Я поднял ее за плечи, кажется, встряхнул, пытаясь сбросить
охватившее нас оцепенение, и уже заранее, не дожидаясь вопросов и
комментариев, замотал головой.

- Это то самое, - не спрашивая и не утверждая, она опустила к асфальту
ресницы, а я с каким-то возрастающим бешенством продолжал мотать головой,
будто сейчас, здесь, при всем честном народе отрекался навсегда от всего,
чем жил и дышал в прошлой жизни. Не было, и не могло быть никакой такой
инструкции, никаких флюгеров и лепестков, никаких запутанных траекторий, и
нержавеющих игл, пронзивших слабые хрупкие тела, не могло быть, и она не
какой-то там невесомый, плывущий, свободно парящий предмет, а просто
усталая, несчастливая и бесконечно дорогая мне женщина. Да как же я мог
раньше этого не видеть, не понимать? Я прижимал ее к своему телу, тыкался
холодным носом в теплое пульсирующее голубой прожилкой место, и как пес
хозяина, целовал горячими губами все без разбору, глаза, сережки, и даже
просто одежду, включая цветастый колючий шерстяной шарф. Я обнимал ее
страстно, отчаянно, нежно, я уже знал, слышал, чуял, хотя, опять-таки,
забегая вперед, как пробуждается еще еле заметное, но такое по всем
приметам настоящее, глубокое ответное желание, желание искать и находить
меня в огромном миллионном городе и быть и оставаться со мной как можно
дольше.

Она еще пыталась вывернуться, освободиться, но как-то неуверенно, скорее
чисто рефлекторно и как бы до конца еще не решив, стоит ли вообще меня
отталкивать или, наоборот, приблизить, а я уже, отбросив всякие сомнения,
буквально тащил ее, не давая оглянуться, опомниться, подальше от
охотничьего устройства, туда, где она и я побыстрее забудем наши неудачные
дни. Я и сам по мере удаления места встречи как будто освобождался от
многолетнего наваждения, от странной искусственной игры с написанными мною
правилами и прозревал с каждым шагом, с каждым кварталом, с каждой улицей.
Голые уснувшие деревья снова становились голыми деревьями, а не воздушными
волнорезами, дома - домами для жилья, а не мертвыми геометрическими
фигурами с темными прямоугольными проемами, а люди - просто усталыми, вечно
озабоченными прохожими, но не свидетелями отчаянной тополиной охоты. Да и
чем, вообще, могло быть тополиное семя, кроме как причиной весеннего
аллергического зуда верхних дыхательных путей?

- Сегодня ваш любимый праздник, - с едва уловимой улыбкой заметила она,
когда мы остановились у трамвайного разворота, в конце Чистопрудного
бульвара.

Да, ведь и в самом деле сегодня двадцать второе декабря, чуть не
вскрикнула моя изболевшаяся душа, как же все удачно сошлось?!

Мы договорились встретиться здесь же потом, позже, и я, счастливый,
бесконечно довольный жизнью, еще долго смотрел вослед желто-красному
трамваю, крепко сжимая клочок бумаги с ее телефонным номером. О, прекрасная
чугунная музыка, музыка колес и рельс, музыка окружности, развернутой в
прямую гладкую блестящую дорогу на тот край бульвара, к косым запутанным
переулкам со старыми военными названиями, в каменный лес, под исчезнувшие в
доисторические времена и все-таки вечно зеленые сосны.

Конечно, все эти городские подробности приобрели настоящее значение много
позже, а вначале я часто путался и терялся, провожая ее ранними и поздними,
одинаково темными вечерами к домашнему очагу. Я медленно учился жить,
заново проходя мучительно длинный промежуток, разделявший наше будущее
содружество на два разных человека. Слава богу, я был теперь не одинок. Мы
оба хотели узнать, зачем госпожа случайность снова столкнула нас в день
солнцеворота, а главное, важнейшее, как же и чем все это может окончиться.

Нельзя сказать, будто наступили сплошные счастливые безоблачные дни.
Наоборот, исковерканная атлантическим теплом, зима хлестала с неба мокрой,
тут же чернеющей вязкой кашей, твердеющей ночью и расползающейся лавовыми
потоками в самое нужное для ходьбы время. Но беспорядочная зимняя суматоха
казалась лишь легким шевелением по сравнению с непрерывной шквальной
сумятицей, с долгими глубокими перепадами, бушевавшими в моей душе.

