсегда покинул палату. Я перезвонил в полицию. Оказалось, Иеремия пока на работу не вышел. Зато дома я его сразу поймал.
— Алло? Иеремия?
— Это вы, Тони? Как поживаете?
— А как, по-вашему, я, черт возьми, могу поживать, если какой-то неудавшийся пастор ни с того ни с сего посылает мне цитаты из Ветхого Завета?
— Из Нового, Тони, из Нового…
— Ну и что? Я-то тут при чем?
— Вам бы следовало поразмыслить над мудрым советом.
— Да нет у меня времени «размышлять», как вы изволили выразиться!
— Жаль…
— Возможно, Иеремия, но, знаете, я буду очень вам обязан, если вы наконец оставите меня в покое. Дело Гажана меня больше не интересует!
— Правда?
— Чистейшая!
— Даже если бы вы узнали, что границу в Саре переходил вовсе не Марк Гажан?
— Вы что, рехнулись?
— Не хотелось бы вас сердить, но, по-моему, это скорее вам любовь совсем помутила рассудок и затмила глаза.
— Я не позволю вам!..
— Спокойно, Тони, спокойно! Гнев — дурной советчик. Повторяю вам, это не Гажан удрал в Испанию.
— Но кто, в таком случае?
— Вне всяких сомнений, убийца Тривье и Сюзанны Краст.
Наступило недолгое молчание.
— Я думаю, вам имеет смысл поскорее вернуться сюда, Тони, — вкрадчиво заметил Лафрамбуаз.
И он, не дожидаясь ответа, повесил трубку, чем окончательно довел меня до белого каления. Вне себя от ярости, я поклялся всеми чертями ада, что не дам какому-то проклятому упрямцу навязывать мне свою волю! До Рождества — считанные дни. Но, поразмыслив, я решил, что, в конце концов, день-два ровно ничего не меняют и я могу приехать в Бордо чуть-чуть пораньше. Я позвонил Патрону, предупредил, что немедленно возвращаюсь на место расследования и, если узнаю что-нибудь новое, сразу же сообщу, однако в любом случае утром двадцать седьмого числа я приду к нему с окончательным докладом.
— Тони… Что вас опять потянуло туда? Любовь или… самолюбие?
— Возможно, и то, и другое.
— Тогда еще не все потеряно.

В Бордо, на вокзале Сен-Жан, меня охватило странное чувство — нежность с легкой примесью вины. То, что Эвелин сейчас мирно спит в этом городе, и до рассвета, когда все оживет и зашевелится, — еще несколько часов, рождало смутное ощущение обмана. Я как будто предал доверие Эвелин. В то же время из-за того, что она здесь, все становилось удивительно родным и знакомым. Короче, ступив на землю Бордо, я чувствовал себя как этакий повеса-муж, после капитальной попойки на цыпочках крадущийся в дом, чтобы не разбудить жену. Стояла холодная декабрьская ночь, но меня согревала любовь. Мне не терпелось поскорее снова увидеть Эвелин и попросить прощения неизвестно за что. Мои попутчики побежали кто к такси, кто — к друзьям и родным, и очень скоро я остался один. Сперва я чуть было не отправился в одну из ближайших к вокзалу гостиниц, но, заметив медленно едущее такси, решил, что лучше всего сейчас же наведаться к Лафрамбуазу. Раз по его милости я оказался на улице в такой поздний час, так пусть сам и расхлебывает последствия!
Я думал, что мне придется долго трезвонить в дверь и ждать, пока Иеремия вылезет из постели и стряхнет остатки сна, но, к моему величайшему удивлению, не успел я коснуться кнопки, как передо мной предстал улыбающийся и совершенно одетый Лафрамбуаз.
— Добрый вечер, Тони.
— Вы что же, еще не ложились?
— Я вас ждал.
— Но откуда вы могли знать?..
— Просто вы, несмотря ни на что, прежде всего отличный агент.
И я вошел, полусмущенно-полусердито пробормотав нечто невразумительное.
— Я приготовил пунш, Тони… Знаете, у нас, в Бордо, первоклассный ром…
Поведение добряка Лафрамбуаза меня почти растрогало, однако я не желал так быстро сдавать позиции. Но по крайней мере насчет рома Иеремия не соврал: он и впрямь оказался превосходным.
— А теперь растолкуйте мне, каким образом вы сделали последнее открытие.
— Да очень просто. Съездил в Сар, повидался с Испуром, а потом с Вэнсаном Изочесом.
— И что же?
— Ну и показал парню фотографию Марка Гажана. Изочес отродясь его не видел.
Я невольно выругался сквозь зубы: как же меня-то угораздило свалять такого дурака? А Лафрамбуаз без тени иронии пояснил:
— Подсознательно вам настолько хотелось, чтобы клиентом Изочеса оказался наш инженер, что описание проводника не могло не совпасть со сложившимся у вас представлением о Гажане.
— С чего вы взяли, будто мне этого хотелось?
— Так ведь бегство Гажана дает полную свободу его жене, верно?
