И вдруг вздрогнул, будто наступил на жгучую
траву: очаг! Почему камни были теплыми? Ведь Хромой и Кошка вечером жгли
костер совсем недолго. И огонь был маленький. Кошка хотела больше огня, но
Хромой не позволил - хвороста было мало. Очаг не мог сохранить тепло до
утра. Но очаг был теплым. Может, Хромому показалось? Или Духи Умерших
умеют греться у настоящих костров?
Хромой влетел в пещеру и остановился, тяжело дыша. В очаге весело
полыхал огромный костер, а Кошка сидела на ложе и занималась вчерашним
горшком: возила внутри рукой, а потом старательно облизывала ладошку.
Хромой перевел дыхание:
- Кошка! Когда зажигала очаг, камни были теплыми?
Кошка подняла перепачканное сажей и жиром лицо:
- Откуда мне знать? - она глянула на пустые руки Хромого,
разочарованно вздохнула. - Иди поймай кого-нибудь, есть хочу!


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЧТОБЫ КАМЕНЬ ЗВЕНЕЛ ОПЯТЬ

1
Здесь было лучше, чем в Старых Хижинах. Потому, что здесь не надо
было ходить к Обрыву по вечерам. Потому, что по вечерам здесь можно было
просто сидеть на шатких скрипучих мостках прямо у входа в Хижину, слушать
мерный несмелый плеск озерных волн о позеленевшие осклизлые сваи и
смотреть, смотреть, смотреть...
Каждый вечер здесь бывало два заката.
Потому, что Слепящее и небесные песни красок горели и в небе, и в
озере, и казалось, что чернеющая полоска мостков и темнеющие островерхие
кровли Хижин, обильно скалящиеся черепами немых, поднялись высоко-высоко и
тихо плывут в теплом вечернем небе, и это пугало каким-то неизведанным
ранее страхом - щемящим и сладким.
А потом Слепящее оседало туда, за Дальний Берег, который у озера был,
и все равно, что не был, потому что не видел его никто. И тогда гас закат,
но вместо него на небо часто сходились звездные стада - сходились, чтобы
кануть в озеро, раздвоиться, и вернуться обратно. Хижины медленно плыли в
пустоте сквозь рои белых огней - холодных, мерцающих - и смотреть на это
хотелось без конца.
Но долго смотреть Хромому удавалось редко: Кошка возилась и хныкала
рядом, за тонкой, обмазанной глиной тростниковой стенкой, ныла, что ей
одной холодно, скучно и страшно, что пол под ней очень скрипит и,
наверное, сейчас провалится, что Прорвочка опять проснулась (будто Хромой
и сам не слышит ее писка) и, наверное, хочет есть, а Кошка кормить ее ну
никак не может, потому что больно, и пусть Хромой придет и хоть раз
покормит сам, тогда он узнает, каково ей, Кошке, приходится, как ей больно
и плохо, и никто ее не жалеет, вай-вай-вай-и-и-и!.. Приходилось лезть в
темную духоту Хижины, гладить по голове, уговаривать, что не может он
кормить Прорвочку, пробовал уже, не получается, что все говорят: кормить
должна Кошка, у всех так. И Кошка кормила - хныкая, жалуясь неизвестно
кому на его, Хромого, лень и неспособность к такому простому.
А потом Кошка засыпала, пристроив укутанную в шкуры посапывающую
Прорвочку у Хромого на животе, и Хромой дремал - чутко, не шевелясь, боясь
захрапеть, боясь потревожить обеих. Он только тихо рычал изредка, когда
кто-то неведомый проплывал под хижиной, задевая шаткие сваи.
В тот вечер Хромому тоже не удалось досмотреть закат. Помешал Щенок.
Он подошел - сгорбившийся, дрожащий; постоял в сторонке, прижимая к
грязной груди крепко сжатый ободранный кулак; заискивающе поморгал
слезящимися глазами: а вдруг не прогонят? Выждав, придвинулся ближе, сел -
неудобно, настороженно, готовый при малейшем признаке неудовольствия
Хромого отпрыгнуть и убежать. Но Хромой неудовольствия не проявлял. Станет
он замечать всякую дрянь!
Щенок был дрянью, потому так и остался Щенком, несмотря на изрядную
уже плешь и стертые зубы. Пока был жив Однорукий, он был Щенком
Однорукого; теперь же, когда об Одноруком забыли, стал просто Щенком. Был
он слаб и жалок, как Однорукий, и был он вечным посмешищем, как Однорукий,
но Однорукий был умный, и об этом помнили, пока он был жив. А Щенок был
глуп, как щенок.
