вскоре в середине розыгрыша мяча она поднялась и прошествовала к дому, высокая, изысканно элегантная, чужая всему, словно посланец иных миров; молчаливое и живописное украшение на зеленом газоне, тянущемся вверх по склону, к большому белому красивому дому.Во время третьего сета поднялся ветер, при свечах и обманных ударах мяч относило в сторону, играть стало трудно, и они решили оставить это занятие. Все обменялись рукопожатиями и, отойдя к боковой линии, принялись за оранжад. Оба мальчишки Виллардов немедленно оседлали отца, требуя оранжада, зато дети Баумана молчаливо остановились поодаль, выжидательно глядя на отца, и подошли только тогда, когда отец налил каждому по стакану и подозвал их. Каждый тихим голосом произнес «Благодарю вас», и они немедленно отошли назад, вежливо прихлебывая из своих стаканов.– Какая жалость, что вы не остаетесь здесь на все лето! – обратился Бауман к Мартину, когда они присели возле корта с оранжадом в руках. – Вы бы сильно подняли уровень тенниса во всей округе. Вы бы даже время от времени вытягивали к сетке вашего бедного старичка зятя. – Он добродушно хмыкнул, подмигнул Мартину и стал отирать полотенцем пот со лба.– Мне к концу будущей недели надо быть в Париже, – сказал Мартин и внимательно взглянул на Баумана, не выдаст ли тот себя взглядом, не мелькнет ли на его лице тень облегчения.Но Бауман продолжал безмятежно утираться полотенцем и улыбаться.– Нам будет очень вас не хватать, – сказал он, – особенно по выходным дням. Но уж по крайней мере сегодня на обед вы к нам придете?– Он решил ехать в Нью-Йорк шестичасовым, – ответил за Мартина Виллард.– Но это уж просто глупо, – сказал Бауман. – Мы сегодня собираемся жарить барашка на вертеле, прямо в саду. Если только не будет дождя. Останьтесь еще на вечер. В воскресенье Нью-Йорк – мертвый город, что вы там будете делать? – Он говорил дружелюбно, тоном гостеприимного хозяина.– Знаете что, пожалуй, я останусь, – вдруг решился Мартин.– Вот это я понимаю, – искренне обрадовался Бауман, а Виллард взглянул на Мартина с некоторым изумлением. – Мы постараемся, чтобы вы об этом не пожалели. Я предупрежу всю нашу провинциальную братию, они будут лезть из кожи вон. Эй, дети! – окликнул он. – Пошли завтракать.По дороге домой Виллард оторвался от баранки и повернулся к Мартину.– Как это ты передумал, Мартин? – спросил он. – Или вся загвоздка в миссис Бауман?– А что, разве она того не стоит? – в тон зятю, вопросом на вопрос ответил Мартин.– Должен тебя предупредить: все окрестные донжуаны пробовали свои силы на этом поприще, – сказал Виллард и усмехнулся. – Полное мимо.– Папа, – спросил старший из мальчиков, – а кто это – Дон-Жуан?– Это один человек, который жил много лет назад, – ответил Виллард, пресекая расспросы.
Целый день Мартин исподволь расспрашивал о Бауманах. Он узнал, что они женаты уже четырнадцать лет, богаты (у родителей миссис Бауман заводы по переработке хлопка, у самого Баумана контора в Нью-Йорке), часто устраивают вечера, все вокруг их любят, он узнал также, что Вилларды встречаются с ними раза два-три в неделю, что Бауман в отличие от многих других женатых мужчин их круга ни одной женщиной, кроме своей жены, не интересуется.Одеваясь к обеду, Мартин думал о том, что дело запутывается чем дальше, тем хуже. Когда накануне он впервые увидел Баумана, он был совершенно уверен, что именно его он заметил из окна гостиной; когда сегодня утром он снова увидел его на теннисном корте, эта уверенность только окрепла. Но его дом, его жена, дети, все, что рассказывали о нем Виллард и Линда, а главное, искренняя непринужденность, с какой Бауман его встретил, то, как он уговаривал его прийти к обеду, его ничем не омраченное хорошее настроение – все было как будто специально подстроено, чтобы поколебать уверенность Мартина. Если это в самом деле был Бауман, он не мог не узнать Мартина и едва ли мог сомневаться в том, что и Мартин узнает его. Ведь они смотрели друг на друга по крайней мере секунд десять, светло было, как днем, и расстояние между ними было всего пять футов. И потом, если это был Бауман, что ему стоило отменить теннис: позвонить и сказать, что он вчера перебрал, или что сегодня слишком сильный ветер, или выдумать еще дюжину других предлогов?