Я решил, что там мне легче будет пережить ломку – я уже знал, что она мне предстоит и будет очень мучительной. Я приехал домой, швырнул чемодан, обнял родителей, набил рюкзак едой и какими-то шмотками и уехал на дачу. У мамки с папкой были круглые глаза. Приехал и умотал – даже и не поговорил толком. Впрочем, они ко мне уже привыкли.
На даче лопата с граблями не держались у меня в руках, а голова шла кругом. Не хотелось видеть ни друзей, н знакомых. Мой организм бушевал и неистово требовал эту женщину, а ее не было рядом. Я изо всех сил пытался утомить себя садово-дачной работой, поездками на велосипеде и плаванием в пруду. По ночам разводил костер и подолгу смотрел на огонь, это меня немного успокаивало. А потом меня вдруг одолела такая жгучая, какая-то совершенно звериная тоска, что я даже испугался, не выдержал и зачем-то вернулся в город днем, когда родителей не было… Потом опять зачем-то, сам не знаю зачем, позвонил Лариске, моей старинной подруге – наверное, тоже от тоски. Лариска пришла через пять минут, она жила через дом от меня. Как говорят тут в Америке, next door girl. Я открыл дверь, и она подставила губы для поцелуя, и я поцеловал ее. Поцеловал, как сестренку, которой у меня никогда не было.
Умная Лариска сразу все поняла и сказала: Валерка! Да ты никак влюбился! Смешно то как: ты – и влюбился, вот уж от кого никогда не ожидала! Хорошо хоть, что не в меня. Это почему? удивился тогда я. Характер у тебя, Валерик, такой, ты только не обижайся, хорошо? Мы еще посидели, поговорили, выпили пару бутылочек сухого, размякли, а потом зачем-то трахнулись – наверное, сработали старые привычки. Потом полежали просто так, отдыхая и слегка обнявшись, Лариска курила, а я знал, что когда она курит, зрачки у нее то расширяются, то сужаются, точь в точь как у кошки, и она стряхивает пепел ногтем указательного пальца, и от этого у нее кончик ногтя всегда слегка припален. Я лежал на Ларискиной руке, глядел на прозрачный дым, и чувствовал себя как три года назад, особенно когда Лариска меня как всегда напугала, будто она хочет затушить сигарету у меня под подбородком.
Это у нее была как традиция. Однажды я у нее спросил «Это ты всех так пугаешь?» Лариска, не моргнув глазом, ответила: «Нет, только тех, кто таких вопросов не задает. А кто задает, я им незатушенный бычок кидаю в трусы. Хочешь попробовать? Говорят, кайф!». Я тогда вначале онемел от неожиданности, а после долго ржал. Лариска докурила и встала, собираясь идти под душ, а я поднялся было следом, но она положила мне ладонь на грудь, удерживая меня на постели, и сказала: Валерочка, давай мы с тобой больше этого делать не будем, а то я чувствую себя так, как будто украла кулек конфет в универмаге. Я спросил, почему, а она ответила: Валерик, ты женщин по имени в койке конкретно не зови, а зови так, абстрактно – ласточка, рыбанька, кисонька, а то понимаешь, Лена – имя хорошее, но все-же не мое, вот так.
25.03.98
Блин! Как меня босс достал. Час целый он тупо мне внушал, какой я замечательный специалист, и как много я теряю от того что I am not friendly. Я спросил, почему это я не friendly и кого я и чем обидел. Я все время стараюсь быть отменно вежливым. Со всеми дамами, когда с ними знакомлюсь, здороваюсь за руку как с мужиками – говорят так тут принято, а то иначе они обижаются. Кастомерам, сиречь заказчикам, всегда говорю Sir. Оказалось, этого мало. Я еще должен обязательно вылезать из своего кубикла и рассказывать всем коллегам, над какими проектами я работаю, и как это важно для компании. Такая тут у них традиция. И что если я буду продолжать быть not friendly, не буду рекламировать свою персону и подхваливать других, то компании придется рано или поздно со мной расстаться, потому что человеческие отношения – превыше всего. Я клятвенно пообещал боссу быть отменно friendly. А сам вот теперь думаю – ну что я как дурак буду рассказывать с натянутой улыбочкой про сервера баз данных, которые я администрю, про EDI lines, которые я держу, и про конвертацию данных из формата в формат. Кому это на хрен надо? Они конечно, будут слушать и даже зададут для приличия пару идиотских вопросов, потому что им тоже надо быть friendly. Идиотизм натуральный! Прям как у нас в советское время политзанятия и все такое! Блин! Хуже еще!
