- Чудесная картина, - проговорил Андрей Андреич и из уважения
вздохнул. - Это художника Шишмачевского.
Дальше была гостиная с круглым столом, диваном и креслами,
обитыми ярко-голубой материей. Над диваном большой фотографический
портрет отца Андрея в камилавке и в орденах. Потом вошли в столовую с
буфетом, потом в спальню; здесь в полумраке стояли рядом две кровати, и
похоже было, что когда обставляли спальню, то имели в виду, что всегда
тут будет очень хорошо и иначе быть не может. Андрей Андреич водил Надю
по комнатам и всў время держал ее за талию; а она чувствовала себя
слабой, виноватой, ненавидела все эти комнаты, кровати, кресла, ее
мутило от нагой дамы. Для нее уже ясно было, что она разлюбила Андрея
Андреича или, быть может, не любила его никогда; но как это сказать,
кому сказать и для чего, она не понимала и не могла понять, хотя думала
об этом все дни, все ночи... Он держал ее за талию, говорил так
ласково, скромно, так был счастлив, расхаживая по этой своей квартире;
а она видела во всем одну только пошлость, глупую, наивную, невыносимую
пошлость, и его рука, обнимавшая ее талию, казалась ей жесткой и
холодной, как обруч. И каждую минуту она готова была убежать, зарыдать,
броситься в окно. Андрей Андреич привел ее в ванную и здесь дотронулся
до крана, вделанного в стену, и вдруг потекла вода.
- Каково? - сказал он и рассмеялся. - Я велел сделать на чердаке
бак на сто ведер, и вот мы с тобой теперь будем иметь воду.
Прошлись по двору, потом вышли на улицу, взяли извозчика. Пыль
носилась густыми тучами, и казалось, вот-вот пойдет дождь.
- Тебе не холодно? - спросил Андрей Андреич, щурясь от пыли.
Она промолчала.
- Вчера Саша, ты помнишь, упрекнул меня в том, что я ничего не
делаю, - сказал он, помолчав немного. - Что же, он прав! бесконечно
прав! Я ничего не делаю и не могу делать. Дорогая моя, отчего это?
Отчего мне так противна мысль о том, что я когда-нибудь нацеплю на лоб
кокарду и пойду служить? Отчего мне так не по себе, когда я вижу
адвоката, или учителя латинского языка, или члена управы? О матушка Русь!
О матушка Русь, как еще много ты носишь на себе праздных и бесполезных!
Как много на тебе таких, как я, многострадальная!
И то, что он ничего не делал, он обобщал, видел в этом знамение
времени.
- Когда женимся, - продолжал он, - то пойдем вместе в деревню,
дорогая моя, будем там работать! Мы купим себе небольшой клочок земли с
садом, рекой, будем трудиться, наблюдать жизнь... О, как это будет
хорошо!
Он снял шляпу, и волосы развевались у него от ветра, а она
слушала его и думала: Боже, домой хочу! Боже! Почти около самого дома
они обогнали отца Андрея.
- А вот и отец идет! - обрадовался Андрей Андреич и замахал
шляпой. - Люблю я своего батьку, право, - сказал он, расплачиваясь с
извозчиком. - Славный старик. Добрый старик.
Вошла Надя в дом сердитая, нездоровая, думая о том, что весь
вечер будут гости, что надо занимать их, улыбаться, слушать скрипку,
слушать всякий вздор и говорить только о свадьбе. Бабушка, важная,
пышная в своем шелковом платье, надменная, какою она всегда казалась
при гостях, - сидела у самовара. Вошел отец Андрей со своей хитрой
улыбкой.
- Имею удовольствие и благодатное утешение видеть вас в добром
здоровье, - сказал он бабушке, и трудно было понять, шутит это он или
говорит серьезно.
IV
Ветер стучал в окна, в крышу; слышался свист, и в печи домовой
жалобно и угрюмо напевал свою песенку. Был первый час ночи. В доме все
уже легли, но никто не спал, и Наде всў чуялось, что внизу играют на
скрипке. Послышался резкий стук, должно быть, сорвалась ставня. Через
минуту вошла Нина Ивановна в одной сорочке, со свечой.
- Что это застучало, Надя? - спросила она.
Мать, с волосами, заплетенными в одну косу, с робкой улыбкой, в
эту бурную ночь казалась старше, некрасивее, меньше ростом. Наде
вспомнилось, как еще недавно она считала свою мать необыкновенной и с
гордостью слушала слова, какие она говорила; а теперь никак не могла
вспомнить этих слов; всў, что приходило на память, было так слабо, не
нужно.
В печке раздалось пение нескольких басов и даже послышалось:
А-ах, бо-о-же мой! Надя села в постели и вдруг схватила себя крепко
за волосы и зарыдала.