Единственно, что имелось в нем примечательного, так это умение
исчезнуть с поразительным проворством за мгновение до того, как станет
опасно. Хижины у него не было, и спал он над водой прямо на сыром
промозглом настиле, цепляясь за него во сне удивительно прочно; и часто
ему приходилось спать у самого берега, потому что дозорные снимали по
вечерам мостки, как только к Хижинам возвращались последние из Людей, а
где будет ночевать Щенок их не волновало. Но почему-то Щенка ни кто не ел.
Может быть потому, что он был невозможно костляв, - питался ведь всякой
дрянью, обгрызенными многими до него отбросами и скудными подачками в
редкие для племени сытные дни.
Некоторое время они сидели молча, и Хромой смотрел на закат, а Щенок
смотрел на Хромого. Потом Щенок тихонько всхлипнул. Безрезультатно.
Всхлипнул еще раз - громче, жалостнее. Хромой чуть повернул голову,
разлепил брезгливые губы:
- Э?
Щенок едва заметно придвинулся, задышал часто и прерывисто, не смея
еще надеяться, что Хромой снизошел слушать:
- Могу говорить?
- Говори, - Хромой снова отвернулся, зевнул длинно и громко. - Или не
говори. Мне одинаково.
Щенок зажмурился, с присвистом вздохнул, дрожа от осознания
собственной наглости:
- Хромой... Хромой добрый к слабым. Хромой... сделает нож? Мне -
сделает?
Хромой повернулся к нему всем телом, выпучив глаза и приоткрыв рот в
беспредельном изумлении:
- Зачем?
- Я слабый. Будет нож - буду сильным.
- Ты глуп, - Хромой овладел собой, скривился презрительно. - Ты не
понял. Я соглашусь. Стану делать. Придут Люди. Спросят: "Для кого?" Я
скажу: "Для Щенка". И они будут смеяться. Они скажут: "Ты заболел
головой".
Щенок неуклюже поднялся, спрятал за спину все еще стиснутый до
белизны в пальцах кулак:
- У меня есть... Ни у кого нет, а у меня есть... Он красивый.
Красивее всего. Сделаешь нож - отдам...
- Красивый - кто?
Щенок отступил на шаг:
- Не скажу. Сделай нож - тогда...
- Ты глуп, - Хромой с брезгливым интересом рассматривал Щенка. - Ты -
слабый. Я - сильный. Отберу. И не будет у тебя ничего. Ножа не будет. И
этого, в кулаке - тоже не будет.
- Не отберешь, - Щенок отступил еще на шаг. - Убегу. Я быстрый. Ты -
хромой. Не догонишь...
Но в голосе его, дрожащем, жалобном, уверенности не было.
- Ты - быстрый. Бегаешь быстрей меня. - Хромой не сводя со Щенка
насмешливых глаз, просунул руку за полог Хижины. - Там копье, - пояснил
он. - Полетит быстрее, чем ты бегаешь. Догонит.
Слезы ручейками потекли по заросшим дрянным волосом впалым щекам
Щенка. Он дернулся было бежать - передумал, остался на месте, моргая
испуганно и жалко. Потом медленно, оседая на трясущихся, ослабевших ногах,
придвинулся к Хромому вплотную, разжал потную ладонь:
- Вот. Хромой добрый не обидит слабого.
Хромой глянул заинтересованно, не понял, вскинул недоумевающий взгляд
на Щенка. Ему показалось, что тот слишком долго и сильно сжимал кулак, так
сильно, что порвал кожу ногтями. Но кровью не пахло. Хромой вгляделся
внимательнее, осторожно дотронулся. Снял непонятое с трясущейся ладони
Щенка, поднес к глазам.
Камень. Маленький, гладкий. Как галька. Щенок взял из реки? Темный. И
алый. Снаружи - темный; глубоко внутри - алый. Хромой недоверчиво пощупал
камень. Маленький... Вгляделся в него снова - глубокий. Как озеро... Так
бывает?
Щенок навалился сзади, сопел, впившись завороженным взглядом в алую
искру то меркнущую, то вспыхивающую вновь:
- Протяни к Слепящему, - прерывистый шепот его был жарким и влажным,
он неприятно щекотал ухо, но Хромой не выказав раздражения, не
отстранившись даже, послушно вытянул руку к пылающему закатному зареву. И
дернулся вдруг, завизжал в бессловесном восторге - как детеныш, как
маленький. Как щенок. Потому, что в пальцах его вспыхнул теплым алым
сиянием маленький кусочек заката. Настоящий, живой. Свой.
Щенок громко всхлипнул над ухом, и Хромой опомнился.
- Не погаснет?.. - он коротко глянул на Щенка и поразился - такой
бесконечной тоской полнились эти пустые и обычно тусклые глаза, в которых
дрожали теперь жидкие отсветы невиданного камня.