Ну ладно, хватит дневника, надо рассказ писать, раз уж начал…
Так вот, расставшись с Лариской, на следующий день я принялся звонить друзьям. Кое кого застал дома. Решил, что может, пообщаюсь со старыми приятелями, и в компании мне станет легче. Друзья у меня – в основном, музыканты, и пообщались мы на славу. Три дня общения и воспоминаний о молодости завершились головной болью, металлическим вкусом во рту и стойким отвращением к спиртному. Трехдневная «вакнахалия» перемешалась в голове. Вспоминались лишь отдельные эпизоды – как мы пели на троллейбусной остановке песню про цветок эдейльвейса на четыре голоса, как слушали цыганский хор в доме культуры Станкозавода, и воодушевленно подпевали, вставая с мест, и как вытаскивали Джабраила из фонтана. В глазах моих бедных родителей как бы застыли страдание и немой укор, но вслух они мне так ничего и не сказали. Бедные родители! Кабы я мог им чем помочь! Только я и себе-то помочь тогда был не в силах.
Я вернулся обратно в Москву, занялся своими аспирантскими делами, даже нашел себе программистскую халтуру, но жил при этом в каком-то странном оцепенении. Ломка по Лене, вроде, прошла, но и прежнее состояние не вернулось. Даже знакомые замечали эту перемену, они говорили «ты, Валера, какой-то как замороженный, ты из Воронежа в Москву не на рефрижераторе добирался?». Я старался изобразить в ответ веселую улыбку, но она у меня почему-то перестала получаться, хотя раньше с этим у меня проблем не было. О Ленке я почему-то старался не думать, и в последние дни разлуки у меня это выходило неплохо. Странно, нелогично, вроде можно было уже наоборот, вспоминать и готовиться. Но вот почему-то нет, какая-то боязнь, что-ли. Как говорит Лариска, когда не хочет вдаваться в подробности мотивов своего поведения, «причуды организма».
Потом мне неожиданно позвонила Ленкина мама, и сказала, что Лена приезжает через два дня, и у нее будет тяжелый чемодан, и надо ее непременно встретить. Вот так, время и прошло…
Я тогда как-то невесело подумал: встречу, конечно… Но что-то меня точило, как-то не так у меня стало на душе, как было в первые дни нашего резко прерванного на месяц романа. Нет, на первом месте даже не ревность и даже не обида. Это какая-то боязнь глобальной перемены в жизни, быстрое отчуждение после слишком быстрого и бурного сближения. Когда Лена уехала, я чувствовал себя как наркоша, которого рывком сдернули с иглы. И вот, едва я успел пройти через ломку и освободиться от наркоты, а уже опять настало время садиться на иглу. Но организм успел измениться, и уже непонятно, как оно теперь пойдет, после перерыва.
Почему именно эта женщина так преображает мой внутренний мир, почему она на меня действует таким образом? Хотя, впрочем, сейчас уже, пожалуй, так сильно не действует, но привычка к тому, что Ленка где-то рядом, что она должна быть где-то рядом, все равно осталась, вот потому-то мне и сейчас без нее так плохо. Мне без нее плохо, но и с ней, когда мы ругаемся, тоже бывает ой-ей-ей как плохо… Сколько раз уже выясняли отношения за пять-то лет! Больше, чем надо – это точно. Может, Ленка была права, и не надо было нам так сразу жениться, не узнав друг друга толком?
27.03.98
Блин, интересно-то как! Вот перечитал, что наваял, и получается так, как будто я живу не сейчас, а тогда, пять лет назад, Пишу, вроде оно все только что случилось, а что-то из того, что уже давно прошло, еще только будет. Вроде как переживаю все заново, даже сердце колотится, вот как интересно! Интересно, а как оно у настоящих писателей, которые не про себя пишут? Говорят, когда у Горького в книжке кого-то зарезали ножом, то сам Горький, когда это написал, почувствовал боль в груди, и у него у самого на этом месте, в какое зарезали его героя, появилось красное пятно. Если так, то я уже прямо писатель! Прямо Толстой, Горький, Чехов, Мейерхольд! Целый рассказ «Муму» получается! Скоро буду описывать, как Герасим бросил Анну Каренину под поезд, если так дальше пойдет.
