Невеста

Права на этот электронный текст принадлежат Публичной
электронной библиотеке (Евгению Пескину), 1994-1996 год.
Разрешено свободное распространение при условии сохранения
целостности текста (включая данную информацию). Разрешено
свободное использование для некоммерческих целей при условии
ссылки на источник.
Публичная Электронная Библиотека - товарный знак и знак обслуживания,
принадлежащие Евгению Пескину.

Было уже часов десять вечера, и над садом светила полная луна. В
доме Шуминых только что кончилась всенощная, которую заказывала бабушка
Марфа Михайловна, и теперь Наде - она вышла в сад на минутку - видно
было, как в зале накрывали на стол для закуски, как в своем пышном
шелковом платье суетилась бабушка; отец Андрей, соборный протоиерей,
говорил о чем-то с матерью Нади, Ниной Ивановной, и теперь мать при
вечернем освещении сквозь окно почему-то казалась очень молодой; возле
стоял сын отца Андрея, Андрей Андреич, и внимательно слушал.
В саду было тихо, прохладно, и темные, покойные тени лежали на
земле. Слышно было, как где-то далеко, очень далеко, должно быть за
городом, кричали лягушки. Чувствовался май, милый май! Дышалось глубоко
и хотелось думать, что не здесь, а где-то под небом, над деревьями,
далеко за городом, в полях и лесах развернулась теперь своя весенняя
жизнь, таинственная, прекрасная, богатая и святая, недоступная
пониманию слабого, грешного человека. И хотелось почему-то плакать.
Ей, Наде, было уже 23 года; с 16 лет она страстно мечтала о
замужестве, и теперь наконец она была невестой Андрея Андреича, того
самого, который стоял за окном; он ей нравился, свадьба была уже
назначена на седьмое июля, а между тем радости не было, ночи спала она
плохо, веселье пропало... Из подвального этажа, где была кухня, в
открытое окно слышно было, как там спешили, как стучали ножами, как
хлопали дверью на блоке; пахло жареной индейкой и маринованными вишнями.
И почему-то казалось, что так теперь будет всю жизнь, без перемены, без
конца!
Вот кто-то вышел из дома и остановился на крыльце: это Александр
Тимофеич, или, попросту, Саша, гость, приехавший из Москвы дней десять
назад. Когда-то давно к бабушке хаживала за подаяньем ее дальняя
родственница, Марья Петровна, обедневшая дворянка-вдова, маленькая,
худенькая, больная. У нее был сын Саша. Почему-то про него говорили,
что он прекрасный художник, и, когда у него умерла мать, бабушка, ради
спасения души, отправила его в Москву в Комиссаровское училище; года
через два перешел он в училище живописи, пробыл здесь чуть ли не
пятнадцать лет и кончил по архитектурному отделению, с грехом пополам,
но архитектурой все-таки не занимался, а служил в одной из московских
литографий. Почти каждое лето приезжал он, обыкновенно очень больной, к
бабушке, чтобы отдохнуть и поправиться.
На нем был теперь застегнутый сюртук и поношенные парусиновые
брюки, стоптанные внизу. И сорочка была неглаженая, и весь он имел
какой-то несвежий вид. Очень худой, с большими глазами, с длинными
худыми пальцами, бородатый, темный и все-таки красивый. К Шуминым он
привык, как к родным, и у них чувствовал себя, как дома. И комната, в
которой он жил здесь, называлась уже давно Сашиной комнатой.
Стоя на крыльце, он увидел Надю и пошел к ней.
- Хорошо у вас здесь, - сказал он.
- Конечно, хорошо. Вам бы здесь до осени пожить.
- Да, должно, так придется. Пожалуй, до сентября у вас тут
проживу.
Он засмеялся без причины и сел рядом.
- А я вот сижу и смотрю отсюда на маму, - сказала Надя. - Она
кажется отсюда такой молодой! У моей мамы, конечно, есть слабости, -
добавила она, помолчав, - но все же она необыкновенная женщина.
- Да, хорошая... - согласился Саша. - Ваша мама по-своему,
конечно, и очень добрая и милая женщина, но... как вам сказать? Сегодня
утром рано зашел я к вам в кухню, а там четыре прислуги спят прямо на
полу, кроватей нет, вместо постелей лохмотья, вонь, клопы, тараканы...
То же самое, что было двадцать лет назад, никакой перемены. Ну,
бабушка, бог с ней, на то она и бабушка; а ведь мама небось
по-французски говорит, в спектаклях участвует. Можно бы, кажется,
понимать.
Когда Саша говорил, то вытягивал перед слушателем два длинных,
тощих пальца.