- Мама, мама, - проговорила она, - родная моя, если б ты знала,
что со мной делается! Прошу тебя, умоляю, позволь мне уехать! Умоляю!
- Куда? - спросила Нина Ивановна, не понимая, и села на кровать.
- Куда уехать?
Надя долго плакала и не могла выговорить ни слова.
- Позволь мне уехать из города! - сказала она наконец. - Свадьбы
не должно быть и не будет - пойми! Я не люблю этого человека... И
говорить о нем не могу.
- Нет, родная моя, нет, - заговорила Нина Ивановна быстро,
страшно испугавшись. - Ты успокойся - это у тебя от нерасположения
духа. Это пройдет. Это бывает. Вероятно, ты повздорила с Андреем; но
милые бранятся - только тешатся.
- Ну уйди, мама, уйди! - зарыдала Надя.
- Да, - сказала Нина Ивановна, помолчав. - Давно ли ты была
ребенком, девочкой, а теперь уже невеста. В природе постоянный обмен
веществ. И не заметишь, как сама станешь матерью и старухой, и будет у
тебя такая же строптивая дочка, как у меня.
- Милая, добрая моя, ты ведь умна, ты несчастна, - сказала Надя,
- ты очень несчастна, - зачем же ты говоришь пошлости? Бога ради, зачем?
Нина Ивановна хотела что-то сказать, но не могла выговорить ни
слова, всхлипнула и ушла к себе. Басы опять загудели в печке, стало
вдруг страшно. Надя вскочила с постели и быстро пошла к матери. Нина
Ивановна, заплаканная, лежала в постели, укрывшись голубым одеялом, и
держала в руках книгу.
- Мама, выслушай меня! - проговорила Надя. - Умоляю тебя,
вдумайся и пойми! Ты только пойми, до какой степени мелка и унизительна
наша жизнь. У меня открылись глаза, я теперь все вижу. И что такое твой
Андрей Андреич? Ведь он же не умен, мама! Господи боже мой! Пойми,
мама, он глуп!
Нина Ивановна порывисто села.
- Ты и твоя бабка мучаете меня! - сказала она, вспыхнув. - Я
жить хочу! Жить! - повторила она и раза два ударила кулачком по груди.
- Дайте же мне свободу! Я еще молода, я жить хочу, а вы из меня старуху
сделали!..
Она горько заплакала, легла и свернулась под одеялом калачиком, и
показалась такой маленькой, жалкой, глупенькой. Надя пошла к себе,
оделась и, севши у окна, стала поджидать утра. Она всю ночь сидела и
думала, а кто-то со двора всў стучал в ставню и насвистывал.
Утром бабушка жаловалась, что в саду ночью ветром посбивало все
яблоки и сломало одну старую сливу. Было серо, тускло, безотрадно, хоть
огонь зажигай; все жаловались на холод, и дождь стучал в окна. После
чаю Надя вошла к Саше и, не сказав ни слова, стала на колени в углу у
кресла и закрыла лицо руками.
- Что? - спросил Саша.
- Не могу, - проговорила она. - Как я могла жить здесь раньше, не
понимаю, не постигаю! Жениха я презираю, себя презираю, презираю всю
эту праздную, бессмысленную жизнь...
- Ну, ну, - проговорил Саша, не понимая еще, в чем дело. - Это
ничего... Это хорошо.
- Эта жизнь опостылела мне, - продолжала Надя, - я не вынесу
здесь и одного дня. Завтра же я уеду отсюда. Возьмите меня с собой,
бога ради!
Саша минуту смотрел на нее с удивлением; наконец он понял и
обрадовался, как ребенок. Он взмахнул руками и начал притоптывать
туфлями, как бы танцуя от радости.
- Великолепно! - говорил он, потирая руки. - Боже, как это хорошо!
А она глядела на него, не мигая, большими, влюбленными глазами,
как очарованная, ожидая, что он тотчас же скажет ей что-нибудь
значительное, безграничное по своей важности; он еще ничего не сказал
ей, но уже ей казалось, что перед нею открывается нечто новое и
широкое, чего она раньше не знала, и уже она смотрела на него, полная
ожиданий, готовая на всў, хотя бы на смерть.
- Завтра я уезжаю, - сказал он, подумав, - и вы поедете на вокзал
провожать меня... Ваш багаж я заберу в свой чемодан и билет вам возьму;
а во время третьего звонка вы войдете в вагон, - мы и поедем. Проводите
меня до Москвы, а там вы одни поедете в Петербург. Паспорт у вас есть?
- Есть.
- Клянусь вам, вы не пожалеете и не раскаетесь, - сказал Саша с
увлечением. - Поедете, будете учиться, а там пусть вас носит судьба.
Когда перевернете вашу жизнь, то всў изменится. Главное - перевернуть
жизнь, а все остальное не важно. Итак, значит, завтра поедем?