— Вы действуете мне на нервы, Иеремия!
— Очень жаль, но тут уж ничего не попишешь.
— Ерунда! На самом деле сыскному полицейскому ужасно нравится, что он так здорово обскакал агента спецслужбы!
Лафрамбуаз мигом посерьезнел.
— Если бы я хоть на секунду мог принять это обвинение всерьез, Тони, немедленно попросил бы вас уйти и забросил расследование. Нет, дорогой мой, я продолжаю ковыряться в истории Гажана только из дружеской симпатии к вам и еще потому, что всерьез опасаюсь, как бы вам не пришлось пережить несколько очень неприятных часов…
— Я сказал Эвелин Гажан, что люблю ее.
— Да?
— И она тоже меня любит.
— Этого-то я и опасался.
— А чтобы уж быть откровенным до конца, могу добавить: я женюсь на ней и ухожу в отставку, чтобы иметь наконец возможность жить по-человечески.
Полицейский долго молчал, видимо обдумывая мои слова.
— Это случилось с вами впервые в жизни, не так ли? — наконец спросил он.
— Да.
— Так я и думал. В вашем возрасте это фатально.
Я опять начал сердиться:
— Ну давайте же, старина, начинайте! Расскажите мне, что это Эвелин убила Тривье, прикончила Сюзанну, приказала наемнику превратить меня в лепешку, а вас нафаршировала свинцом!
— И не подумаю!
— Ах, вы все-таки признаете, что это чушь?
— Да, и все-таки мадам Гажан косвенно виновата во всех этих преступлениях, поскольку именно она предупреждала об опасности человека, для которого убрать тех, кого вы только что перечислили, было вопросом жизни и смерти.
— Вы имеете в виду Марка Гажана?
— Не уверен. Скорее того, кто сбежал в Испанию, прихватив досье.
— По-вашему, это любовник Эвелин?
— Возможно…
— Вам чертовски повезло, Иеремия, что вы ранены, иначе я съездил бы вам по морде!
Лафрамбуаз посмотрел на меня с нескрываемым удивлением.
— Поразительно: то, что мадам Гажан, быть может, преступница, вас как будто не особенно волнует, но от одного предположения, что в ее жизни есть кто-то другой, вы готовы лезть на стенку! А ведь это куда менее тяжкая вина, правда?
— В общечеловеческом плане — да, но для меня — нет, поскольку это доказывало бы, что Эвелин мне лгала!
— Или не посмела сказать правду.
Я прекрасно отдавал себе отчет, что смешон.
— Ладно. Покончим с этим делом. Выкладывайте уж до конца!
— Теперь, когда нам известно, что в Испанию ездил не Гажан, придется признать, что это либо его сообщник (иначе откуда бы у него машина?), либо убийца…
— Убийца Гажана?
— А вам разве не приходило в голову, что, очень может быть, Марк Гажан — только жертва? Что инженер и в мыслях не держал предавать свою страну, но его убили и обокрали?
— С ведома жены? Какая гнусность!
Лафрамбуаз вздохнул.
— Опять вы все сводите к ней! Да я понятия не имею, участвовала мадам Гажан в предполагаемом убийстве или нет! Могли отлично обойтись и без ее помощи. Представьте, например, что Гажана прикончили, когда он загонял машину в гараж, и сразу спрятали тело? Тогда ваша Эвелин имела все основания думать, что муж ее действительно бросил, особенно если преступление совершил кто-то из близких друзей, хорошо знавших привычки Гажанов, и даже не обязательно любовник. Действуя таким образом, молодчик мог продать изобретение Марка за огромные деньги, а заодно освободил от брачных уз его жену. Возможно, он надеялся, что когда-нибудь Эвелин, устав от одиночества, уступит его домогательствам?
— Вы пытаетесь меня успокоить или действительно так думаете?
— Действительно думаю.
— Ох, до чего же мне хочется вас расцеловать, Иеремия!
Полицейский улыбнулся.
— Быстро же вы кидаетесь из крайности в крайность!
Теперь, когда я наконец и сам поверил, что Эвелин не замешана в этой грязной истории, ко мне быстро возвращалась надежда на будущее.
— Как по-вашему, Иеремия, кому подошло бы описание Изочеса?
Инспектор долго колебался.
— Боюсь торопить события… но, может, это и Сужаль…
У меня — будто камень с души свалился.
— Но если Сужаль убил и ограбил Гажана, почему никто до сих пор не нашел тело?
— Тут у меня тоже есть кое-какие предположения… Но они вполне потерпят до утра. А пока, если угодно, можете переночевать здесь. Лучше, чтобы о вашем возвращении пока не знала ни одна живая душа.
Я попытался было возразить, что ничуть не устал, но Лафрамбуаз, торжественно воздев перст, изрек:
— «Уста праведника изрекают премудрость, и язык его произносит правду»… Надеюсь, вы не собираетесь перечить Псалмопевцу, Тони?