Щенок судорожно вздохнул, приходя в себя, отодвинулся, мотнул
головой:
- Нет. Днем еще красивее. И ночью. Если огонь... Хромой резко встал,
исчез в Хижине, завозился там, загремел чем-то у самого входа. Щенок
сделал было неуверенный шаг следом - не посмел, остановился, прижав кулаки
к груди. Рот его искривился в горькой обиде: обманули...
Он тихонько заскулил, не сводя с задернутого полога набухающих
слезами бессилия глаз. Но полог качнулся, и Хромой появился на мостках
вновь, прижимая к груди тяжелую скомканную шкуру. Не глядя на
шарахнувшегося Щенка, бросил свой сверток на гулкий жердяной настил,
сказал отрывисто:
- Выбирай.
Щенок присел на корточки, глянул. Ножи. Из камня. Столько, сколько
пальцев на руке, и еще один. Крепкие, тяжелые, на прочных роговых
рукоятях. Красивые...
- Один, - Хромой для большей точности сунул к лицу Щенка кулак с
отставленным пальцем. - Один - тебе. Выбирай.
И Щенок заплакал. По настоящему, громко, навзрыд. Ошеломленный Хромой
смотрел на него, силясь понять и не понимая, а он все плакал, царапая лицо
скрюченными, сизыми от грязи пальцами с черными ногтями. Его косматые
костлявые плечи тряслись в такт сдавленным всхлипам, в которых с трудом
можно было разобрать отрывистое, бессвязное бормотание: - Хромой добрый.
Добрый. Не обманул. Не отобрал. Добрый к слабым. Щенок - глупый, глупый,
глупый. Не смог сказать. Хромой не понял. Не такой нож. Не простой.
Священный. Не из Звенящего Камня. Из простого камня, из глины, из дерева -
пусть. Но такой же. Совсем такой, как Священный Нож...
Глаза Хромого стали круглыми:
- Нож, совсем похожий на Священный Нож Странного, но из глины?! Для
чего такой?! Этими, - он ткнул пальцем в лежащие перед Щенком ножи, -
этими - резать, протыкать, убивать. Эти - сила даже для слабых. Нож из
глины, из дерева! Пусть совсем как Убийца Духов, но из глины! Зачем?!
- Амулет, - рыдал Щенок. - Сделает меня сильным. Не сильным руками,
сильным здесь, - взвизгнул он, ударяя себя тощими кулаками в хилую грудь -
туда, где сердце. - Сделай, Хромой! Сделай Щенка воином! Сделай!.. - он
зашелся в надрывном кашле.
Хромой медленно покачал головой:
- Глупый. Совсем глупый. Не щенок - хуже.
Он подумал, покусал губы. Спросил:
- Покажешь, где нашел Закатный Камень?
Щенок торопливо закивал; его заплаканные гноящиеся глаза вспыхнули
сумасшедшей надеждой на несбыточное.
- Хорошо, - Хромой нагнулся собрать разложенные им перед Щенком ножи.
- Приходи через три заката.

Утро ворвалось в сон бешеным грохотом Большого Тамтама. Хромой
перекатился через ложе, вскочил. Завизжала свалившаяся с него Прорвочка; в
голос заплакала проснувшаяся Кошка, мгновенно осознавшая, что значит это,
внезапное. Хромой не слышал их криков и плача, не им принадлежал он
теперь.
Его звали исступленный барабанный гром, топот множества торопливых
тяжелых ног по прогибающемуся настилу и многогласый, захлебывающиеся,
давящийся истерической яростью полурев-полувизг: "Бей, бей, бей,
убивай!!!"
Будто сама собой влилась в ладонь хищная тяжесть копья, и будто сам
метнулся с дороги вспугнутый полог; едва родившийся день вонзился в сонные
еще глаза шалым светом, ворвался в грудь стылым порывом ветра,
отравленного свирепой злобой. И злоба эта подхватила с места, швырнула
Хромого в бегущую толпу исступленных воинов.
Бежали все. Бежали Безносый, и Чуткое Ухо, и Косолап; и Голова Колом
на бегу натягивал лук; и Укусивший Корнееда грузно переваливался, потрясая
страшной своей дубиной, утыканной клыками Серых Теней; и Хранитель
Священного Ножа черной тенью мельтешил в толпе, выл, выкрикивал что-то, но
крики эти вязли в звонком сухом перестуке множества амулетов, вплетенных в
его спутанные космы.
Хромой поскользнулся, захлебнулся волной душного запаха, бросил вниз
торопливый взгляд (липкая лужа, женщина - вспоротый живот, кровавое мясо
ободранной головы) и его сорванный клокочущий рык перекрыл и разноголосицу
прочих, и грохот Большого Тамтама: "Убивай немых! Рви, убивай, убивай!!!"
