Когда я утром уезжаю на работу, у меня такое ощущение, что ей раза три в день приходится отрываться от дел и напрягать память, чтобы вспомнить, как меня зовут. А мои дети? Это отдельное государство, заграница, которая только и ждет своего часа, чтобы объявить войну. Небольшой сюрприз – бросить бомбочку и прикончить папочку. Так оно и бывает. Читайте газеты. Дети убивают родителей каждый день. Я уж не говорю о том, что они бросают их, оставляют подыхать. Взгляните на обитателей домов для престарелых. Сколько их – обреченных вечно жить под опекой! Я целый день сижу в конторе, я кого-то нанимаю, я кого-то увольняю, я ворочаю делами, а за моей спиной неотрывно стоит пустота, огромная пустота.Мартин слегка отодвинулся, почувствовав, что вот-вот задохнется от бьющего в лицо перегара, от бурного потока слов, извергаемого этим человеком, который до последней минуты казался Мартину более или менее таким же, как и все, кого он встречал за последние два дня. У него возникло сомнение: а может быть, это путаное, бессвязное и жалкое признание всего-навсего уловка, хитрый ход, чтобы уйти от разговора?– Я не понимаю, зачем при всем при том лазить по балконам и подглядывать в окна.– Я ищу ответа, – хитро усмехнулся Бауман. – Я землепроходец, я ищу оазис посреди великой американской пустыни. Я оптимист. Я верю, что ответ есть. Я верю, что бывают люди, которые не притворяются. Они кажутся счастливыми, и они счастливы на самом деле. Но для этого их нужно застать врасплох, мой мальчик, когда они и не подозревают, что на них смотрят, а иначе тайное никогда не станет явным. Когда человек знает, что на него смотрят, он напяливает на себя такую улыбку, как будто во время отпуска фотографируется на фоне исторических достопримечательностей. Нет, зверя надо смотреть в естественных условиях. В самом выразительном ракурсе, как говорят фотографы, когда все тайное становится явным. Вот он поздно вечером сидит на кухне за чашкой кофе и разговаривает с женой о жизни. Что написано на его лице? Любовь, ненависть, усталость? Или он вообще думает, как бы поехать во Флориду с другой женщиной? А вот он помогает своему десятилетнему сынишке готовить уроки. Какую тайну откроет его лицо? Он еще на что-то надеется или нет? Или в постели. Есть в них нежность человеческих существ, прикасаются ли они друг к другу ласково и благодарно, или они просто спариваются, по-звериному, как моя жена и я?– Вы хотите сказать, – недоверчиво спросил Мартин, – что вы стараетесь за ними наблюдать в такие минуты?– Разумеется, – спокойно ответил Бауман.– Вы сошли с ума, – сказал Мартин.– Если вы и дальше собираетесь так со мной разговаривать, – Бауман обиженно подернул плечом с видом человека, которого не так поняли, – то нет смысла пытаться вам что-нибудь объяснить. Что, по-вашему, большее безумие: жить так, как я, год за годом, ничего не чувствуя, и думать постоянно об одном – есть какой-то секрет, кто-то знает его, остается его разгадать и воспользоваться им, если удастся. Или махнуть на все рукой, пусть будет все как есть?.. В чем же дело? Неужели вся жизнь – просто пустой номер? Для всех? – и презрительно добавил: – Уж не вы ли мне ответите на все эти вопросы? Вам бы самому постоять под парой окон и посмотреть. С вашей честной и энергичной калифорнийской физиономией. Оставайтесь – я возьму вас в очередной обход. Вы сидели с ними за столом – теперь посмотрите, что у них внутри, – он жестом указал на освещенный свечами угол сада. – Ваша соседка справа, хорошенькая такая. Миссис Винтере. Которая целый вечер виснет на своем муже и смеется его шуткам так, будто он ими торгует на телевидении и зарабатывает по миллиону в год; она держит его за ручки, словно до свадьбы им осталось три дня. Но я там был. Я там был… Хотите знать, что они делают, когда возвращаются ночью домой?– Я не желаю слышать, – возмутился Мартин. Миссис Винтере была ему симпатична.