«А, черт побери!» – выругался про себя Мартин, завязывая перед зеркалом галстук. Он знал: надо что-то делать, и делать сегодня же вечером, но ему так не хватало времени, он чувствовал себя таким одиноким и таким неуверенным в себе, а решиться надо было на поступки, которые могли привести к самым нелепым и даже трагическим последствиям. Когда он спустился вниз, в гостиную, там был только Виллард, который в ожидании Линды сидел и читал воскресные газеты; соблазн рассказать ему все и тем самым снять с собственных плеч хоть часть этой жуткой, давящей ответственности был страшно силен, но, едва он открыл рот, вошла Линда, уже готовая к отъезду, и Мартину пришлось промолчать. Он шел к машине, волоча в себе эту ни с кем не разделенную тяжесть, и мечтал о том, чтобы у него было еще две недели, еще месяц, чтобы осмотреться, чтобы ничего не делать сгоряча, а действовать осторожно, имея хоть какое-то решение. Но у него не было этих двух недель. У него был сегодняшний вечер. В первый раз с тех пор, как он ушел с работы в Калифорнии, он горько пожалел, что едет во Францию.
К обеду гостей съехалось много: больше двадцати человек. Вечер был теплый, и все устроились под открытым небом, на лужайке, где были накрыты столы. На столах в фонарях-молниях горели свечи, мягко, но достаточно ярко освещая лица сидящих, а двое официантов, нанятых Бауманами специально по этому случаю, сновали взад и вперед между столом и жарящейся в дальнем конце сада тушей, возле которой, розовый от огня, орудовал Бауман в поварском переднике.Мартин сидел за одним столом с миссис Бауман, между ней и хорошенькой молодой женщиной по фамилии Винтере, которая без устали флиртовала с каким-то мужчиной, сидевшим за соседним столом. В самый разгар обеда Мартин с удивлением обнаружил, что мужчина, с которым флиртовала миссис Винтере, ее собственный муж. Миссис Бауман беседовала с Мартином о Франции, где она побывала еще до войны, совсем девочкой, и еще раз лет пять назад. Выяснилось, что она интересуется гобеленами; она настоятельно советовала Мартину съездить в Байо посмотреть замечательные гобелены в тамошнем соборе, а кроме того, сходить в Париже в музей современного искусства, где, по ее словам, были выставлены некоторые образцы работы современных художников в этом жанре. Голос у нее был низкий, ласковый, но какой-то монотонный и безжизненный; похоже было, что и о других, более личных темах она говорит все тем же мелодичным, приглушенным, безликим, на одной ноте тоном, как будто минорную песню втиснули в одну октаву.– Вы в ближайшее время не собираетесь во Францию? – спросил Мартин.– Нет, – сказала она, – я больше не путешествую.Она повернулась к соседу справа, и Мартину так и не удалось спросить, почему же она больше не путешествует; последняя фраза ее застыла в воздухе, равнодушная и окончательная, как официальное правительственное заявление. Все остальное время разговор за столом шел общий, Мартин тоже иногда вставлял свои замечания, а взгляд его то и дело обращался к соседнему столу, где во главе сидел Бауман в своем поварском фартуке; раскрасневшийся и чуточку чересчур шумный, он ни на мгновение не забывал о своих хозяйских обязанностях, разливал вино, весело смеялся шуткам гостей и ни разу даже не взглянул на стол, где рядом с Мартином сидела его жена.