Как только я открыл глаза, в комнату вошел Лафрамбуаз. В руках он нес так плотно уставленный снедью поднос, что мог бы накормить и самого изголодавшегося гостя.
— Не надо обращаться со мной, как с каким-нибудь анемичным молокососом, Иеремия! Я вовсе не нуждаюсь в усиленном питании… — возмутился я.
— Вы провели в поезде большую часть ночи, а нас ждет нелегкий денек.
— А который час?
— Восемь.
— Фу, какой стыд!
— Ну так, может, утопите его в кофе?
Пока я завтракал с преотменным аппетитом, Лафрамбуаз, не желая тратить времени даром, продолжал прерванный накануне разговор.
— Если вы способны сделать над собой небольшое усилие, Тони, попытайтесь на сегодня совершенно выбросить из головы мадам Гажан — я хочу, чтобы никакие посторонние мысли не отвлекали нас от дела. Давайте пока оставим в стороне вопрос, играла она во всем этом какую-либо роль или нет, согласны? Сейчас нам важно одно: это не Эвелин ездила в Испанию. Стало быть, займемся исключительно путешественником, добравшимся до Сара на машине Гажана, а заодно поищем тело.
Я чуть не опрокинул чашку.
— Тело?
— На сиденьях машины обнаружены пятна. Мне только что сообщили о результатах экспертизы, и лаборатория подтверждает, что это, несомненно, кровь. Теперь я окончательно убедился, что мы с вами должны восстановить добрую память убитого инженера.
— Убитого? Но тогда Эвелин…
— Молчок, Тони! Вспомните, мы договорились не упоминать о мадам Гажан. Может, она ни о чем не догадывается, а может, знает куда больше нашего, но об этом мы подумаем потом. Что до меня, то я все больше склоняюсь к версии, о которой говорил вам ночью: кто-то подкараулил инженера в гараже, убил его, а потом увез труп с собой.
— Куда?
— Надеюсь, еще до вечера мы это выясним. Вы сыты?
Я отодвинул поднос:
— Не то слово!
— Тогда даю вам пятнадцать минут на бритье и все прочее, а потом — за дело.
— И куда мы поедем?
— В Кап-Фэррэ…
— На дачу к Сужалю?
— Отрадно видеть, что шарики у вас вертятся в нужном направлении, — иронически заметил Лафрамбуаз. — Так я вас жду.

В половине девятого мы выехали из дома инспектора. Стояло ясное, морозное утро. До Рождества оставалось всего два дня, и сердце у меня сжималось от тревоги. Удастся ли мне отпраздновать его вместе с Эвелин или ее посадят в тюрьму?.. Моя любимая в наручниках… Представляя себе эту картину, я уже не мог спокойно любоваться улицами Бордо — мешал комок в горле. Все мое существо противилось страшному видению. Эвелин? Нет, невозможно! Дичь и бред!
В Фактюре мы свернули направо — к Андерно-ле-Бэн, миновали Арес и меньше чем в трех километрах от этой деревушки поехали на сей раз налево — в таинственную глубину и безмолвие зимнего леса. Проехав Пикей, мы слегка отклонились от берега моря и наконец увидели стоящий среди высоких сосен домик.
— Мы на месте, — лаконично оповестил меня Лафрамбуаз.
В самом коттедже мы не нашли ничего интересного — там было всего две комнаты, причем одна — совсем крошечная, и такая кухня, где и повернуться-то негде, да еще крытая веранда. Короче, самый заурядный загородный домишко. Мы быстро вышли на воздух.
— Если тело Марка Гажана зарыто где-то здесь, то наверняка не у моря — оттуда кто-нибудь мог бы заметить, как убийца делает свое черное дело, — проворчал Иеремия. — Пойдемте-ка лучше за дом.
Мы медленно двинулись в сторону сосен, и по дороге мой спутник рассказывал, на чем основаны его надежды:
— Со дня преступления сюда, очевидно, никто не приезжал. Эвелин Гажан вряд ли пришло бы в голову томиться тут в полном одиночестве. Виновна она или нет, но ехать в этот уединенный уголок было совершенно незачем. Как печаль, так и угрызения совести в равной мере сделали бы поездку невыносимой. Если убийца — Фред Сужаль, то я тоже плохо представляю, зачем ему бродить на месте преступления. В общем, Тони, я очень рассчитываю отыскать какие-нибудь следы — во-первых, воздух здесь слишком влажный и земля почти не затвердела, а во-вторых, волоча на себе тело, человек не мог ступать, как кошка, и должен был оставить довольно глубокие отпечатки подошв. Согласны?
— Вполне… Вы, вероятно, были отличным бой-скаутом, Иеремия?
— И по-прежнему им остался, Тони. А теперь — за работу.
Честно говоря, я не особенно гожусь для игры в индейцев, и все-таки мне доставляло истинное наслаждение наблюдать, как Лафрамбуаз идет, пригибаясь к земле, словно принюхиваясь, и то наклоняется над какой-нибудь сломанной веточкой, то вдруг поднимает комочек земли и разминает в пальцах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16