– Да вы не волнуйтесь, – насмешливо продолжал Бауман. – Это не возмутит вашей врожденной стыдливости. Они молчат. Она поднимается наверх, заглатывает целую пригоршню пилюль, потом намазывает лицо кремом и надевает маску для сна, а он тем временем сидит один внизу при свете единственной лампочки и пьет виски не разбавляя. А когда вылакает полбутылки, заваливается тут же на кушетку, не снимая ботинок, и спит. Я был там четыре раза, и все четыре – одно и то же. Пилюли, виски, молчание. Показательные голубки. Лопнешь от смеха! А другие… Даже сами с собой, один на один. Вы, кажется, не знакомы с нашим священником, преподобным отцом Фенвиком?– Нет, – сказал Мартин.– Ну да, разумеется, нет. Мы с вами сегодня играли в теннис вместо того, чтобы преклонять колена. – Бауман хихикнул. – Несколько воскресений назад я нанес визит этому божьему человеку. Его спальня расположена в цокольном этаже. Это импозантный седовласый джентльмен. Если бы вам нужен был исполнитель на роль папы римского, вы через пять минут взяли бы его в свой фильм. Мягкая, смиренная улыбка на лице и божественное всепрощение, которое он источает на весь штат Коннектикут. И чем бы, вы думали, он был занят, когда я за ним наблюдал? Стоял вполоборота перед большим, в полный рост, зеркалом в одних шортах, втягивал живот и внимательно, с одобрением рассматривал, как это у него получается. Вы даже представить себе не можете, в какой он прекрасной форме, он, по всей вероятности, отжимается раз по пятьдесят в день. Потом он долго и нежно, как женщина, взбивал спереди свою шевелюру, добиваясь того самого вида не от мира сего, которым он знаменит. Он всегда выглядит так, словно слишком поглощен общением с господом, чтобы успевать еще следить за своей прической. А кроме того, он строил в зеркало рожи и воздевал руки для святого благословения – это он репетировал воскресное представление, стоя голый, в одних шортах, и ноги у него были, как у отставного футбольного защитника. Старый жулик. А чего я ждал, я даже не знаю. Может быть, я надеялся увидеть, как он молится на коленях, весь уйдя в общение с господом, с таким затаенным счастьем на лице, какого никогда не увидишь в церкви. – Бауман резко оборвал себя, в темноте еще придвинулся к Мартину и доверительно зашептал: – А что касается радостей плоти, тут я заглянул к нашим африканским родственникам.– О ком это вы? – озадаченно спросил Мартин.– О цветных. Ближе к первозданному. Проще, у них нет наших комплексов,– так я по крайней мере думал. У Слокумов живет одна цветная парочка. Вчера вечером вы их видели, они разносили напитки. Им обоим лет по тридцать пять. Муж – громадина, кажется, что он может двигать стены голыми руками. Жена – чудо-женщина. Огромная, с великолепной, пышной грудью, и потрясающим задом. Я как-то сидел позади них в кино, так, когда они смеются, это похоже на салют наций. Кажется, увидев их в постели, мы со своими белыми, жалкими, примитивными, слабосильными и строго нравственными ласками должны бы сгорать со стыда. Ну так я их однажды видел. В доме Слокумов у них комната при кухне, там можно подобраться к самому окну. И я их видел как раз в постели, но только они почему-то… читали. Как вы думаете, что читала она? – Бауман перевел дух и засмеялся. – Она читала «Второй пол» – это французская книжка о том, как плохо обходились с женщиной еще с мезозойских времен. А он читал Библию. Первую страницу. Книгу Бытия. «Вначале было Слово». – Бауман снова засмеялся, видимо, эта история доставляла ему особое удовольствие. – Я возвращался туда несколько раз, но у них были задернуты занавески, и, что они теперь читают, я так и не узнал…– Гарри, Гарри! – донесся голос миссис Бауман. Она стояла ярдах в тридцати от них, белым пятном в лунном свете. – Что ты там делаешь? Гости уходят.– Да, дорогая, мы сейчас идем, – откликнулся Бауман, – я только доскажу анекдот юному Мартину и тотчас присоединюсь к вам.