Дело шло к полуночи, и гости уже начали разъезжаться, когда Мартину, наконец, удалось остаться с Бауманом с глазу на глаз. Бауман стоял у стола, придвинутого к стене дома, который служил для гостей баром, и наливал себе бренди. Поварской фартук он с себя уже снял; налив бренди, он недвижимо уставился на свой стакан, лицо его внезапно стало бледным, как тогда, усталым и каким-то отрешенным, словно он на мгновение забыл и о вечеринке, и о своих обязанностях хозяина, и о разъезжающихся гостях. Мартин подошел к-Бауману с первой фразой наготове – он вынашивал ее последние полчаса.– Мистер Бауман, – начал он.В первую секунду ему показалось, что тот его просто не слышит. Потом Бауман как-то почти незаметно встрепенулся, поднял голову и изобразил на лице ту легкую, дружелюбную улыбку, которую носил, не снимая, весь вечер.– Гарри, мой мальчик, просто Гарри, – сказал Бауман.– Гарри, – послушно согласился Мартин.– Ваш стакан пуст, мой мальчик, – сказал Бауман и потянулся к бутылке бренди.– О нет, благодарю вас, с меня на сегодня хватит, – остановил его Мартин.– Вы правы. Бренди не дает уснуть по ночам.– Я все думал о вашем деле, – сказал Мартин.– О моем… Не понимаю, о чем вы? – Бауман взглянул на него искоса.– Насчет вашего теннисного корта, – торопливо пояснил Мартин, – то есть, короче говоря, он у вас находится на возвышенном месте, и, когда поднимается ветер, ну, как сегодня…– Да, да, верно, чертовски досадно, не правда ли? Я подозреваю, что мы его устроили не там, где следовало, он совершенно открыт с северной стороны, но так настаивал архитектор. Я в этом, правда, ничего не смыслю, кажется, все дело упирается в дренаж… – он неопределенно помахал рукой в воздухе, потом отпил глоток бренди.– Вы знаете, – сказал Мартин, – мне кажется, я бы мог вас научить, как поправить это дело.– Серьезно? Как это мило с вашей стороны, – язык у Баумана чуть-чуть заплетался. – Как-нибудь на днях заходите, и мы с вами…– Я, видите ли, завтра уезжаю и…– Да, ведь верно. – Бауман раздраженно потряс головой, словно сетуя на свою память. – Франция. Светоч мира. Я совсем забыл. Счастливчик. В ваши годы…– Я подумал, не пойти ли нам сейчас туда, это займет всего несколько минут…Бауман задумчиво опустил стакан, потом, слегка прищурившись, внимательно посмотрел на Мартина.– Да, – сказал он, – конечно. Вы очень любезны.Они двинулись между столов в глубь сада, туда, где в нескольких сотнях ярдов на фоне звездного неба вырисовывался остроконечный узор ограды теннисного корта, сделанной из металлических столбов и натянутой проволочной сетки.– Мартин, – окликнула Линда, – куда это вы оба устремились? Нам пора собираться домой.– Я вернусь буквально через минуту, – сказал Мартин.Они шли по поляне, которая плавно поднималась к теннисному корту, и ноги их неслышно ступали по росистой траве.– Надеюсь, вы не очень скучали? – заметил Бауман. – Я имею в виду сегодняшний вечер. Боюсь только, что у нас было слишком мало молодежи. Всегда не хватает молодежи…– Я совсем не скучал. Это был прекрасный вечер.– Да? – Бауман пожал плечами. – Надо же чем-то заниматься, – добавил он невразумительно.Они подошли к теннисному корту, луна стояла в первой четверти, и на землю падала узорчатая тень решетки. Было безветренно и очень тихо, шум веселья, которое уже угасало за столами среди свечей, доносился к ним издалека, негромко, но явственно.– Такая же история с кортом была у моего приятеля, – заговорил Мартин, не спуская с собеседника пристального взгляда, – возле Санта Барбары, и он высадил с северной стороны корта живую изгородь. Тень от нее на корт не падает. Через пару лет изгородь была уже высотой футов в восемь, и даже сильный ветер после этого игре не мешал, если не давать слишком высоких свечей. А высаживать изгородь надо поодаль от металлической сетки, недалеко, но так, чтобы ветки не прорастали внутрь и не терялись мячи. Примерно вот тут, – и Мартин показал, где именно.