- О да! Бога ради!
Наде казалось, что она очень взволнована, что на душе у нее
тяжело, как никогда, что теперь до самого отъезда придется страдать и
мучительно думать; но едва она пришла к себе и прилегла на постель, как
тотчас же уснула и спала крепко, с заплаканным лицом, с улыбкой, до
самого вечера.
V
Послали за извозчиком. Надя, уже в шляпе и пальто, пошла наверх,
чтобы еще раз взглянуть на мать, на всў свое; она постояла в своей
комнате около постели, еще теплой, осмотрелась, потом пошла тихо к
матери. Нина Ивановна спала, в комнате было тихо. Надя поцеловала мать
и поправила ей волосы, постояла минуты две... Потом не спеша вернулась
вниз.
На дворе шел сильный дождь. Извозчик с крытым верхом, весь
мокрый, стоял у подъезда.
- Не поместишься с ним, Надя, - сказала бабушка, когда прислуга
стала укладывать чемоданы. - И охота в такую погоду провожать.
Оставалась бы дома. Ишь ведь дождь какой!
Надя хотела сказать что-то и не могла. Вот Саша посадил Надю,
укрыл ей ноги пледом. Вот и сам он поместился рядом.
- В добрый час! Господь благословит! - кричала с крыльца бабушка.
- Ты же, Саша, пиши нам из Москвы!
- Ладно. Прощайте, бабуля!
- Сохрани тебя царица небесная!
- Ну, погодка! - проговорил Саша.
Надя теперь только заплакала. Теперь уже для нее ясно было, что
она уедет непременно, чему она все-таки не верила, когда прощалась с
бабушкой, когда глядела на мать. Прощай, город! И всў ей вдруг
припомнилось: и Андрей, и его отец, и новая квартира, и нагая дама с
вазой; и всў это уже не пугало, не тяготило, а было наивно, мелко и
уходило всў назад и назад. А когда сели в вагон и поезд тронулся, то
всў это прошлое, такое большое и серьезное, сжалось в комочек, и
разворачивалось громадное, широкое будущее, которое до сих пор было так
мало заметно. Дождь стучал в окна вагона, было видно только зеленое
поле, мелькали телеграфные столбы да птицы на проволоках, и радость
вдруг перехватила ей дыхание: она вспомнила, что она едет на волю, едет
учиться, а это всў равно, что когда-то очень давно называлось уходить в
казачество. Она и смеялась, и плакала, и молилась.
- Ничего-о! - говорил Саша, ухмыляясь. - Ничего-о!
VI
Прошла осень, за ней прошла зима. Надя уже сильно тосковала и
каждый день думала о матери и о бабушке, думала о Саше. Письма из дому
приходили тихие, добрые, и казалось, все уже было прощено и забыто. В
мае после экзаменов она, здоровая, веселая, поехала домой и на пути
остановилась в Москве, чтобы повидаться с Сашей. Он был всў такой же,
как и прошлым летом; бородатый, со всклокоченной головой, всў в том же
сюртуке и парусинковых брюках, всў с теми же большими, прекрасными
глазами; но вид у него был нездоровый, замученный, он и постарел, и
похудел, и всў покашливал. И почему-то показался он Наде серым,
провинциальным.
- Боже мой, Надя приехала! - сказал он и весело рассмеялся. -
Родная моя, голубушка!
Посидели в литографии, где было накурено и сильно, до духоты,
пахло тушью и красками; потом пошли в его комнату, где было накурено,
наплевано; на столе возле остывшего самовара лежала разбитая тарелка с
темной бумажкой, и на столе и на полу было множество мертвых мух. И тут
было видно по всему, что личную жизнь свою Саша устроил неряшливо, жил
как придется, с полным презрением к удобствам, и если бы кто-нибудь
заговорил с ним об его личном счастье, об его личной жизни, о любви к
нему, то он бы ничего не понял и только бы засмеялся.
- Ничего, всў обошлось благополучно, - рассказывала Надя
торопливо. - Мама приезжала ко мне осенью в Петербург, говорила, что
бабушка не сердится, а только всў ходит в мою комнату и крестит стены.
Саша глядел весело, но покашливал и говорил надтреснутым голосом,
и Надя все вглядывалась в него и не понимала, болен ли он на самом деле
серьезно или ей это только так кажется.
- Саша, дорогой мой, - сказала она, - а ведь вы больны!
- Нет, ничего. Болен, но не очень...