- Мне все здесь как-то дико с непривычки, - продолжал он. - Чўрт
знает, никто ничего не делает. Мамаша целый день только гуляет, как
герцогиня какая-нибудь, бабушка тоже ничего не делает, вы - тоже. И
жених, Андрей Андреич, тоже ничего не делает.
Надя слышала это и в прошлом году, и, кажется, в позапрошлом, и
знала, что Саша иначе рассуждать не может, и это прежде смешило ее,
теперь же почему-то ей стало досадно.
- Всў это старо и давно надоело, - сказала она и встала. - Вы бы
придумали что-нибудь поновее.
Он засмеялся и тоже встал, и оба пошли к дому. Она, высокая,
красивая, стройная, казалась теперь рядом с ним очень здоровой и
нарядной; она чувствовала это, и ей было жаль его и почему-то неловко.
- И говорите вы много лишнего, - сказала она. - Вот вы только что
говорили про моего Андрея, но ведь вы его не знаете.
- Моего Андрея... Бог с ним, с вашим Андреем! Мне вот молодости
вашей жалко.
Когда вошли в залу, там уже садились ужинать. Бабушка, или, как
ее называли в доме, бабуля, очень полная, некрасивая, с густыми бровями
и с усиками, говорила громко, и уже по ее голосу и манере говорить было
заметно, что она здесь старшая в доме. Ей принадлежали торговые ряды на
ярмарке и старинный дом с колоннами и садом, но она каждое утро
молилась, чтобы бог спас ее от разорения, и при этом плакала. И ее
невестка, мать Нади, Нина Ивановна, белокурая, сильно затянутая, в
pince-nez и с бриллиантами на каждом пальце; и отец Андрей, старик,
худощавый, беззубый и с таким выражением, будто собирался рассказать
что-то очень смешное; и его сын Андрей Андреич, жених Нади, полный и
красивый, с вьющимися волосами, похожий на артиста или художника, - все
трое говорили о гипнотизме.
- Ты у меня в неделю поправишься, - сказала бабуля, обращаясь к
Саше, - только вот кушай побольше. И на что ты похож! - вздохнула она.
- Страшный ты стал. Вот уж подлинно, как есть, блудный сын.
- Отеческаго дара расточив богатство, - проговорил отец Андрей
медленно, со смеющимися глазами, - с бессмысленными скоты пасохся
окаянный...
- Люблю я своего батьку, - сказал Андрей Андреич и потрогал отца
за плечо. - Славный старик. Добрый старик.
Все помолчали. Саша вдруг засмеялся и прижал ко рту салфетку.
- Стало быть, вы верите в гипнотизм? - спросил отец Андрей у Нины
Ивановны.
- Я не могу, конечно, утверждать, что я верю, - ответила Нина
Ивановна, придавая своему лицу очень серьезное, даже строгое выражение,
- но должна сознаться, что в природе есть много таинственного и
непонятного.
- Совершенно с вами согласен, хотя должен прибавить от себя, что
вера значительно сокращает нам область таинственного.
Подали большую, очень жирную индейку. Отец Андрей и Нина Ивановна
продолжали свой разговор. У Нины Ивановны блестели брильянты на
пальцах, потом на глазах заблестели слезы, она заволновалась.
- Хотя я и не смею спорить с вами, - сказала она, - но,
согласитесь, в жизни так много неразрешимых загадок!
- Ни одной, смею вас уверить.
После ужина Андрей Андреич играл на скрипке, а Нина Ивановна
аккомпанировала на рояле. Он десять лет назад кончил в университете по
филологическому факультету, но нигде не служил, определенного дела не
имел и лишь изредка принимал участие в концертах с благотворительною
целью; и в городе называли его артистом.
Андрей Андреич играл; все слушали молча. На столе тихо кипел
самовар, и только один Саша пил чай. Потом, когда пробило двенадцать,
лопнула вдруг струна на скрипке; все засмеялись, засуетились и стали
прощаться.
Проводив жениха, Надя пошла к себе наверх, где жила с матерью
(нижний этаж занимала бабушка). Внизу, в зале, стали тушить огни, а
Саша всў еще сидел и пил чай. Пил он чай всегда подолгу, по-московски,
стаканов по семи в один раз. Наде, когда она разделась и легла в
постель, долго еще было слышно, как внизу убирала прислуга, как
сердилась бабуля. Наконец всў затихло, и только слышалось изредка, как
в своей комнате, внизу, покашливал басом Саша.