– Поскорее, уже поздно, – миссис Бауман повернулась, пересекла дорожку лунного света и направилась к дому. Бауман молча, недоуменно и грустно смотрел ей вслед.– Что вам было нужно от моей сестры и Вилларда? – спросил Мартин, потрясенный тем, что ему пришлось услышать; если в начале вечера он не знал, как ему поступить, то сейчас он растерялся окончательно.– Они – моя последняя надежда, – тихо сказал Бауман. – Давайте лучше вернемся, – и он двинулся по траве рядом с Мартином.– Если есть на свете люди, которые… – Бауман заколебался, подбирая слово, – соединены – дороги друг другу, желанны друг другу… Я возвращаюсь из города тем же поездом, что и Виллард, жены встречают всех на перроне, и ваша сестра тоже, но она как будто чуть-чуть не со всеми, она словно в преддверии, она готовится, и, когда она видит его, у нее меняется лицо… Конечно, они не вешаются друг на друга, как Винтерсы, но иногда они просто касаются друг друга кончиками пальцев. И с их мальчишками… Они что-то знают, они что-то такое нашли, чего я не знаю, не нашел. Когда я вижу их, у меня такое чувство, что я – на пороге. Вот оно. Еще мгновение – и оно мое. Поэтому-то я едва не попался в ту ночь. Господи, я занимался этим годами, и ни один человек меня не видел. Я осторожен, как кошка. Но в ту ночь, когда я смотрел на вас троих, как вы сидели в гостиной за полночь, я забыл, где я. Когда вы подошли к окну, я… мне захотелось вам улыбнуться и сказать… сказать, да, да, молодцы… А может быть, я в них ошибаюсь тоже.– Нет, в них вы не ошибаетесь, – задумчиво проговорил Мартин.Они уже подошли к самым столам, где еще горели свечи, когда в доме кто-то включил радио. Из динамика на террасе полилась музыка. Танцевало несколько пар. Виллард танцевал с Линдой. Они танцевали отстранение, легко, едва касаясь друг друга. Мартин остановился и положил руку на плечо Баумана – остановить и его. Бауман дрожал. Мартин чувствовал сквозь рукав, как его бил озноб.– Послушайте, – сказал Мартин, не спуская глаз с сестры и ее мужа. – Я должен сказать это им. И я должен сообщить в полицию. Даже если никто ничего не сумеет доказать, вы понимаете, чем это может для вас обернуться, особенно здесь?– Понимаю, – ответил Бауман, не сводя с Вилларда взгляда вопрошающего, тоскливого и отчаянного, – делайте что хотите. Мне это совершенно все равно, – уронил он.– Я никому ничего не скажу… пока. – Мартин сказал это резче, чем ему хотелось, стараясь, чтобы в голосе не прорвалась ни единая нотка жалости,– так было лучше для самого Баумана. – Но сестра пишет мне каждую неделю. И если я услышу, что кто-то опять видел человека под окном, хоть раз, хоть один-единственный раз…Бауман все еще смотрел на танцующих.– Ничего вы не услышите, – он пожал плечами. – Я буду по ночам сидеть дома. Никогда и ничего я не узнаю. Зачем только я сам себя обманываю?И он пошел прочь, сильный телом и смятенный духом, шпион, заблудившийся во тьме, у которого карманы набиты данными бесчисленных разведок, не поддающимися расшифровке. Он медленно прошел среди танцующих, и через несколько мгновений Мартин услышал его громкий, добродушный смех, смех доносился со стороны стола, служившего в этот вечер баром, около которого собрались нетанцующие гости, в том числе мистер и миссис Винтере; они стояли, обняв друг друга за талию.Мартин отвел глаза от группы возле бара и снова посмотрел на сестру и ее мужа, которые танцевали на выложенной плитами веранде под негромкую ночную музыку, как бы доносившуюся издалека и таявшую под открытым небом. И, рожденная новым зрением, явилась в нем вера, что не Виллард ведет ее в танце, не Линда следует за ним в движении, а просто плывут они, нежно и нерасторжимо вместе, волшебно огражденные от всех опасностей.«Бедный Гарри, но даже если все это так, как мне привиделось, – подумал он, направляясь к Линде, чтобы сказать ей, что готов ехать домой, – даже если это так, завтра я покупаю им собаку».

1 2 3 4