Мостки у берега были разобраны. Перескочив через дозорного, который
еще дергался на дымящихся алым жердях, Хромой продрался сквозь запнувшуюся
толпу, прыгнул изо всех сил (гнилая вода тяжело ударила в грудь и в лицо,
вонючей пеной смыла окружающее из глаз), вынырнул задыхаясь, торопливо
поплыл к берегу, не выпуская копья. А вокруг уже кипело от рушащихся в
озеро воинов: "Убивай, убивай, убивай!!!"
А в стороне, целясь вздернутым носом в заросший тростниками заливчик,
выгребал большой челн. Потные орущие гребцы нечеловечески часто и в лад
дергались, взмахивая веслами, и сам Каменные Плечи стоял во весь рост
среди них, высоко подняв обеими руками огромный топор. Вот челн с треском
и хрустом вонзился в прибрежные заросли, и те, кто были в нем, с
остервенелым ревом кинулись на берег, будто взбесившееся стадо рогатых -
кинулись и исчезли в мельтешении измочаленных ветвей, во взметнувшихся
вихрях оборванных листьев. Только по треску и кипению зарослей, да по
истошным воплям, да по тяжелым чавкающим ударам можно было следить, как
они, невидимые, сшиблись с невидимыми же и выжимают их на чистое,
навстречу выбирающейся на открытый галечный берег толпе.

Каменные Плечи кривился досадливо, облизывал рассеченную губу,
неуверенно загибал пальцы - считал. Потом поднес руки к глазам, подумал,
вновь оглядел головы немых, сваленные перед ним на мокрой от воды и крови
гальке. Плюнул на них. Потом зашарил тяжелым взглядом по лицам
сгрудившихся вокруг воинов:
- Пять пальцев. Пять. И еще четыре, - он со свистом втянул воздух
сквозь зубы, смаху хлопнул себя по бедрам. - Мало! Снова умолк, обводя
медленным взглядом оскалившиеся у его ног запекшиеся рты, сизые мертвые
бельма глаз, оплывающую на гальку черную кровь... Рявкнул внезапно:
- Безносый! Смотрел следы? Ты и Хромой - смотрели? Что?!
Безносый сглотнул, помотал головой, буркнул мрачно:
- Больше было. Еще были... Хромой, э?
Хромой поднял три оттопыренных пальца:
- Столько было еще. Ползли в кустах. Потом бежали. Быстро-быстро, -
он вздохнул. - Убежали...
Каменные Плечи скривился, процедил презрительно:
- Щенки...
Помолчал, поскрипел тяжелыми зубами, пояснил воинам:
- Все - щенки. Все. Упустили...
Потом вдруг спросил - тихо, задумчиво:
- Кто следил ночью? Дозорные - кто? Проспали врага - кто?
Воины затрепетали, подались назад, прячась один за другого. Двое-трое
шмыгнули потихоньку в кусты, притаились. И стало тихо, тихо до звона в
ушах, и в этой тяжелой тишине будто ножом по лицу полоснул Хромого
неожиданный звук: мерзко, предвкушающе захихикал Хранитель Священного
Ножа. Он смеялся все громче, все злораднее, и все громче гремели в его
спутанных сальных патлах трясущиеся амулеты, будто бы кто-то пересыпал
сухие кости... А потом Каменные Плечи медленно, всем телом развернулся на
этот смех, сверкнул из-под косматых бровей кровяными белками, и Хранитель
смолк, будто захлебнулся смешком, сгорбился, спрятал лицо за свесившимися
липкими прядями спутанной своей гривы, и оттуда, из черноты, вспыхнули
недобрым хищные немигающие глаза. Тогда из толпы послышался несмелый
голос. Тихий голос, не разобрать чей: - Ночью следил Белоглазый. И Красный
Топор. Каменные Плечи выпятил грудь, поскребся обеими руками: - Не вижу
их. Пусть подойдут - хочу видеть.
Тот же голос проговорил:
- Не могут. Они в Заоблачной Пуще.
- Умерли... - Каменные Плечи притопнул досадливо. - Жаль. Белоглазого
жаль. Сильный воин.
Подумав, добавил:
- Был.
И вдруг вздрогнул, шарахнулся испуганно - так пронзительно завизжал,
затопал ногами Хранитель, таким истошным и внезапным был его визг:
- Нет! Нет! Нет! - Хранитель тряс кулаками под исступленное
тарахтение амулетов. - Не жалей! Плохой воин! Пустил трупоедов к Хижинам,
пустил убивать! Плохой! Плохой! Не смей жалеть плохих, ты, Каменные Плечи!
Не смей! Духи тебе не велят, накажут, страшно накажут!..
Каменные Плечи слушал, недобро кривясь, и вдруг тяжело пошел на
Хранителя, и его клокочущий бешенством голос оборвал визгливые вопли:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12