И не только дети. Клиенты всегда опасались торговаться с ней по поводу цен, и это при цивилизации, в которой умение торговаться стало второй натурой и такой отличительной важной чертой, любовно воспитываемой, как, скажем, скорость бега у чистокровных лошадей.
Жильцы предпочитали голодать, не покупать уголь для своих печек, лишь бы не слышать ужасных проклятий миссис Гольдштейн, щедро рассыпаемых на этих подонков из гетто, что не платят за квартиру.
Она ухитрялась расходовать гораздо меньше на еду, чем любая женщина в их квартале, потому что продавцы на рынках, не в силах выдержать ее яростного напора при торговле, вяло спорили с ней и часто уступали.
Яркий свет Дела всей жизни неугасимо горел в глазах миссис Гольдштейн, и, как все другие люди, отстаивающие Дело гораздо более значительное, чем они сами, она выработала свою манеру обращения с окружающими. Делом всей жизни были для нее деньги, они для нее все равно что Франция для Жанны д'Арк или Господь Бог для Франциска Ассизского1.
Портняжная мастерская не давала возможности заработать столько денег, сколько хотела миссис Гольдштейн. Мой отец частенько говорил, что она все равно осталась бы недовольной, даже если бы русский царь передал ей все бриллианты своей короны, а старик Рокфеллер сделал своей единственной наследницей. Она всегда искала новое жизненное пространство для завоевания и вот решила завести собственный прилавок для торговли домашней птицей на рынке, расположенном от них в трех кварталах. Конечно, ничего не сообщила мистеру Гольдштейну о своем новом бизнесе до самого последнего дня, когда к нему приступила. Она вообще редко говорила с ним, и какое у нее мнение о муже, можно судить по той фразе, которую часто слышали от нее соседи: "Мендель -- отличный портной, но в остальном ни на что не годится!"
Джо Гольдштейн, их сын, был моим соучастником во всех грехах и пороках, и большую часть своих сведений о семье Гольдштейнов я получал от него. Он всегда охотно рассказывал мне все, а его губы при этом довольно извивались, как у чокнутого. Он описал мне, как миссис Гольдштейн объявила мужу о своей новой инициативе.
-- Мендель,-- объявила она ему, когда он, ничего не зная, как обычно, строчил на своей швейной машинке,-- я решила заняться бизнесом.
Мистер Гольдштейн не отреагировал. Но стрекот машинки заглох, а это говорило о сильнейшем эмоциональном напряжении, которое он в эту минуту испытывал.
-- Когда же? -- спросил он, не поворачиваясь к ней.
Его жене пришлось разговаривать с его спиной. Может, он и повернулся бы к ней, просто такая мысль не пришла ему в голову.
-- С завтрашнего дня,-- ответила миссис Гольдштейн, а в ее глазах все сильнее разгорался огонь Дела всей ее жизни.-- Сегодня я подписала договор со Шварцем. Уплатила ему первый взнос, десять долларов, а в конце месяца заплачу еще двадцать пять. Он мне будет поставлять домашнюю птицу бесплатно до конца недели. На рынке я забила для себя очень хорошее место.
Мистер Гольдштейн медленно кивал головой. Вдруг его озарило, и он спросил:
-- Для чего тебе это нужно?
-- Для того, чтобы делать деньги, дурак.-- Миссис Гольдштейн нетерпеливо дернула головой.
Мистер Гольдштейн, озадаченный, немного подумал.
-- Для чего? -- повторил он свой вопрос: ему очень хотелось знать причину.-- Разве мы зарабатываем мало денег?
Миссис Гольдштейн сердито топнула ногой.
-- Ты никогда не мог заработать достаточно денег!
Мистер Гольдштейн, пожав плечами, снова застрекотал машинкой. Вдруг в голове его возникла еще одна тревожная мысль. Теперь он решительно повернулся к жене, чтобы поговорить с ней откровенно.
-- В таком случае кто будет заниматься мастерской? Ты ведь будешь целый день занята на рынке.
-- Да, я буду проводить целый день на рынке.
-- Значит, мне придется сидеть здесь, в мастерской, одному? -- Одна широкая бровь изогнулась дугой из-за охватившего его беспокойства.
-- Ну и что из этого? Ты взрослый человек или дитя? Разве я не могу тебе доверить заниматься мастерской? Чего мне бояться? Ах, какой ты все же дурак, Мендель! -- С этими словами миссис Гольдштейн вышла из мастерской и отправилась домой.
Мистер Гольдштейн молча посидел несколько минут, горько покачивая головой, потом медленно повернулся к своей швейной машинке.