– Да, действительно, прекрасная идея. Надо будет на неделе непременно поговорить с садовником, – сказал Бауман, потом подергал молнию на ширинке и спросил: – Не присоединяетесь? Одно из самых больших наслаждений. Окропить росу при лунном свете в наш сверхмеханизированный век.Мартин молча ждал, а Буман, сделав свое дело, застегнул молнию и весело сказал: «Вот!» – словно ребенок, хвастающийся, что совершил похвальный поступок.– Ну, а теперь мне пора к моим гостям.Мартин протянул руку и взял Баумана за плечо.– Бауман, – сказал он.– Ау? – удивленно откликнулся Бауман и остановился.– Что вы делали в пятницу вечером под окнами моей сестры?Бауман отстранился слегка, повернулся и, склонив голову набок, озадаченно уставился на Мартина.– Это вы о чем? – он засмеялся. – О, да это шутка! Ваша сестра утаила от меня, что вы такой шутник. Откровенно говоря, по ее рассказам, у меня сложилось впечатление, что вы весьма серьезный молодой человек. Я даже припоминаю, она как-то раз говорила, что ее это беспокоит…– Что вы делали там, под окнами? – повторил Мартин.– Мой мальчик, боюсь, что нам пора идти домой, – сказал Бауман.– Хорошо, – сказал Мартин, – я пойду домой. Но я расскажу сестре и Вилларду, что это были вы, и я позвоню в полицию и им тоже расскажу.– Вы становитесь занудой, молодой человек. – Тон у Баумана был беспечный, и в свете луны было заметно, как он улыбается. – Вы всех поставите в нелепое положение, и себя в первую очередь. Вам же никто не поверит.– Сестра мне поверит. И Виллард. – Мартин повернулся и зашагал в ту часть сада, где на столах догорали свечи. – А что до остальных – посмотрим. – За спиной он слышал шаги Баумана.– Погодите минуточку, – сказал Бауман.Мартин остановился. В молчании смотрели они друг на друга.– Из-за этого вы задержались еще на день? – спросил Бауман с сухим смешком.– Да.– Я так и подумал, – кивнул Бауман. Тыльной стороной ладони он потер щеку, негромкий сухой шорох выдал проступившую небритость. – Ну ладно, – сказал он равнодушно, – предположим, что это был я. Что вы от меня хотите?– Я хочу знать, что вы там делали.– А какая вам разница? – спросил Бауман. Теперь он говорил, как упрямый, своевольный ребенок, в голосе у него прорывалась высокая хныкающая нотка. – Я что-нибудь украл? Я что-нибудь сломал? Если это так важно – считайте, что я наносил визит.– Это с помощью лестницы? Ничего себе визит!– А не надо оставлять лестницы где попало, – устало бросил Бауман. – Слушайте, оставьте меня в покое. Уезжайте в свою Францию и оставьте меня в покое, а?– Что вы там делали? – настаивал Мартин.Бауман нелепо и безнадежно взмахнул руками.– Я делал очередной обход, – сказал он.– Последний раз вас спрашиваю. И предупреждаю, я обращусь в полицию.Бауман вздохнул.– Я же только наблюдаю, – прошептал он. – Я никому не делаю зла. Мальчик, прошу вас, оставьте меня в покое.– Как это понять – наблюдаю?Бауман беззвучно захихикал.– Наблюдаю за счастливчиками, – проговорил он кокетливо, как молодая девица, и Мартин на мгновение усомнился, нормален ли этот человек, что стоит рядом с ним на залитой лунным светом росистой траве. – Вы даже представить себе не можете, сколько счастливчиков на первый взгляд живет вокруг. – Теперь он словно сообщал что-то по секрету. – Всех возрастов, размеров и вероисповеданий… Они ходят, демонстрируя миру свои улыбающиеся физиономии, они пожимают друг другу руки, они отправляются по утрам на работу и целуют своих жен на станциях при возвращении, они поют на вечеринках, они не забывают положить деньги в церковные кружки, они произносят речи на заседаниях родительских советов о том, как надо воспитывать молодое поколение, они вместе отправляются в Отпуск, они приглашают к себе друзей, занимаются любовью, кладут деньги в банки и обзаводятся страховкой, они заключают сделки и хвастаются друг перед другом, какие они удачливые; они покупают новые дома, они