- Ах, боже мой, - заволновалась Надя, - отчего вы не лечитесь,
отчего не бережете своего здоровья? Дорогой мой, милый Саша, -
проговорила она, и слезы брызнули у нее из глаз, и почему-то в
воображении ее выросли и Андрей Андреич, и голая дама с вазой, и всў ее
прошлое, которое казалось теперь таким же далеким, как детство; и
заплакала она оттого, что Саша уже не казался ей таким новым,
интеллигентным, интересным, как был в прошлом году. - Милый Саша, вы
очень, очень больны. Я бы не знаю что сделала, чтобы вы не были так
бледны и худы. Я вам так обязана! Вы не можете даже представить себе,
как много вы сделали для меня, мой хороший Саша! В сущности для меня вы
теперь самый близкий, самый родной человек.
Они посидели, поговорили; и теперь, после того как Надя провела
зиму в Петербурге, от Саши, от его слов, от улыбки и от всей его фигуры
веяло чем-то отжитым, старомодным, давно спетым и, быть может, уже
ушедшим в могилу.
- Я послезавтра на Волгу поеду, - сказал Саша, - ну, а потом на
кумыс. Хочу кумыса попить. А со мной едет один приятель с женой. Жена
удивительный человек; всў сбиваю ее, уговариваю, чтоб она учиться
пошла. Хочу, чтобы жизнь свою перевернула.
Поговоривши, поехали на вокзал. Саша угощал чаем, яблоками; а
когда поезд тронулся, и он, улыбаясь, помахивал платком, то даже по
ногам его видно было, что он очень болен и едва ли проживет долго.
Приехала Надя в свой город в полдень. Когда она ехала с вокзала
домой, то улицы казались ей очень широкими, а дома маленькими,
приплюснутыми; людей не было, и только встретился немец-настройщик в
рыжем пальто. И все дома словно пылью покрыты. Бабушка, совсем уже
старая, по-прежнему полная и некрасивая, охватила Надю руками и долго
плакала, прижавшись лицом к ее плечу, и не могла оторваться. Нина
Ивановна тоже сильно постарела и подурнела, как-то осунулась вся, но
все еще по-прежнему была затянута, и бриллианты блестели у нее на
пальцах.
- Милая моя! - говорила она, дрожа всем телом. - Милая моя!
Потом сидели и молча плакали. Видно было, что и бабушка и мать
чувствовали, что прошлое потеряно навсегда и бесповоротно: нет уже ни
положения в обществе, ни прежней чести, ни права приглашать к себе в
гости; так бывает, когда среди легкой, беззаботной жизни вдруг нагрянет
ночью полиция, сделает обыск, и хозяин дома, окажется, растратил,
подделал, - и прощай тогда навеки легкая, беззаботная жизнь!
Надя пошла наверх и увидела ту же постель, те же окна с белыми,
наивными занавесками, а в окнах тот же сад, залитый солнцем, веселый,
шумный. Она потрогала свой стол, посидела, подумала. И обедала хорошо,
и пила чай со вкусными, жирными сливками, но чего-то уже не хватало,
чувствовалась пустота в комнатах, и потолки были низки. Вечером она
легла спать, укрылась, и почему-то было смешно лежать в этой теплой,
очень мягкой постели.
Пришла на минутку Нина Ивановна, села, как садятся виноватые,
робко и с оглядкой.
- Ну, как, Надя? - спросила она, помолчав. - Ты довольна? Очень
довольна?
- Довольна, мама.
Нина Ивановна встала и перекрестила Надю и окна.
- А я, как видишь, стала религиозной, - сказала она. - Знаешь, я
теперь занимаюсь философией и всў думаю, думаю... И для меня теперь
многое стало ясно, как день. Прежде всего надо, мне кажется, чтобы вся
жизнь проходила как сквозь призму.
- Скажи, мама, как здоровье бабушки?
- Как будто бы ничего. Когда ты уехала тогда с Сашей и пришла от
тебя телеграмма, то бабушка, как прочла, так и упала; три дня лежала
без движения. Потом все богу молилась и плакала. А теперь ничего.
Она встала и прошлась по комнате.
Тик-ток... - стучал сторож. - Тик-ток, тик-ток...
- Прежде всего надо, чтобы вся жизнь проходила как бы сквозь
призму, - сказала она, - то есть, другими словами, надо, чтобы жизнь в
сознании делилась на простейшие элементы, как бы на семь основных
цветов, и каждый элемент надо изучать в отдельности.
Что еще сказала Нина Ивановна и когда она ушла, Надя не слышала,
так как скоро уснула.
Прошел май, настал июнь. Надя уже привыкла к дому. Бабушка
хлопотала за самоваром, глубоко вздыхала; Нина Ивановна рассказывала по
вечерам про свою философию; она по-прежнему проживала в доме, как
приживалка, и должна была обращаться к бабушке за каждым двугривенным.
Было много мух в доме, и потолки в комнатах, казалось, становились всў
ниже и ниже. Бабуля и Нина Ивановна не выходили на улицу из страха,
чтобы им не встретились отец Андрей и Андрей Андреич.
1 2 3