Миссис Гольдштейн заняла свой прилавок на рынке, и вдруг началось ее столь желанное процветание. Деньги были ее родной стихией, а выгода сама лезла ей в руки. Это было неизбежно. Она трудилась усердно, очень долго, грубила покупателям, запугивала их, оскорбляла конкурентов, безжалостно снижала суммы по кредитам,-- в общем, вела свой бизнес точно так, как это делается на Пенсильвания-авеню или Уолл-стрит. Через две недели она заработала столько денег, сколько ни разу не удавалось в мастерской. У прилавка миссис Гольдштейн даром не пропадало ни одного перышка, ни одного пенни.
Нечистые на руку проворные женщины, которые разгуливали по рынку, пряча под своими необъятными шалями добычу, полученную от невольных щедрот торговцев, старательно избегали прилавка миссис Гольдштейн. Многие, замечая подозрительные комки под их шалями, только пожимали плечами -- кто с вялым раздражением, кто с искренней жалостью.
-- А, вот и миссис Коэн появилась снова! Она, конечно, воровка и, готов биться об заклад, сейчас держит под мышкой мой самый лучший кочан капусты, но ведь ее несчастный Самуил не принес домой в этот месяц и двухсот пенни, а ее худущие детишки похожи на ходячую смерть. К тому же из-за утраты одного кочана я не разорюсь. Да, этот мир -- совсем не подходящее место для бедняков.
Но в проповедуемом миссис Гольдштейн культе богатства не оставалось места для благотворительности по отношению к ворам. Ее острые глаза замечали все, что творилось вокруг, и она частенько стремительно выбегала из-за своего прилавка с дикими воплями и громогласными проклятиями, чтобы силой выхватить свою курицу из-под шали миссис Коэн, несмотря на все ее оправдания и протесты.
-- Воровка! -- орала миссис Гольдштейн.-- Сукина дочь! Падаль! Мусорная вошь! Красть товар у честной женщины! Теперь ты должна из-за такого позора просидеть всю неделю на полу своего дома, чтобы смыть греховность! Тебя нужно лишить дневного света, улыбок твоих детей! Тебя нельзя больше пускать на рынок, твои друзья должны отвернуться от тебя и никогда с тобой не здороваться; воровство -- это самое мерзкое преступление!-- И она с торжественным видом бросала отвоеванную курицу назад в корзину.
Миссис Гольдштейн делала деньги, но от ее новой деятельности страдала мастерская. Она уже не ходила по соседям, спрашивая, не нужно ли кому почистить что-то из одежды, погладить, починить. Теперь она уже не могла называть фиксированные цены и упорно их отстаивать в жарком споре. Их главный бизнес шел на спад.
Теперь мистер Гольдштейн превратился в посудину без руля и без ветрил, носимую по бурным морям европейской коммерции. К нему являлся клиент и, бросая на прилавок свой костюм, спрашивал его:
-- Ну, мистер Гольдштейн, сколько возьмете за работу?
Долго, минут пять, взирал он на костюм, пожимал беспомощно трясущимися, как холодец, полными плечами, уже позабыв о привычке в таких случаях заглядывать в заднюю комнату, к жене, чтобы воспользоваться прозорливой ее расчетливостью, и в конце концов, все еще пожимая плечами, говорил:
-- Не знаю. Может, зайдете позже, когда вернется миссис Гольдштейн?
Но обычно ушлый клиент чувствовал близкую победу и старался обратить в свою пользу нерешительность портного.
-- Видите ли, я очень спешу,-- шел он в атаку.-- Дочь моего брата завтра выходит замуж, и мне позарез нужен этот костюм. Это вопрос жизни и смерти. Ну, в таком случае я дам вам за все,-- говорил он вкрадчиво,-семьдесят пять центов.
Клиент, конечно, отлично понимал, что работа стоит, по крайней мере, вдвое дороже, но, как говорится, попытка не пытка. И потом он, захлебываясь от радости, рассказывал о триумфе своей семье. Евреи, конечно, милосердный и доброжелательный народ, готовый пощадить заклятых врагов, если они повержены на поле боя, но бизнес есть бизнес и тут уже начинаются козни дьявола, стоит только заслышать звон монет, падающих на прилавок.
Где-то внутри него его скрытое еврейское наследие предостерегало его, говорило, что семьдесят пять центов за такую работу -- это мало, но мистер Гольдштейн очень хотел, чтобы его поскорее оставили в покое, одного, и он в знак согласия кивал головой, а сам возвращался к своему прессу, уверенный, что все сложилось бы иначе, будь сейчас с ним рядом жена.