Вообще, все правильно. Это я там, в России жил, как жилось, любил как любилось, а здесь я пока не живу, а только выживаю, существую и приспосабливаюсь. Ну и ладно, излил душу на виртуальной бумаге, вроде полегчало. Может, и дальше так писать? Таки психотерапия, как сказал бы Саша! Он мне вчера звонил на работу, спрашивал, как дела. Очень мило с его стороны… Только что я ему скажу? «Все хорошо, спасибо, товарищ бывший начальник!»? Как же это замечательно, когда человек вот так умеет быть счастлив один. Хотя, может он и не счастлив, и не несчастлив, а просто живет себе на свете и живет, день за днем. Я и таких людей встречал. В чем-то им жить даже легче. А таким, как я, обязательно счастье подавай! Да только где же его на всех набраться-то?
01.04.98
Сегодня говорил с Ленкой по телефону, поздравил ее с первым апреля. Сказал «Лена, у тебя вся спина белая!». Это у нас такая традиция, я ее каждый год так поздравляю. Я еще помяукал в трубку, а потом пытался поурчать, но вдруг отчего-то перехватило в горле, я закашлялся и кашлял минуты две и толком не мог разговаривать, только зря полтора доллара потратил. Наверное, от волнения. Надо было прокашляться и перезвонить, а я не догадался. У Ленки есть кошка, собственно, она и у меня тоже была, пока я не уехал в Америку оставив в Москве Ленку, кошку и тещу.
Кошка умеет мяукать разными голосами, в зависимости от того, чего она просит или даже, потеряв совесть, нагло требует, подняв мохнатую морду и неодобрительно глядя в глаза. Я ей говорю: кошка, ты в натуре совсем наглость потеряла! и даю ей кусочек сырого мяса, подняв повыше. А она встает на задние лапы ловит его лапами и зубами, опираясь на пушистый хвост. Умора! Жалко, камеры не было – заснять это безобразие. А теперь камера есть, Hewlett Packard и к тому же digital… Вот она, камера лежит, а кошки то и нет. Есть у нашей кошатины один особенно мерзкий голосок, которым она мяукает, когда бежит к дивану, оглядываясь, и зовет за собой. А на диване она ходит взад и вперед, зазывно потягивается, а затем делает «плюх» на бок и подставляет теплое шелковистое брюхо, чтобы гладили. А когда гладишь ей брюхо, она развратно извивается и громко, сладострастно урчит. Я придумал для кошки в этом состоянии специальное слово: мерзокошкие. Ленке слово понравилось, и она тоже стала называть урчащую развратную домашнюю скотину мерзокошкием. И при этом исступленно, истерично гладить.
Я быстро просек в чем дело, как-никак у меня музыкальный слух, и я тоже научился вредно мяукать и урчать. Когда у меня болела после работы голова, или еще что-то было не в порядке, я придя домой, требовательно мявкал мерзким голосом до тех пор, пока Ленка не усаживалась на диван, а я тогда пихал голову ей на колени, она гладила мне голову и загривок вялой ладошкой, а я урчал и щурил глаза. Ленка мне говорила: это насилие над личностью, если бы ты попросил по-человечески тебя погладить, я бы не стала – дел полно и у самой голова болит. А против твоего гнусного мява у меня нет никаких аргументов, «мяу» и «нет» – «две вещи несовместные», а ты чуешь это и этим пользуешься – мяу, и все тут, котятина мерзкая. Хочешь, не хочешь – гладь! «Беру пример», – отвечал я.
Однажды Ленка сказала: мяукаешь ты замечательно, плюхаешься и извиваешься тоже, урчишь вообще классно, а все же такой замечательной шерсти на брюхе, как у кошки, у тебя нет, поэтому и гладить тебя не так приятно, как кошку. Как-то раз, она пожаловалась, что и на груди у меня шерсти нет, хотя ей это ужасно нравится.
Зато мне это не понравилось очень. Оказывается, меня все еще с кем-то сравнивают, да еще и не в мою пользу. Когти я тогда выпускать не стал, но и урчать мне в тот вечер больше совсем не хотелось. Интересно, как Ленка там сейчас, без меня? Уже который месяц… Вряд ли она там конечно с кем-то без меня, но лучше бы все же, чтобы была со мной. Спокойнее как-то… Уже пять месяцев как я в Америке, а она там, в Москве без меня. И мало ли чужих котов с шерстью на груди по улицам шляется… Что-то больше сегодня писать неохота… Да ну и ладно. Спать пойду.