II
Когда Надя проснулась, было, должно быть, часа два, начинался
рассвет. Где-то далеко стучал сторож. Спать не хотелось, лежать было
очень мягко, неловко. Надя, как и во все прошлые майские ночи, села в
постели и стала думать. А мысли были все те же, что и в прошлую ночь,
однообразные, ненужные, неотвязчивые, мысли о том, как Андрей Андреич
стал ухаживать за ней и сделал ей предложение, как она согласилась и
потом мало-помалу оценила этого доброго, умного человека. Но почему-то
теперь, когда до свадьбы осталось не больше месяца, она стала
испытывать страх, беспокойство, как будто ожидало ее что-то
неопределенное, тяжелое.
Тик-ток, тик-ток... - лениво стучал сторож. - Тик-ток...
В большое старое окно виден сад, дальние кусты густо цветущей
сирени, сонной и вялой от холода; и туман, белый, густой, тихо
подплывает к сирени, хочет закрыть ее. На далеких деревьях кричат
сонные грачи.
- Боже мой, отчего мне так тяжело!
Быть может, то же самое испытывает перед свадьбой каждая невеста.
Кто знает! Или тут влияние Саши? Но ведь Саша уже несколько лет подряд
говорит все одно и то же, как по-писаному, и когда говорит, то кажется
наивным и странным. Но отчего же все-таки Саша не выходит из головы?
отчего?
Сторож уже давно не стучит. Под окном и в саду зашумели птицы,
туман ушел из сада, всў кругом озарилось весенним светом, точно
улыбкой. Скоро весь сад, согретый солнцем, обласканный, ожил, и капли
росы, как алмазы, засверкали на листьях; и старый, давно запущенный сад
в это утро казался таким молодым, нарядным.
Уже проснулась бабуля. Закашлял грубым басом Саша. Слышно было,
как внизу подали самовар, как двигали стульями.
Часы идут медленно. Надя давно уже встала и давно уже гуляла в
саду, а всў еще тянется утро.
Вот Нина Ивановна, заплаканная, со стаканом минеральной воды. Она
занималась спиритизмом, гомеопатией, много читала, любила поговорить о
сомнениях, которым была подвержена, и всў это, казалось Наде, заключало
в себе глубокий, таинственный смысл. Теперь Надя поцеловала мать и
пошла с ней рядом.
- О чем ты плакала, мама? - спросила она.
- Вчера на ночь стала я читать повесть, в которой описывается
один старик и его дочь. Старик служит где-то, ну, и в дочь его влюбился
начальник. Я не дочитала, но там есть такое одно место, что трудно было
удержаться от слез, - сказала Нина Ивановна и отхлебнула из стакана. -
Сегодня утром вспомнила и тоже всплакнула.
- А мне все эти дни так невесело, - сказала Надя, помолчав. -
Отчего я не сплю по ночам?
- Не знаю, милая. А когда я не сплю по ночам, то закрываю глаза
крепко-крепко, вот этак, и рисую себе Анну Каренину, как она ходит и
как говорит, или рисую что-нибудь историческое, из древнего мира...
Надя почувствовала, что мать не понимает ее и не может понять.
Почувствовала это первый раз в жизни, и ей даже страшно стало,
захотелось спрятаться; и она ушла к себе в комнату.
А в два часа сели обедать. Была среда, день постный, и потому
бабушке подали постный борщ и леща с кашей.
Чтобы подразнить бабушку, Саша ел и свой скоромный суп и постный
борщ. Он шутил все время, пока обедали, но шутки у него выходили
громоздкие, непременно с расчетом на мораль, и выходило совсем не
смешно, когда он, перед тем как сострить, поднимал вверх свои очень
длинные, исхудалые, точно мертвые, пальцы, и когда приходило на мысль,
что он очень болен и, пожалуй, недолго еще протянет на этом свете;
тогда становилось жаль его до слез.
После обеда бабушка ушла к себе в комнату отдыхать. Нина Ивановна
недолго поиграла на рояле и потом тоже ушла.
- Ах, милая Надя, - начал Саша свой обычный послеобеденный
разговор, - если бы вы послушались меня! если бы!
Она сидела глубоко в старинном кресле, закрыв глаза, а он тихо
ходил по комнате, из угла в угол.
- Если бы вы поехали учиться! - говорил он. - Только просвещенные
и святые люди интересны, только они и нужны. Ведь чем больше будет
таких людей, тем скорее настанет царствие божие на земле. От вашего
города тогда мало-помалу не останется камня на камне - всў полетит
вверх дном, всў изменится, точно по волшебству. И будут тогда здесь
громадные, великолепнейшие дома, чудесные сады, фонтаны необыкновенные,
замечательные люди... Но главное не это. Главное то, что толпы в нашем
смысле, в каком она есть теперь, этого зла тогда не будет, потому что
каждый человек будет веровать и каждый будет знать, для чего он живет,
и ни один не будет искать опоры в толпе. Милая, голубушка, поезжайте!