любят своих родственников и крестят своих детей; они обследуются в двенадцать месяцев раз, чтобы узнать, нет ли у них рака; они все делают вид, что они знают, что делают, чего хотят и куда идут… Как я. – Он снова засмеялся своим дребезжащим смехом. – Но весь вопрос в том: кого они хотят обмануть? Кого я хочу обмануть? Взгляните на меня. – Он придвинулся к Мартину и жарко задышал ему в лицо, от него пахло джином, вином и бренди. – Самый большой дом в округе, самая красивая жена. Могу с законной гордостью сообщить, что десяток мужчин в округе имели на нее виды, а она ни разу даже бровью не повела. Трое детей, которые говорят «Да, сэр» и «Нет, сэр» и читают на ночь молитвы «Если мне не суждено проснуться…» и «Помяни, господи, маму и папу». И все это – показуха. Все от начала до конца. Иногда я ложусь с женой и совершаю этот акт, и это ровным счетом ничего не значит. Одно животное покрывает другое, как в джунглях. Одно животное похотливое, другое, ну, скажем, покорное. И не более того. Я вылезаю из ее постели, иду в свою постель и стыжусь самого себя, я не чувствую себя человеком. Вы можете это понять? Я пьян, да, я пьян, но если б я был честен, когда трезв, я бы сказал вам то же самое. А что это значит для моей жены? Жив я или умер – какая ей разница? Ее значительно больше интересует, купит ли она в будущем году зеленые занавеси для гостиной.
1 2 3 4
Целый день Мартин исподволь расспрашивал о Бауманах. Он узнал, что они женаты уже четырнадцать лет, богаты (у родителей миссис Бауман заводы по переработке хлопка, у самого Баумана контора в Нью-Йорке), часто устраивают вечера, все вокруг их любят, он узнал также, что Вилларды встречаются с ними раза два-три в неделю, что Бауман в отличие от многих других женатых мужчин их круга ни одной женщиной, кроме своей жены, не интересуется.Одеваясь к обеду, Мартин думал о том, что дело запутывается чем дальше, тем хуже. Когда накануне он впервые увидел Баумана, он был совершенно уверен, что именно его он заметил из окна гостиной; когда сегодня утром он снова увидел его на теннисном корте, эта уверенность только окрепла. Но его дом, его жена, дети, все, что рассказывали о нем Виллард и Линда, а главное, искренняя непринужденность, с какой Бауман его встретил, то, как он уговаривал его прийти к обеду, его ничем не омраченное хорошее настроение – все было как будто специально подстроено, чтобы поколебать уверенность Мартина. Если это в самом деле был Бауман, он не мог не узнать Мартина и едва ли мог сомневаться в том, что и Мартин узнает его. Ведь они смотрели друг на друга по крайней мере секунд десять, светло было, как днем, и расстояние между ними было всего пять футов. И потом, если это был Бауман, что ему стоило отменить теннис: позвонить и сказать, что он вчера перебрал, или что сегодня слишком сильный ветер, или выдумать еще дюжину других предлогов?«А, черт побери!» – выругался про себя Мартин, завязывая перед зеркалом галстук. Он знал: надо что-то делать, и делать сегодня же вечером, но ему так не хватало времени, он чувствовал себя таким одиноким и таким неуверенным в себе, а решиться надо было на поступки, которые могли привести к самым нелепым и даже трагическим последствиям. Когда он спустился вниз, в гостиную, там был только Виллард, который в ожидании Линды сидел и читал воскресные газеты; соблазн рассказать ему все и тем самым снять с собственных плеч хоть часть этой жуткой, давящей ответственности был страшно силен, но, едва он открыл рот, вошла Линда, уже готовая к отъезду, и Мартину пришлось промолчать. Он шел к машине, волоча в себе эту ни с кем не разделенную тяжесть, и мечтал о том, чтобы у него было еще две недели, еще месяц, чтобы осмотреться, чтобы ничего не делать сгоряча, а действовать осторожно, имея хоть какое-то решение. Но у него не было этих двух недель. У него был сегодняшний вечер. В первый раз с тех пор, как он ушел с работы в Калифорнии, он горько пожалел, что едет во Францию.