Поздно вечером, когда миссис Гольдштейн возвращалась с рынка, она принималась пилить мужа за недоумие.
-- Ненормальный! -- отчаянно визжала она на него, заставляя всех соседей гурьбой спускаться к ним, умоляя ее прекратить безобразие и не мешать им спать.-- Крысы, видно, выели у тебя последний мозг! Скоро ты станешь гладить костюмы за так, в порядке благотворительности! Семьдесят пять центов! Да я прежде застрелилась бы, но не подложила бы ему новую подкладку и не отутюжила костюм за такую смехотворную цену! Семьдесять пять центов! Ты, Мендель, не мужик, нужно найти кого-нибудь, кто бы о тебе позаботился!
А мистер Гольдштейн все больше колебался в расчетах, не знал, какую же цену запросить с клиента за работу. Однажды, когда я отнес к нему в мастерскую костюм отца в починку, он долго в упор смотрел на меня, потом сказал:
-- Знаешь, принеси-ка его сегодня вечером. Может, здесь будет моя жена.
-- Но он нужен отцу к шести часам вечера! -- возразил я, выполняя поручение матери.
Вдруг мистер Гольдштейн вскочил со своего места с громадными портновскими ножницами в руках.
-- А ну-ка, убирайся прочь! -- заорал он на меня.-- Убирайся, и больше чтобы я тебя и близко не видел возле моей мастерской! Чтобы ноги твоей здесь больше не было! -- И угрожающе размахивал при этом своими длиннющими ножницами.
Я поспешил ретироваться, унося на худеньких плечах голову. С тех пор мы ходили с заказами в другую мастерскую, в соседнем квартале.
Очень скоро доходы мистера Гольдштейна от своего ремесла весьма значительно упали. Вечерами, когда мы расходились по домам, устав после своих игр, то могли наблюдать странную картину: у окна своей мастерской сидел мистер Гольдштейн, читая Библию при свете одинокой лампы; перед ним в прежнем строю стояли бутылки с содовой, а пресс, как это ни странно, не работал и тоненькие струи пара больше не вырывались из окон. Казалось, он над чем-то старательно размышляет.
В один прекрасный день он возник перед прилавком своей жены, торгующей домашней птицей. Миссис Гольдштейн в хлопотах сразу не поняла, кто пришел. А он, молча взяв стул, отнес его в глубь прилавка и там спокойно уселся на него. Миссис Гольдштейн подошла к нему.
-- Ну, Мендель, что все это значит?
-- Я пришел к тебе,-- объяснил он ей.
-- Да, вижу.
-- Я больше не буду сидеть в портняжной мастерской,-- продолжал он.-- Я не могу там без тебя. Клиенты все время приходят и задают мне каверзные вопросы.
Миссис Гольдштейн потянула его за рубаху.
-- Ступай домой, Мендель! Ты настоящий идиот! Тебе нужно носить не штаны, а юбку и еще бутылочку заиметь с соской, чтобы сосать из нее. Иди займись своим ремеслом, и чтобы я ноги твоей здесь больше не видела!
Мистер Гольдштейн поплелся, горько плача, домой.
-- Ида! Ида! -- все время повторял он.-- Я не могу возвращаться домой без тебя! Ида!
На следующей неделе он опять пришел к ее прилавку и больше оттуда не уходил. Он сидел как вкопанный на своем месте, а у миссис Гольдштейн не хватало сил, чтобы оттащить его домой. Ее Софи, рассказывала она своим покупателям, уже довольно взрослая девушка и ей пора подумывать о замужестве. Какая нелепость иметь портняжную мастерскую в гостиной! Она продала паровой пресс и швейную машинку, а на эти деньги купила для Софи новую мебель, чтобы та могла принимать у себя молодых людей.
Мистер Гольдштейн каждое утро подметал мусор возле прилавка, а потом целый день сидел в глубине, ощипывая вместе со старухами, сидевшими рядом с ним, кружком, цыплят. Эти старухи, по колено в перьях, ощипывали цыплят для покупателей миссис Гольдштейн, получая от нее за каждого по никелю. Этот прилавок теперь напоминал расчетную палату для сплетен всей округи, но трудно сказать, производило ли это хоть какое-то впечатление на мистера Гольдштейна. Не говоря ни одного слова, он сидел на своем шатком стуле без спинки, методично ощипывая кур и цыплят, а нахохлившиеся старухи, в своих рваных шалях, были очень похожи на ведьм с оперением.