02.04.98
Сегодня наконец заплатил рент. Вообще, рент надо платить в конце месяца, а после четвертого числа уже начисляют неслабую пеню. В Америке с этим строго. Здесь в съемной квартире чувствуешь себя почти как в общежитии. Все вокруг временное, чужое, стены и мебель хлипкие, пол не деревянный (деревянный пол в Америке – это немыслимая роскошь), а покрыт он гадким дешевым ковролином, который при вселении неслабо вонял какой-то химией, видимо после чистки. Он и сейчас еще пованивает, если долго не проветривать комнату. Раковина и ванна в туалете не из фаянса, а из скверной пластмассы, разрисованной под роскошный мрамор, от этого они смотрятся особенно нелепо и убого. Была бы хоть просто пластмасса – можно было бы терпеть. В этой стране у людей отношение к жилью совсем другое, чем у нас. Тут люди часто переезжают с места на место, и поэтому у них нет семейных реликвий, старой мебели, любовно передаваемой от поколения к поколению, нет векового хлама, нет добротного жилого запаха, нет пожизненных друзей, живущих пососедству. Дома продают и покупают со сверхзвуковой скоростью, мебель распродают на ярд-сэйлах, переезжают, покупают новую обстановку, и она пахнет не жилым духом, а фабрикой – разными там отдушками и дезодорантами, от которых меня страшно мутит. Меня от дерьмового запаха воронежских и московских общественных туалетов так не мутило. Странно все это… Американцы называют это культурным шоком. Наверное, у меня этот шок наступает от запаха дезодорантов и от требования быть постоянно friendly. А вообще, все один к одному. Американская friendliness, сиречь дружественность, жутко воняет дезодорантом этикета и искусственных наклеенных улыбочек. Я вот уже который раз думаю: наверное, не зря они ее так старательно дезодорантом брызгают, видать сама по себе она как-то не так у них пахнет.
А домашний уют американцы наводят тоже как-то совсем по-другому. Например, загромождают всю мебель огромным количеством подушечек, рюшечек-плюшечек-фигушечек, не знаю, как они называются, не разбираюсь в этом женском хламе. Несмотря на подушечки-плюшечки, американский дом до сих пор не кажется мне домашним, а мой дом – это вообще место для жилья и не более того. Точнее, место для ночевки. По крайней мере, для меня. Мебель – по минимуму. Роскоши – никакой. Хотя, с другой стороны, это первый мой дом, в котором я хозяин и делаю все, что хочу, в пределах того, что дозволено правилами, которые тут называются rules and regulations.
До этого я всю жизнь жил у кого-то. Сперва я жил у мамы с папой в Воронеже, пока не уехал в Москву, в аспирантуру. Потом, в Москве – у дяди Альберта. Дядя Альберт – ужасный чудак. Он – так и не женившийся доктор наук, работает в каком-то НИИ зав. лабораторией и всю жизнь занимается стеклом. Он все время из своей лаборатории приносил во множестве образцы стекла – какие-то пластины, кубики, параллелепипеды, образцы стеклянной посуды и других изделий из стекла, клал их дома повсюду, во все мыслимые и немыслимые места. Разноцветное стекло жило в его доме своей, независимой от людей жизнью. Оно чутко отражало любые изменения освещения, блистало и играло каждый раз по-разному. У зачарованного стеклянного королевства была своя жизнь. В нем постоянно происходили многочисленные события – там произносились тронные речи, и придворные музыканты виртуозно играли многоголосные фуги, сонаты и симфонии… Там короновались принцы, и прекрасные принцессы выходили замуж за отважных рыцарей… Но злые волшебники заколдовали стеклянное королевство и спрятали его от людских взглядов. Один только дядя Альберт смог преодолел их заклинания и умел видеть не сквозь стекло, а внутрь стекла, и конечно же он знал всех волшебных принцев по именам, был знаком с фрейлинами, с герцогами и маркизами, и вероятно знал множество королевских секретов. Но дядя Альберт никогда не рассказывал мне историй о своей призрачной стеклянной стране, а я стеснялся его спрашивать.
В книжном шкафу у дяди Альберта стояло множество книг, и почти все они, конечно же, тоже были про стекло. Большие, маленькие, в жестких картонных и даже в кожаных переплетах, и в мягких обложках, разноцветные, разномастные… Они были написаны на всех языках мира. Я дразнил дядю Альберта и называл его «лиценциат Видриейра» и «господин Графин». Дядюшке это нравилось, но вслух он мне говорил: Валера, ты думаешь у Сервантеса и для тебя прозвища не найдется? Когда я нечаянно разбивал какой-нибудь образец, я обнимал дядю за плечо и пел ему песню из диска «Рэм» Пола Маккартни:
I'm so sorry, uncle Albert.