Меня просто бесила та легкость, с которой она разрешала мучительные,
непрерывно терзающие меня вопросы.

- Вы сами перестали мне звонить, - почти мгновенно ответила она на
поставленный с отчаянной прямотой вопрос.

Так вот почему мы расстались, оказывается, я и никто другой виноват в нашей
бесконечной разлуке. Оказывается, я сам, по своему собственному желанию
провалился в пустоту, из которой меня чуть ли не насильно пытались все
время вытащить. Я, как провинившийся второгодник, проглатывал ее простые
уроки об изменчивости женской натуры, о непростых семейных отношениях,
наконец, вообще чуть ли не о смысле бытия. Все это делалось легко,
безответственно, остроумно, и мне ничего другого не оставалось, как с
многозначительной миной и, кажется, при весьма посредственной игре,
поддерживать полусерьезный уровень наших бесед.

Я ничего не соображал, во мне как будто что-то заклинивало, как в
механических часах, притянутых магнитом, я только мог глупо улыбаться и до
боли, до слез всматриваться в прекрасные, теперь почти родные черты. Дело
даже не в том, что она была красивейшей во всем миллионном городе женщиной,
лучше бы это было просто отчаянным преувеличением, но она была чертовски
интересной, неуловимой, вечно ускользающей... Нет, не то, с этим покончено
раз и навсегда.

Но было и другое. Полегоньку, как бы нехотя, со скрипом, с трением,
вослед развитию зимы, все чаще и длинней становились светлые промежутки
наших уединений. Если в начале она постоянно оглядывалась по сторонам,
будто опасаясь быть обнаруженной кем-то из ближайшего окружения, то теперь,
к середине января, ее внимание нет-нет да и переключалось от внешнего мира,
и мы несколько раз ухитрялись оставаться наедине даже посреди какого-нибудь
музейного или театрального многолюдья. Впрочем, я не обольщался. Ее вечное
решительное "пора", ее холодноватая требовательность к качеству
предстоящего свидания (она легко могла отказаться от встречи под предлогом
- это не интересно) обдавали меня таким отрезвляющим душем, что вмиг
пугливо исчезала даже возможность какой-либо удовлетворенности. Я, всегда
выступавший инициатором наших встреч, тайно мечтал лишь об одном, о самом
светлом, самом счастливом мгновении, когда она наконец доверится мне и
спросит:

- Что вы делаете завтра?

Эти придуманные слова, озвученные ее голосом, так глубоко засели в моем
сознании, так укоренились в самом ранимом и нежном уголке моего сердца,
вытеснив оттуда старое горькое признание, что написанные сейчас напрочь
потеряли свою временную привязку.

- Что вы делаете завтра? - она повторила вопрос, а я ничего не слышал.
Многократно усиленные резонансом четыре слова электрическим громом оглушили
меня. Я оглох от счастья или счастливо притворился глухим и ждал третьего
раза.

- Что вы делаете завтра?

- Я буду мечтать о тебе, - довольно развязанно брякнул я и тут же
спохватился, - почему ты спрашиваешь?

- Просто так.

- А я думал, ты хочешь увидеться завтра.

- Завтра не получится, разве что вечером.

- Но почему опять вечером, почему не днем? - Я оптимистически привередничал,
воодушевленный долгожданным вопросом. - Я хочу видеть тебя в естественном
свете зимнего дня.

- Днем я буду занята.

- Чем ты будешь занята днем? - Ощущая какое-то неприятное смутное
подозрение, я сделал ударение на "чем", желая придать ему более
одушевленный характер.

- Это неинтересно.

- Ах ты господи, как же не интересно, очень даже интересно, просто-таки до
смерти как таинственно.

- Мне предстоит дальнее путешествие за город, нужно проведать человека.

Ну слава Богу, я обрадовался прояснению. Конечно, все просто, долгая дорога
вдвоем, рука об руку, плечом к плечу, что может быть лучше? Ведь мы уже не
раз путешествовоали по ее важным делам.

- Нет, не стоит, это так утомительно, - вполне искренне, не раздумывая, она
отказывалась от предложенных тут же услуг. - Нет, зачем такие жертвы.