К обеду гостей съехалось много: больше двадцати человек. Вечер был теплый, и все устроились под открытым небом, на лужайке, где были накрыты столы. На столах в фонарях-молниях горели свечи, мягко, но достаточно ярко освещая лица сидящих, а двое официантов, нанятых Бауманами специально по этому случаю, сновали взад и вперед между столом и жарящейся в дальнем конце сада тушей, возле которой, розовый от огня, орудовал Бауман в поварском переднике.Мартин сидел за одним столом с миссис Бауман, между ней и хорошенькой молодой женщиной по фамилии Винтере, которая без устали флиртовала с каким-то мужчиной, сидевшим за соседним столом. В самый разгар обеда Мартин с удивлением обнаружил, что мужчина, с которым флиртовала миссис Винтере, ее собственный муж. Миссис Бауман беседовала с Мартином о Франции, где она побывала еще до войны, совсем девочкой, и еще раз лет пять назад. Выяснилось, что она интересуется гобеленами; она настоятельно советовала Мартину съездить в Байо посмотреть замечательные гобелены в тамошнем соборе, а кроме того, сходить в Париже в музей современного искусства, где, по ее словам, были выставлены некоторые образцы работы современных художников в этом жанре. Голос у нее был низкий, ласковый, но какой-то монотонный и безжизненный; похоже было, что и о других, более личных темах она говорит все тем же мелодичным, приглушенным, безликим, на одной ноте тоном, как будто минорную песню втиснули в одну октаву.– Вы в ближайшее время не собираетесь во Францию? – спросил Мартин.– Нет, – сказала она, – я больше не путешествую.Она повернулась к соседу справа, и Мартину так и не удалось спросить, почему же она больше не путешествует; последняя фраза ее застыла в воздухе, равнодушная и окончательная, как официальное правительственное заявление. Все остальное время разговор за столом шел общий, Мартин тоже иногда вставлял свои замечания, а взгляд его то и дело обращался к соседнему столу, где во главе сидел Бауман в своем поварском фартуке; раскрасневшийся и чуточку чересчур шумный, он ни на мгновение не забывал о своих хозяйских обязанностях, разливал вино, весело смеялся шуткам гостей и ни разу даже не взглянул на стол, где рядом с Мартином сидела его жена.Дело шло к полуночи, и гости уже начали разъезжаться, когда Мартину, наконец, удалось остаться с Бауманом с глазу на глаз. Бауман стоял у стола, придвинутого к стене дома, который служил для гостей баром, и наливал себе бренди. Поварской фартук он с себя уже снял; налив бренди, он недвижимо уставился на свой стакан, лицо его внезапно стало бледным, как тогда, усталым и каким-то отрешенным, словно он на мгновение забыл и о вечеринке, и о своих обязанностях хозяина, и о разъезжающихся гостях. Мартин подошел к-Бауману с первой фразой наготове – он вынашивал ее последние полчаса.– Мистер Бауман, – начал он.В первую секунду ему показалось, что тот его просто не слышит. Потом Бауман как-то почти незаметно встрепенулся, поднял голову и изобразил на лице ту легкую, дружелюбную улыбку, которую носил, не снимая, весь вечер.– Гарри, мой мальчик, просто Гарри, – сказал Бауман.– Гарри, – послушно согласился Мартин.– Ваш стакан пуст, мой мальчик, – сказал Бауман и потянулся к бутылке бренди.– О нет, благодарю вас, с меня на сегодня хватит, – остановил его Мартин.– Вы правы. Бренди не дает уснуть по ночам.– Я все думал о вашем деле, – сказал Мартин.– О моем… Не понимаю, о чем вы? – Бауман взглянул на него искоса.– Насчет вашего теннисного корта, – торопливо пояснил Мартин, – то есть, короче говоря, он у вас находится на возвышенном месте, и, когда поднимается ветер, ну, как сегодня…– Да, да, верно, чертовски досадно, не правда ли? Я подозреваю, что мы его устроили не там, где следовало, он совершенно открыт с северной стороны, но так настаивал архитектор. Я в этом, правда, ничего не смыслю, кажется, все дело упирается в дренаж… – он неопределенно помахал рукой в воздухе, потом отпил глоток бренди.