Когда они привыкли к его присутствию, то, осмелев, начали его поддразнивать. Малыш Мендель, называли они его, или Бабушка Мендель и постоянно спрашивали, не нужен ли ему кружевной чепчик на голову. Им очень хотелось знать, не давала ли ему дома миссис Гольдштейн свою юбку поносить и не натягивала ли сама на себя его портки. Они теперь придумали свою кличку для миссис Гольдштейн -- называли ее Хозяином -- и приходили просто в неописуемый жестокий восторг, когда, обращаясь к нему, говорили: Хозяин посылает его домой, чтобы он там помешал суп на печке. Мистер Гольдштейн стойко переносил все эти издевки и молча продолжал ощипывать цыплят, о чем-то мрачно при этом размышляя.
Наконец они стали допекать его сообщениями о любовных связях миссис Гольдштейн. Миссис Гольдштейн была соблазнительной женщиной, способной вызвать похоть у мужчины,-- ей еще нет сорока, у нее полные, пышные груди, мягкие, сочные, налитые бедра, мечтательные глаза. Мой отец однажды сказал, что всех казаков у царя не хватит, чтобы удовлетворить миссис Гольдштейн хотя бы на одну ночь,-- он только засмеялся, когда моя мама отругала его -нельзя болтать о таких вещах в присутствии детей.
-- Мендель,-- спросила его однажды утром одна из ведьм,-- вы видели того молодого человека, с которым миссис Гольдштейн прогуливалась вчера вечером?
Все старые ведьмы дружно захихикали. Мистер Гольдштейн, не обращая на них внимания, продолжал заниматься своей работой.
-- Его зовут Исаак Штерн,-- язвительно подсказала одна из них.
-- Прекрасный молодой человек -- он куда красивее всех тех молодых людей, с которыми миссис Гольдштейн гуляет по ночам.
Все ведьмы снова фыркнули.
-- К тому же он боксер,-- продолжала злодейка,-- высокий, крупный, красивый мужчина. У него курчавые волосы, голубые глаза, а уши плотно прижаты к голове. У него красные, как вишни, губы -- такие мягкие, влажные. А руки у него такие крепкие, как кнутовище,-- он легонько, одной рукой отрывает от земли Иду и без устали носит ее повсюду. А какая у него широкая спина, какие длинные, стройные ноги, какой поджарый живот,-- не такой пузан, как вы, ваше брюхо не позволяет вам даже приблизиться к женщине! А вот он может. Запросто!
Все старухи, прекратив работу, теперь покатывались от смеха.
-- Мендель! -- резко крикнула ему из-за прилавка миссис Гольдштейн.
-- Хозяин требует вас, миссис Мендель! -- Старая ведьма хихикнула, обнажая беззубый рот, и погрозила ему кривым, желтоватым пальцем.
Мистер Гольдштейн, методично отложив в сторону наполовину ощипанную птицу, зашаркал старческими ногами к жене. В ушах его все звенел нестройный хор старушечьих голосов.
В тот вечер я видел мистера Гольдштейна в окне, когда выбегал из дома. Была пятница, и уже наступило время, назначенное для облав на крыс, которые проводили мальчишки нашего квартала на складах с холодильными установками, что через улицу,-- этих подлых тварей не брала никакая отрава. Я спешил на задание, но заметил, что перед ним, как всегда, лежала открытая Библия. Правда, он ее не читал, а, судя по всему, смотрел на улицу, в дальний ее конец. Теперь уже перед ним не стояла батарея бутылок с содовой,-- с тех пор как он стал ходить к прилавку своей жены, мистер Гольдштейн пил только простую воду из-под крана. Все прежде стоявшие строем пустые бутылки, этот последний символ его господства в семье, исчезли.
Облава на крыс прошла успешно. Было уже около одиннадцати, когда мы выходили со складов -- с обычной мужской гордостью, переполняющей сердца охотников, если они превзошли назначенный себе лимит добычи.
Я с трудом передвигал уставшие ноги, когда вдруг увидел мистера Гольдштейна: он сидел на крыльце перед нашим домом. Сидя он мрачно разглядывал свои колени, высунувшиеся из-под его громадного, как арбуз, живота, но ни бедер, ни обычного пространства между ними не было видно, их скрывал под собой его "пузырь". В конце улицы я увидел миссис Гольдштейн: она прощалась с каким-то мужчиной. Ну и что в этом удивительного? Я тогда еще не достиг такого возраста, чтобы устраивать интеллигентные скандалы, поэтому меня нисколько не интересовало, кто был с ней на этот раз. Мистер Гольдштейн, по-видимому, их тоже видел. Он встал (мучительный процесс: для этого нужно определить для своего живота такое положение, чтобы он не мешал ему ходить, перемещаться с одного места на другое), еще раз бросил взгляд на угол улицы и вошел в дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23