Но меня уже трудно было остановить. Она сама, первая спросила о моих
планах, она хочет привлечь меня к какому-то необходимому трудному
мероприятию, следовательно, что-то на самом деле сдвинулось, сошло наконец
с проклятого неподвижного места, и я стал нужен, желаем, необходим.

- Когда мы выступаем?

- Мне нужно быть там после обеда, но право, не стоит утруждаться, и потом,
мне придется там задержаться на некоторое время.

- Я подожду, займусь осмотром достопримечательностей.

- Там нет ничего интересного.

- А что там вокруг?

- Плоское безбрежное пространство...

- Гм, - от радости я потерял дар речи.

Она вспомнила то, от чего я уже сам давно отказался. Это ли не признак? У
меня даже перехватило дыхание.

- Правда, там унылое, заснеженное поле... и, кажется, лес.

- Ах, все-таки лес, - я беззлобно ерничал, уже точно веря в неизбежность
нашей завтрашней встречи. - Я люблю подмосковный лес... - Я уже собрался
процитировать что-нибудь подходящее, но не успел.

- Да ведь этот человек, к которому я должна ехать - мой муж.

Невозможно даже приблизительно изобразить странный булькающий звук,
исторгнутый мною в тот момент.

- Да, у меня есть муж, - она с любопытством посмотрела на меня, -
неужели вы думали иначе?

Любовь делает людей глупыми, точнее, такими, какие они есть на самом деле,
всплыла давняя романтическая мысль. Через мгновение я уже сам удивлялся
своей бурной реакции: конечно, муж, конечно, должен, иначе как же? Кажется,
она что-то такое даже говорила, но в абсолютно законченном прошедшем
времени, в смысле некоторой тени, наподобие своеобразного остаточного
явления, вроде бы и реального, но только как результат, как осложнение
после тяжелой, но излечимой болезни. Снова возник, пришел из далекого
доисторического прошлого, замаячил в непосредственной близости молодой
человек из той неудачной жизни, когда я наотмашь стучал в ее наглухо
закрытые двери. Значит, он был, существовал и угрожал моему счастью на
самом деле. И вот теперь она удивляется моему запоздалому открытию, а я
осматриваю весь долгий, тернистый путь к сегодняшнему состоянию, тоже
удивляюсь, но уже не собственной недогадливости, а наоборот, терпению и
даже прозорливости. Так ведь и она не торопилась! Не торопилась, не
спешила, а теперь поставила в известность, причем не просто ради торжества
истины, а явно с какой-то тайной целью.

- Вот и нет теперь проблем... - с преувеличенной легкостью она подвела
черту моим мечтам.

- Да нет, я все же не отказываюсь наотрез от нашего путешествия, но просто
теперь оно возможно лишь в одном случае, - я сделал паузу, в надежде
подтолкнуть ее к важному признанию (в конце концов она сама начала этот
разговор), но она молчала. - Понимаешь, я не умею жить втроем.

- Я тоже.

Так закончился этот странный разговор. Я понимал - наступил какой-то
действительно важный для нашей судьбы момент. О, я, конечно, не поверил,
будто здесь вполне обычное затруднение и неудобство для нашей новой
встречи, мол, не окажется ли кто-нибудь из нас троих в слишком глупом
положении, а конкретно, не выйду ли я слишком смешным на фоне ее
выздоравливающего, соскучившегося, как она сама выразилась, мужа. Или
наоборот, не получится ли он тем назойливым препятствием нашей близости,
исчезнувшим на время недомогания, а теперь вновь замаячившим на горизонте.
Последнее, по ее словам, вообще не соответствовало ходу вещей, да и я сам
не принимал такой постановки вопроса. Нет, тут было что-то совсем другое,
что-то глубокое, сердечное из области, где решаются самые важнейшие
вопросы. Ведь не могла же она первой напрашиваться на свидание и,
следовательно, весь разговор был затеян ради ее самой, будто до того она
еще колебалась, а теперь в середине января решилась. Я так это понимал, что
просто-таки опустил руки, решив ничего не предпринимиать. Может быть, я уже
тогда знал правильный ответ и потому лишь не радовался, чтобы не сглазить.
Мы расстались, ничего не решив. Все переносилось на завтра, на следующий
решительный день, день колебаний, сомнений и окончательного выбора. Я
полностью доверился ей: пусть, как решит, то и будет.