– Вы знаете, – сказал Мартин, – мне кажется, я бы мог вас научить, как поправить это дело.– Серьезно? Как это мило с вашей стороны, – язык у Баумана чуть-чуть заплетался. – Как-нибудь на днях заходите, и мы с вами…– Я, видите ли, завтра уезжаю и…– Да, ведь верно. – Бауман раздраженно потряс головой, словно сетуя на свою память. – Франция. Светоч мира. Я совсем забыл. Счастливчик. В ваши годы…– Я подумал, не пойти ли нам сейчас туда, это займет всего несколько минут…Бауман задумчиво опустил стакан, потом, слегка прищурившись, внимательно посмотрел на Мартина.– Да, – сказал он, – конечно. Вы очень любезны.Они двинулись между столов в глубь сада, туда, где в нескольких сотнях ярдов на фоне звездного неба вырисовывался остроконечный узор ограды теннисного корта, сделанной из металлических столбов и натянутой проволочной сетки.– Мартин, – окликнула Линда, – куда это вы оба устремились? Нам пора собираться домой.– Я вернусь буквально через минуту, – сказал Мартин.Они шли по поляне, которая плавно поднималась к теннисному корту, и ноги их неслышно ступали по росистой траве.– Надеюсь, вы не очень скучали? – заметил Бауман. – Я имею в виду сегодняшний вечер. Боюсь только, что у нас было слишком мало молодежи. Всегда не хватает молодежи…– Я совсем не скучал. Это был прекрасный вечер.– Да? – Бауман пожал плечами. – Надо же чем-то заниматься, – добавил он невразумительно.Они подошли к теннисному корту, луна стояла в первой четверти, и на землю падала узорчатая тень решетки. Было безветренно и очень тихо, шум веселья, которое уже угасало за столами среди свечей, доносился к ним издалека, негромко, но явственно.– Такая же история с кортом была у моего приятеля, – заговорил Мартин, не спуская с собеседника пристального взгляда, – возле Санта Барбары, и он высадил с северной стороны корта живую изгородь. Тень от нее на корт не падает. Через пару лет изгородь была уже высотой футов в восемь, и даже сильный ветер после этого игре не мешал, если не давать слишком высоких свечей. А высаживать изгородь надо поодаль от металлической сетки, недалеко, но так, чтобы ветки не прорастали внутрь и не терялись мячи. Примерно вот тут, – и Мартин показал, где именно.– Да, действительно, прекрасная идея. Надо будет на неделе непременно поговорить с садовником, – сказал Бауман, потом подергал молнию на ширинке и спросил: – Не присоединяетесь? Одно из самых больших наслаждений. Окропить росу при лунном свете в наш сверхмеханизированный век.Мартин молча ждал, а Буман, сделав свое дело, застегнул молнию и весело сказал: «Вот!» – словно ребенок, хвастающийся, что совершил похвальный поступок.– Ну, а теперь мне пора к моим гостям.Мартин протянул руку и взял Баумана за плечо.– Бауман, – сказал он.– Ау? – удивленно откликнулся Бауман и остановился.– Что вы делали в пятницу вечером под окнами моей сестры?Бауман отстранился слегка, повернулся и, склонив голову набок, озадаченно уставился на Мартина.– Это вы о чем? – он засмеялся. – О, да это шутка! Ваша сестра утаила от меня, что вы такой шутник. Откровенно говоря, по ее рассказам, у меня сложилось впечатление, что вы весьма серьезный молодой человек. Я даже припоминаю, она как-то раз говорила, что ее это беспокоит…– Что вы делали там, под окнами? – повторил Мартин.– Мой мальчик, боюсь, что нам пора идти домой, – сказал Бауман.– Хорошо, – сказал Мартин, – я пойду домой. Но я расскажу сестре и Вилларду, что это были вы, и я позвоню в полицию и им тоже расскажу.– Вы становитесь занудой, молодой человек. – Тон у Баумана был беспечный, и в свете луны было заметно, как он улыбается. – Вы всех поставите в нелепое положение, и себя в первую очередь. Вам же никто не поверит.