I'm so sorry if I caused you any pain…
А он отворачивался от меня как от убийцы, и скорбно собирал осколки в пластиковую коробочку-гробик и говорил:
1 2 3 4 5 6 7 8
На даче лопата с граблями не держались у меня в руках, а голова шла кругом. Не хотелось видеть ни друзей, н знакомых. Мой организм бушевал и неистово требовал эту женщину, а ее не было рядом. Я изо всех сил пытался утомить себя садово-дачной работой, поездками на велосипеде и плаванием в пруду. По ночам разводил костер и подолгу смотрел на огонь, это меня немного успокаивало. А потом меня вдруг одолела такая жгучая, какая-то совершенно звериная тоска, что я даже испугался, не выдержал и зачем-то вернулся в город днем, когда родителей не было… Потом опять зачем-то, сам не знаю зачем, позвонил Лариске, моей старинной подруге – наверное, тоже от тоски. Лариска пришла через пять минут, она жила через дом от меня. Как говорят тут в Америке, next door girl. Я открыл дверь, и она подставила губы для поцелуя, и я поцеловал ее. Поцеловал, как сестренку, которой у меня никогда не было.
Умная Лариска сразу все поняла и сказала: Валерка! Да ты никак влюбился! Смешно то как: ты – и влюбился, вот уж от кого никогда не ожидала! Хорошо хоть, что не в меня. Это почему? удивился тогда я. Характер у тебя, Валерик, такой, ты только не обижайся, хорошо? Мы еще посидели, поговорили, выпили пару бутылочек сухого, размякли, а потом зачем-то трахнулись – наверное, сработали старые привычки. Потом полежали просто так, отдыхая и слегка обнявшись, Лариска курила, а я знал, что когда она курит, зрачки у нее то расширяются, то сужаются, точь в точь как у кошки, и она стряхивает пепел ногтем указательного пальца, и от этого у нее кончик ногтя всегда слегка припален. Я лежал на Ларискиной руке, глядел на прозрачный дым, и чувствовал себя как три года назад, особенно когда Лариска меня как всегда напугала, будто она хочет затушить сигарету у меня под подбородком.
Это у нее была как традиция. Однажды я у нее спросил «Это ты всех так пугаешь?» Лариска, не моргнув глазом, ответила: «Нет, только тех, кто таких вопросов не задает. А кто задает, я им незатушенный бычок кидаю в трусы. Хочешь попробовать? Говорят, кайф!». Я тогда вначале онемел от неожиданности, а после долго ржал. Лариска докурила и встала, собираясь идти под душ, а я поднялся было следом, но она положила мне ладонь на грудь, удерживая меня на постели, и сказала: Валерочка, давай мы с тобой больше этого делать не будем, а то я чувствую себя так, как будто украла кулек конфет в универмаге. Я спросил, почему, а она ответила: Валерик, ты женщин по имени в койке конкретно не зови, а зови так, абстрактно – ласточка, рыбанька, кисонька, а то понимаешь, Лена – имя хорошее, но все-же не мое, вот так.
25.03.98
Блин! Как меня босс достал. Час целый он тупо мне внушал, какой я замечательный специалист, и как много я теряю от того что I am not friendly. Я спросил, почему это я не friendly и кого я и чем обидел. Я все время стараюсь быть отменно вежливым. Со всеми дамами, когда с ними знакомлюсь, здороваюсь за руку как с мужиками – говорят так тут принято, а то иначе они обижаются. Кастомерам, сиречь заказчикам, всегда говорю Sir. Оказалось, этого мало. Я еще должен обязательно вылезать из своего кубикла и рассказывать всем коллегам, над какими проектами я работаю, и как это важно для компании. Такая тут у них традиция. И что если я буду продолжать быть not friendly, не буду рекламировать свою персону и подхваливать других, то компании придется рано или поздно со мной расстаться, потому что человеческие отношения – превыше всего. Я клятвенно пообещал боссу быть отменно friendly. А сам вот теперь думаю – ну что я как дурак буду рассказывать с натянутой улыбочкой про сервера баз данных, которые я администрю, про EDI lines, которые я держу, и про конвертацию данных из формата в формат. Кому это на хрен надо? Они конечно, будут слушать и даже зададут для приличия пару идиотских вопросов, потому что им тоже надо быть friendly. Идиотизм натуральный! Прям как у нас в советское время политзанятия и все такое! Блин! Хуже еще!