Покажите всем, что эта неподвижная, серая, грешная жизнь надоела вам.
Покажите это хоть себе самой!
- Нельзя, Саша. Я выхожу замуж.
- Э, полно! Кому это нужно?
Вышли в сад, прошлись немного.
- И как бы там ни было, милая моя, надо вдуматься, надо понять,
как нечиста, как безнравственна эта ваша праздная жизнь, - продолжал
Саша. - Поймите же, ведь если, например, вы, и ваша мать, и ваша
бабулька ничего не делаете, то, значит, за вас работает кто-то другой,
вы заедаете чью-то жизнь, а разве это чисто, не грязно?
Надя хотела сказать: Да, это правда; хотела сказать, что она
понимает; но слезы показались у нее на глазах, она вдруг притихла,
сжалась вся и ушла к себе.
Перед вечером приходил Андрей Андреич и, по обыкновению, долго
играл на скрипке. Вообще он был неразговорчив и любил скрипку, быть
может, потому, что во время игры можно было молчать. В одиннадцатом
часу, уходя домой, уже в пальто, он обнял Надю и стал жадно целовать ее
лицо, плечи, руки.
- Дорогая, милая моя, прекрасная!.. - бормотал он. - О, как я
счастлив! Я безумствую от восторга!
И ей казалось, что это она уже давно слышала, очень давно, или
читала где-то... в романе, в старом, оборванном, давно уже заброшенном.
В зале Саша сидел у стола и пил чай, поставив блюдечко на свои
длинные пять пальцев; бабуля раскладывала пасьянс, Нина Ивановна
читала. Трещал огонек в лампадке, и все, казалось, было тихо,
благополучно Надя простилась и пошла к себе наверх, легла и тотчас же
уснула. Но, как и в прошлую ночь, едва забрезжил свет, она уже
проснулась. Спать не хотелось, на душе было непокойно, тяжело. Она
сидела, положив голову на колени, и думала о женихе, о свадьбе...
Вспомнила она почему-то, что ее мать не любила своего покойного мужа и
теперь ничего не имела, жила в полной зависимости от своей свекрови,
бабули. И Надя, как ни думала, не могла сообразить, почему до сих пор
она видела в своей матери что-то особенное, необыкновенное, почему не
замечала простой, обыкновенной, несчастной женщины.
И Саша не спал внизу - слышно было, как он кашлял. Это странный,
наивный человек, думала Надя, и в его мечтах, во всех этих чудесных
садах, фонтанах необыкновенных чувствуется что-то нелепое; но почему-то
в его наивности, даже в этой нелепости столько прекрасного, что едва
она только вот подумала о том, не поехать ли ей учиться, как все
сердце, всю грудь обдало холодком, залило чувством радости, восторга.
- Но лучше не думать, лучше не думать... - шептала она. - Не надо
думать об этом.
Тик-ток... - стучал сторож где-то далеко. - Тикток... тик-ток...

III

Саша в середине июня стал вдруг скучать и засобирался в Москву.
- Не могу я жить в этом городе, - говорил он мрачно. - Ни
водопровода, ни канализации! Я есть за обедом брезгаю: в кухне грязь
невозможнейшая...
- Да погоди, блудный сын! - убеждала бабушка почему-то шўпотом, -
седьмого числа свадьба!
- Не желаю.
- Хотел ведь у нас до сентября прожить!
- А теперь вот не желаю. Мне работать нужно!
Лето выдалось сырое и холодное, деревья были мокрые, все в саду
глядело неприветливо, уныло, хотелось в самом деле работать. В
комнатах, внизу и наверху, слышались незнакомые женские голоса, стучала
у бабушки швейная машина: это спешили с приданым. Одних шуб за Надей
давали шесть, и самая дешевая из них, по словам бабушки, стоила триста
рублей! Суета раздражала Сашу; он сидел у себя в комнате и сердился; но
всў же его уговорили остаться, и он дал слово, что уедет первого июля,
не раньше.
Время шло быстро. На Петров день после обеда Андрей Андреич пошел
с Надей на Московскую улицу, чтобы еще раз осмотреть дом, который
наняли и давно уже приготовили для молодых. Дом двухэтажный, но убран
был пока только верхний этаж. В зале блестящий пол, выкрашенный под
паркет, венские стулья, рояль, пюпитр для скрипки. Пахло краской. На
стене в золотой раме висела большая картина, написанная красками: нагая
дама и около нее лиловая ваза с отбитой ручкой.
1 2 3