– Сестра мне поверит. И Виллард. – Мартин повернулся и зашагал в ту часть сада, где на столах догорали свечи. – А что до остальных – посмотрим. – За спиной он слышал шаги Баумана.– Погодите минуточку, – сказал Бауман.Мартин остановился. В молчании смотрели они друг на друга.– Из-за этого вы задержались еще на день? – спросил Бауман с сухим смешком.– Да.– Я так и подумал, – кивнул Бауман. Тыльной стороной ладони он потер щеку, негромкий сухой шорох выдал проступившую небритость. – Ну ладно, – сказал он равнодушно, – предположим, что это был я. Что вы от меня хотите?– Я хочу знать, что вы там делали.– А какая вам разница? – спросил Бауман. Теперь он говорил, как упрямый, своевольный ребенок, в голосе у него прорывалась высокая хныкающая нотка. – Я что-нибудь украл? Я что-нибудь сломал? Если это так важно – считайте, что я наносил визит.– Это с помощью лестницы? Ничего себе визит!– А не надо оставлять лестницы где попало, – устало бросил Бауман. – Слушайте, оставьте меня в покое. Уезжайте в свою Францию и оставьте меня в покое, а?– Что вы там делали? – настаивал Мартин.Бауман нелепо и безнадежно взмахнул руками.– Я делал очередной обход, – сказал он.– Последний раз вас спрашиваю. И предупреждаю, я обращусь в полицию.Бауман вздохнул.– Я же только наблюдаю, – прошептал он. – Я никому не делаю зла. Мальчик, прошу вас, оставьте меня в покое.– Как это понять – наблюдаю?Бауман беззвучно захихикал.– Наблюдаю за счастливчиками, – проговорил он кокетливо, как молодая девица, и Мартин на мгновение усомнился, нормален ли этот человек, что стоит рядом с ним на залитой лунным светом росистой траве. – Вы даже представить себе не можете, сколько счастливчиков на первый взгляд живет вокруг. – Теперь он словно сообщал что-то по секрету. – Всех возрастов, размеров и вероисповеданий… Они ходят, демонстрируя миру свои улыбающиеся физиономии, они пожимают друг другу руки, они отправляются по утрам на работу и целуют своих жен на станциях при возвращении, они поют на вечеринках, они не забывают положить деньги в церковные кружки, они произносят речи на заседаниях родительских советов о том, как надо воспитывать молодое поколение, они вместе отправляются в Отпуск, они приглашают к себе друзей, занимаются любовью, кладут деньги в банки и обзаводятся страховкой, они заключают сделки и хвастаются друг перед другом, какие они удачливые; они покупают новые дома, они любят своих родственников и крестят своих детей; они обследуются в двенадцать месяцев раз, чтобы узнать, нет ли у них рака; они все делают вид, что они знают, что делают, чего хотят и куда идут… Как я. – Он снова засмеялся своим дребезжащим смехом. – Но весь вопрос в том: кого они хотят обмануть? Кого я хочу обмануть? Взгляните на меня. – Он придвинулся к Мартину и жарко задышал ему в лицо, от него пахло джином, вином и бренди. – Самый большой дом в округе, самая красивая жена. Могу с законной гордостью сообщить, что десяток мужчин в округе имели на нее виды, а она ни разу даже бровью не повела. Трое детей, которые говорят «Да, сэр» и «Нет, сэр» и читают на ночь молитвы «Если мне не суждено проснуться…» и «Помяни, господи, маму и папу». И все это – показуха. Все от начала до конца. Иногда я ложусь с женой и совершаю этот акт, и это ровным счетом ничего не значит. Одно животное покрывает другое, как в джунглях. Одно животное похотливое, другое, ну, скажем, покорное. И не более того. Я вылезаю из ее постели, иду в свою постель и стыжусь самого себя, я не чувствую себя человеком. Вы можете это понять? Я пьян, да, я пьян, но если б я был честен, когда трезв, я бы сказал вам то же самое. А что это значит для моей жены? Жив я или умер – какая ей разница? Ее значительно больше интересует, купит ли она в будущем году зеленые занавеси для гостиной.
1 2 3 4