Ну ладно, хватит дневника, надо рассказ писать, раз уж начал…
Так вот, расставшись с Лариской, на следующий день я принялся звонить друзьям. Кое кого застал дома. Решил, что может, пообщаюсь со старыми приятелями, и в компании мне станет легче. Друзья у меня – в основном, музыканты, и пообщались мы на славу. Три дня общения и воспоминаний о молодости завершились головной болью, металлическим вкусом во рту и стойким отвращением к спиртному. Трехдневная «вакнахалия» перемешалась в голове. Вспоминались лишь отдельные эпизоды – как мы пели на троллейбусной остановке песню про цветок эдейльвейса на четыре голоса, как слушали цыганский хор в доме культуры Станкозавода, и воодушевленно подпевали, вставая с мест, и как вытаскивали Джабраила из фонтана. В глазах моих бедных родителей как бы застыли страдание и немой укор, но вслух они мне так ничего и не сказали. Бедные родители! Кабы я мог им чем помочь! Только я и себе-то помочь тогда был не в силах.
Я вернулся обратно в Москву, занялся своими аспирантскими делами, даже нашел себе программистскую халтуру, но жил при этом в каком-то странном оцепенении. Ломка по Лене, вроде, прошла, но и прежнее состояние не вернулось. Даже знакомые замечали эту перемену, они говорили «ты, Валера, какой-то как замороженный, ты из Воронежа в Москву не на рефрижераторе добирался?». Я старался изобразить в ответ веселую улыбку, но она у меня почему-то перестала получаться, хотя раньше с этим у меня проблем не было. О Ленке я почему-то старался не думать, и в последние дни разлуки у меня это выходило неплохо. Странно, нелогично, вроде можно было уже наоборот, вспоминать и готовиться. Но вот почему-то нет, какая-то боязнь, что-ли. Как говорит Лариска, когда не хочет вдаваться в подробности мотивов своего поведения, «причуды организма».
Потом мне неожиданно позвонила Ленкина мама, и сказала, что Лена приезжает через два дня, и у нее будет тяжелый чемодан, и надо ее непременно встретить. Вот так, время и прошло…
Я тогда как-то невесело подумал: встречу, конечно… Но что-то меня точило, как-то не так у меня стало на душе, как было в первые дни нашего резко прерванного на месяц романа. Нет, на первом месте даже не ревность и даже не обида. Это какая-то боязнь глобальной перемены в жизни, быстрое отчуждение после слишком быстрого и бурного сближения. Когда Лена уехала, я чувствовал себя как наркоша, которого рывком сдернули с иглы. И вот, едва я успел пройти через ломку и освободиться от наркоты, а уже опять настало время садиться на иглу. Но организм успел измениться, и уже непонятно, как оно теперь пойдет, после перерыва.
Почему именно эта женщина так преображает мой внутренний мир, почему она на меня действует таким образом? Хотя, впрочем, сейчас уже, пожалуй, так сильно не действует, но привычка к тому, что Ленка где-то рядом, что она должна быть где-то рядом, все равно осталась, вот потому-то мне и сейчас без нее так плохо. Мне без нее плохо, но и с ней, когда мы ругаемся, тоже бывает ой-ей-ей как плохо… Сколько раз уже выясняли отношения за пять-то лет! Больше, чем надо – это точно. Может, Ленка была права, и не надо было нам так сразу жениться, не узнав друг друга толком?
27.03.98
Блин, интересно-то как! Вот перечитал, что наваял, и получается так, как будто я живу не сейчас, а тогда, пять лет назад, Пишу, вроде оно все только что случилось, а что-то из того, что уже давно прошло, еще только будет. Вроде как переживаю все заново, даже сердце колотится, вот как интересно! Интересно, а как оно у настоящих писателей, которые не про себя пишут? Говорят, когда у Горького в книжке кого-то зарезали ножом, то сам Горький, когда это написал, почувствовал боль в груди, и у него у самого на этом месте, в какое зарезали его героя, появилось красное пятно. Если так, то я уже прямо писатель! Прямо Толстой, Горький, Чехов, Мейерхольд! Целый рассказ «Муму» получается! Скоро буду описывать, как Герасим бросил Анну Каренину под поезд, если так дальше пойдет.
Вообще, все правильно. Это я там, в России жил, как жилось, любил как любилось, а здесь я пока не живу, а только выживаю, существую и приспосабливаюсь. Ну и ладно, излил душу на виртуальной бумаге, вроде полегчало. Может, и дальше так писать? Таки психотерапия, как сказал бы Саша! Он мне вчера звонил на работу, спрашивал, как дела. Очень мило с его стороны… Только что я ему скажу? «Все хорошо, спасибо, товарищ бывший начальник!»? Как же это замечательно, когда человек вот так умеет быть счастлив один. Хотя, может он и не счастлив, и не несчастлив, а просто живет себе на свете и живет, день за днем. Я и таких людей встречал. В чем-то им жить даже легче. А таким, как я, обязательно счастье подавай! Да только где же его на всех набраться-то?