Никакое преувеличение, никакая остроумная метафора или, говоря сухим
языком, аналогия, не могут превзойти реальную комбинацию естественных
событий. Мог ли я в любом случае не последовать в тот день за ней к ее
мужу? Хватило бы у меня сил отказаться от свидания только из-за унижения
оказаться в положении стороннего наблюдателя? Не уверен, не знаю, не могу
гарантировать. Слава Богу, сию чашу пронесли мимо меня кому-то другому.

Да, мы были там. Сначала это походило на испытание, на некий хитроумный
опыт с неясными, изменявшимися по ходу дела предпосылками, и с еще более
неясным исходом. От страха потерять то, чего я еще не имел, но наверняка
мог бы получить, все мысли свело в одну безобразную, отвратительно малых
размеров точку, из которой рождался лишь один, нарочито серьезный, мрачный,
даже, я бы сказал, исторический взгляд на природу вещей. Временами,
казалось, все рухнуло - такими долгими показались мне тридцать-сорок минут
ожидания на краю третьего Рима. Наверное, оттуда, из того места, где они
были вместе, меня трудно было различить на фоне черных северных пиний. Я
исчезал, растворялся, таял во временах, как тает бритвенное лезвие в
лимонной кислоте. Я превращался в маленького малозначительного человечка,
брошенного в реторту средневекового алхимика. Она уже не вернется, ныло под
ложечкой, и тут же уточнялось в мозгу, т.е., конечно, вернется, дорога-то
назад одна, но уже совсем не той, что раньше, холодной, чужой, не
нуждающейся в моих навязчивых притязаниях. Вспомнилась отвратительная
сцена, случившаяся некоторое время назад в какой-то полутемной кофейне,
куда мы зашли передохнуть и обогреться, и где пьяная нахальная рожа,
схватив меня за грудки, грозила тут же меня измордовать, а я так же
унизительно испугался, и не столько действительно быть измордованным,
сколько открыться пред нею мелким слабохарактерным человеком. Тогда кое-как
пронесло, а что теперь?

Теперь она появилась. Я заметил ее первым, я увидел еще издалека, как она
обрадовалась своему новому появлению передо мной, и все покатилось вверх, к
новому состоянию души, победившей в себе древние предрассудки.

Вся история - ничто, наша история - все, потому что мы попали в место, куда
не ступала еще нога человека. Мы знали это вдвоем и даже не нуждались в
комментариях. Она еще была на полпути ко мне, а я уже прочитал по глазам,
по уголкам губ то же самое, ибо эти глаза и губы были теперь моими. Что там
любовь, когда между нами сейчас возникало и с каждой мелкой секундой
утверждалось новое, открытое, конечно, совместно, никем и никогда не
испытанное чувство. Оно не имело вкуса и запаха, оно не имело длительности
и размеров, оно было больше всего, о чем кто-либо раньше мечтал. Точнее,
оно включало это все сразу в себя, но не по частям, как слагают стихи и
пирамиды, по многу раз зачеркивая неудачные места, а сразу, целиком, одним
живым телом, со всеми возможными моральными и порочными моментами. Мы
становились одним особым организмом в одной особой точке, приготовленной
специально и вовремя для нас. Это было так неожиданно и так ново, что я не
успел даже придумать этому название. Любовь? Ха! Любовь проходит, да к тому
же она уже была и так, а здесь совсем другое. Я удивился, почувствовав, как
все стало абсолютно дозволенным и в то же время практически законченным. Мы
были всем миром, нас невозможно стало разделить, да и мы сами не могли бы
разделиться, решившись даже на самый отчаянный, низкий поступок. Мы могли
бы буквально здесь, на расстоянии прямой видимости, вопреки предрассудкам и
холоду, заняться животной любовью, или наоборот, застыть, отвердеть в
бесконечно долгом ласковом взгляде. Это было одинаково приемлемо, это все
только улучшало, укрепляло, склеивало. Ведь мир не может исчезнуть или
разделиться. Да и всякое наше действие, я теперь в этом был абсолютно
уверен, было бы совершенно иным, чем у других людей. Я, кстати, в этом
очень скоро убедился, да и она не стала скрывать своего восторга.

Как, почему, на каком основании все это проросло в самое неподходящее время
года?
1 2 3 4 5 6