01.04.98
Сегодня говорил с Ленкой по телефону, поздравил ее с первым апреля. Сказал «Лена, у тебя вся спина белая!». Это у нас такая традиция, я ее каждый год так поздравляю. Я еще помяукал в трубку, а потом пытался поурчать, но вдруг отчего-то перехватило в горле, я закашлялся и кашлял минуты две и толком не мог разговаривать, только зря полтора доллара потратил. Наверное, от волнения. Надо было прокашляться и перезвонить, а я не догадался. У Ленки есть кошка, собственно, она и у меня тоже была, пока я не уехал в Америку оставив в Москве Ленку, кошку и тещу.
Кошка умеет мяукать разными голосами, в зависимости от того, чего она просит или даже, потеряв совесть, нагло требует, подняв мохнатую морду и неодобрительно глядя в глаза. Я ей говорю: кошка, ты в натуре совсем наглость потеряла! и даю ей кусочек сырого мяса, подняв повыше. А она встает на задние лапы ловит его лапами и зубами, опираясь на пушистый хвост. Умора! Жалко, камеры не было – заснять это безобразие. А теперь камера есть, Hewlett Packard и к тому же digital… Вот она, камера лежит, а кошки то и нет. Есть у нашей кошатины один особенно мерзкий голосок, которым она мяукает, когда бежит к дивану, оглядываясь, и зовет за собой. А на диване она ходит взад и вперед, зазывно потягивается, а затем делает «плюх» на бок и подставляет теплое шелковистое брюхо, чтобы гладили. А когда гладишь ей брюхо, она развратно извивается и громко, сладострастно урчит. Я придумал для кошки в этом состоянии специальное слово: мерзокошкие. Ленке слово понравилось, и она тоже стала называть урчащую развратную домашнюю скотину мерзокошкием. И при этом исступленно, истерично гладить.
Я быстро просек в чем дело, как-никак у меня музыкальный слух, и я тоже научился вредно мяукать и урчать. Когда у меня болела после работы голова, или еще что-то было не в порядке, я придя домой, требовательно мявкал мерзким голосом до тех пор, пока Ленка не усаживалась на диван, а я тогда пихал голову ей на колени, она гладила мне голову и загривок вялой ладошкой, а я урчал и щурил глаза. Ленка мне говорила: это насилие над личностью, если бы ты попросил по-человечески тебя погладить, я бы не стала – дел полно и у самой голова болит. А против твоего гнусного мява у меня нет никаких аргументов, «мяу» и «нет» – «две вещи несовместные», а ты чуешь это и этим пользуешься – мяу, и все тут, котятина мерзкая. Хочешь, не хочешь – гладь! «Беру пример», – отвечал я.
Однажды Ленка сказала: мяукаешь ты замечательно, плюхаешься и извиваешься тоже, урчишь вообще классно, а все же такой замечательной шерсти на брюхе, как у кошки, у тебя нет, поэтому и гладить тебя не так приятно, как кошку. Как-то раз, она пожаловалась, что и на груди у меня шерсти нет, хотя ей это ужасно нравится.
Зато мне это не понравилось очень. Оказывается, меня все еще с кем-то сравнивают, да еще и не в мою пользу. Когти я тогда выпускать не стал, но и урчать мне в тот вечер больше совсем не хотелось. Интересно, как Ленка там сейчас, без меня? Уже который месяц… Вряд ли она там конечно с кем-то без меня, но лучше бы все же, чтобы была со мной. Спокойнее как-то… Уже пять месяцев как я в Америке, а она там, в Москве без меня. И мало ли чужих котов с шерстью на груди по улицам шляется… Что-то больше сегодня писать неохота… Да ну и ладно. Спать пойду.
02.04.98
Сегодня наконец заплатил рент. Вообще, рент надо платить в конце месяца, а после четвертого числа уже начисляют неслабую пеню. В Америке с этим строго. Здесь в съемной квартире чувствуешь себя почти как в общежитии. Все вокруг временное, чужое, стены и мебель хлипкие, пол не деревянный (деревянный пол в Америке – это немыслимая роскошь), а покрыт он гадким дешевым ковролином, который при вселении неслабо вонял какой-то химией, видимо после чистки. Он и сейчас еще пованивает, если долго не проветривать комнату. Раковина и ванна в туалете не из фаянса, а из скверной пластмассы, разрисованной под роскошный мрамор, от этого они смотрятся особенно нелепо и убого. Была бы хоть просто пластмасса – можно было бы терпеть. В этой стране у людей отношение к жилью совсем другое, чем у нас. Тут люди часто переезжают с места на место, и поэтому у них нет семейных реликвий, старой мебели, любовно передаваемой от поколения к поколению, нет векового хлама, нет добротного жилого запаха, нет пожизненных друзей, живущих пососедству. Дома продают и покупают со сверхзвуковой скоростью, мебель распродают на ярд-сэйлах, переезжают, покупают новую обстановку, и она пахнет не жилым духом, а фабрикой – разными там отдушками и дезодорантами, от которых меня страшно мутит. Меня от дерьмового запаха воронежских и московских общественных туалетов так не мутило. Странно все это… Американцы называют это культурным шоком. Наверное, у меня этот шок наступает от запаха дезодорантов и от требования быть постоянно friendly. А вообще, все один к одному. Американская friendliness, сиречь дружественность, жутко воняет дезодорантом этикета и искусственных наклеенных улыбочек. Я вот уже который раз думаю: наверное, не зря они ее так старательно дезодорантом брызгают, видать сама по себе она как-то не так у них пахнет.
А домашний уют американцы наводят тоже как-то совсем по-другому. Например, загромождают всю мебель огромным количеством подушечек, рюшечек-плюшечек-фигушечек, не знаю, как они называются, не разбираюсь в этом женском хламе. Несмотря на подушечки-плюшечки, американский дом до сих пор не кажется мне домашним, а мой дом – это вообще место для жилья и не более того. Точнее, место для ночевки. По крайней мере, для меня. Мебель – по минимуму. Роскоши – никакой. Хотя, с другой стороны, это первый мой дом, в котором я хозяин и делаю все, что хочу, в пределах того, что дозволено правилами, которые тут называются rules and regulations.
До этого я всю жизнь жил у кого-то. Сперва я жил у мамы с папой в Воронеже, пока не уехал в Москву, в аспирантуру. Потом, в Москве – у дяди Альберта. Дядя Альберт – ужасный чудак. Он – так и не женившийся доктор наук, работает в каком-то НИИ зав. лабораторией и всю жизнь занимается стеклом. Он все время из своей лаборатории приносил во множестве образцы стекла – какие-то пластины, кубики, параллелепипеды, образцы стеклянной посуды и других изделий из стекла, клал их дома повсюду, во все мыслимые и немыслимые места. Разноцветное стекло жило в его доме своей, независимой от людей жизнью. Оно чутко отражало любые изменения освещения, блистало и играло каждый раз по-разному. У зачарованного стеклянного королевства была своя жизнь. В нем постоянно происходили многочисленные события – там произносились тронные речи, и придворные музыканты виртуозно играли многоголосные фуги, сонаты и симфонии… Там короновались принцы, и прекрасные принцессы выходили замуж за отважных рыцарей… Но злые волшебники заколдовали стеклянное королевство и спрятали его от людских взглядов. Один только дядя Альберт смог преодолел их заклинания и умел видеть не сквозь стекло, а внутрь стекла, и конечно же он знал всех волшебных принцев по именам, был знаком с фрейлинами, с герцогами и маркизами, и вероятно знал множество королевских секретов. Но дядя Альберт никогда не рассказывал мне историй о своей призрачной стеклянной стране, а я стеснялся его спрашивать.
В книжном шкафу у дяди Альберта стояло множество книг, и почти все они, конечно же, тоже были про стекло. Большие, маленькие, в жестких картонных и даже в кожаных переплетах, и в мягких обложках, разноцветные, разномастные… Они были написаны на всех языках мира. Я дразнил дядю Альберта и называл его «лиценциат Видриейра» и «господин Графин». Дядюшке это нравилось, но вслух он мне говорил: Валера, ты думаешь у Сервантеса и для тебя прозвища не найдется? Когда я нечаянно разбивал какой-нибудь образец, я обнимал дядю за плечо и пел ему песню из диска «Рэм» Пола Маккартни:
I'm so sorry, uncle Albert.
I'm so sorry if I caused you any pain…
А он отворачивался от меня как от убийцы, и скорбно собирал осколки в пластиковую коробочку-гробик и говорил:
1 2 3 4 5 6 7 8