Снова накатило отвратительное состояние нашего прощания. Она не приняла
моей игры. У нас мог быть общий праздник для двоих, праздник самой длинной
ночи, о котором никто, кроме нас, не подозревал. Это очень важно, обладать
тайным знанием. Тем более, таким многозначительным - день самой длинной
ночи. Она не захотела стать моим сообщником. Неужели это поражение? Еще
недавно, встречая и провожая ее на краю поля зрения, я самонадеянно
усмехался, впоминая о заготовленном для нее месте в ящике со стеклянной
крышкой. Да, самое страшное в нашем деле - это переоценка своих
возможностей. Прошло две встречи, а я по-прежнему ничего о ней не знаю.
Неужели она так увертлива, или я по-просту боюсь что-либо узнать о ней?
Может быть, она сомнамбула? Замкнутая, влюбленная (естественно, не в меня)
сомнамбула. Нет, не может быть - иначе зачем она вообще встречалась со
мной? Зачем в холод гуляла со мной в пустынном загородном месте, по тонкому
льду замершей реки? Быть может, она пыталась по-просту убить время? Быть
может, она кого-то ждет и ищет себе приключений, чтобы скоротать время?

Не было сил терпеть дальше эту "сладкую неопределенность" и я дрожащей от
волнения рукой набрал ее номер, приготовившись говорить с кем угодно.

- Это опять я, - млея от ее голоса, бухнул в трубку.

- Да, я слушаю, - она снова говорила со мной приветливо, будто ожидала
моего звонка.

- Вы можете говорить?

Она рассмеялась.

- Странный вопрос.

Или она притворяется, или у нее действительно никого нет. А если нет, то
зачем мы расстались?

- Але, але, - маскируя сомнения, я закричал в трубку.

- Да, да, я слушаю внимательно. Мне интересно, что вы скажете на этот раз.

- Странно, когда мы расставались, мне показалось, вам неинтересно со мной
разговаривать.

- У меня изменилось настроение, и вообще, приятно знать, что произойдет
дальше.

- Как это? - я опешил.

- Ну, у вас был такой вид, там в подъезде, что я решила - непременно
сегодня позвонит.

У меня перехватило дыхание.

- Эй, что вы там молчите и дышите?

- Мы могли бы встретиться завтра. - Я выпустил воздух.

- Завтра я не могу.

- Почему? - я почти возмутился.

- Не могу и все.

- А послезавтра?

- Не знаю.

Больше не было сил терпеть неопределенность, и я спросил напрямик:

- Да вы хотите со мной увидеться?

Она сделала длинную паузу и ответила тем же.

- А вы?

Она издевается? Интересно, зачем бы я звонил, если бы не хотел ее видеть
каждую минуту, вчера, сегодня, завтра, всегда (и добавил в скобках: под
стеклом).

- Я бы не хотел быть навязчивым.

- Хорошо, я вас избавляю от тяжких мук, до свидания. - Невозмутимым
голосом она закончила разговор и положила трубку.

Через два дня, в уютном загородном кафе мы предавались общению в легкой
незамысловатой форме. Сентиментальная десятилетней давности музыка навевала
ностальгические мысли, и моя красавица с грустью вспоминала картинки из
своего детства. Это было добрым знаком, и я, затаив дыхание, следил за ее
грациозными движениями, лишь изредка вставляя короткие междометия. Речь шла
о какой-то кошке или собаке, которая была очень доверчива и постоянно
попадала в разные смешные истории. По отдельным, ничего не значащим для
несмышленого наблюдателя легким штрихам, восстанавливался острый
критический ум и упрямый, даже я бы сказал, сильный характер. Впрочем, она
все время сохраняла определенную дистанцию и умело пресекала малейшие
поползновеия пробраться поглубже.

- Мне сегодня было очень хорошо, - сказала она, когда мы оказались у
булочной. - А теперь мне пора.

Честно говоря, я расслабился и не ожидал, что сейчас, именно здесь мы
должны расстаться. Да и куда ей пора?

- Неужели ты так и уйдешь? - еще в кафе я незаметно перешел на ты.

Она длинно посмотрела на меня, кажется, впервые сомневаясь как поступить.

Конечно, нужно меня пригласить домой. Ведь там никого нет. Ведь если бы там
кто-то был, она не стала бы тайком встречаться со мной, изображая из себя
недотрогу. Да и рассказывая о себе, она никогда не говорила "мы", но всегда
только "я". Наконец она решилась:

- Ладно, пойдемте. Угощу вас чаем.

Терпеть дальше не имело смысла, и я, целый день гнавший подальше тополиную
тему, снова дал волю чувствам. Она парила серебристой мечтой в полумраке
лестничной клетки, головокружительно покачивая паутинками в такт ударам
моего сердца. Я крался за ней вверх по лестнице, гонимый вечным охотничьим
инстинктом, восхищаясь каждым ее шагом. Это уже было похоже на танец рук.
Мы вальсировали, не чуя под ногами почвы, лишь изредка, нарочно и случайно,
касаясь друг друга, отодвигая на потом теперь уже неизбежный счастливый
момент, когда окончательно исчезнет разделяющее нас пространство, и она,
свободная и независимая, плавно опустится ко мне на ладонь.

Нас буквально втянуло в чуждые апартаменты. Так вот где обитают самые
очаровательные экземпляры тополиного племени. Из нехитрого мебельного
гарнитура мой цепкий взгляд мгновенно выловил первостепенные следы ее
интимной жизни. Здесь живут небогато (старенький трельяж удваивал неровным
зеркалом три-четыре самых необходимых предмета женской радости), одиноко
(следы хозяина либо отсутствовали, либо были спрятаны подальше на время
отсутствия такового) и, быть может, несчастливо (деревянная детская
кроватка служила скорее бельевым ящиком, чем местом приложения материнского
чувства). Не буду лгать, будто меня не обрадовала раскрывшаяся картина, и я
как мальчишка скуксился от того, что у нее есть ребенок. Смешно было бы
предполагать, что такой экземпляр привлек только мое внимание.

- Тапочек нет, - предупредила хозяйка, когда я попытался снять туфли.

Я и сам вижу, что нет. Все же снял туфли и прошел вслед за хозяйкой на
кухню.

Несмотря на отвратительный чай (второй или третьей доливки) и холод,
поднимавшийся от бетонного пола, крытого драным в нескольких местах
линолеумом, я продолжал пребывать в приподнятом расположении духа, почти
нахально разглядывая клетчатую мальчишечью рубашку, тщательно застегнутую
на две сохранившиеся пуговицы.

Она продолжала кружить вокруг все той же кошки, отчаянно поддерживая слабо
тлеющий разговор, а я, позабыв все правила приличия, игнорируя даже вопросы
и намеки, полностью переключился на выбор места встречи. Нет, тут не было
холодного расчета. Может быть, внешне это так и выглядело, но внутри...
Меня буквально лихорадило. Теперь я удивляюсь - отчего? Почему я
сомневался? Ведь все так просто: мы здесь одни, она сама этого пожелала, и
теперь вот, кажется, смущается, вот, уж не зная, что сказать (а я не
собираюсь ей помочь), она снова повторяет сказанное ранее, она тоже
волнуется, нервничает, ей хочется узнать, для чего я все это затеял, да, ее
бьет озноб, мы оба больны, мы температурим.

Я протянул руку и подставил в ожидании ладонь. Она замерла на полуслове,
недоуменно посмотрела мне в глаза, потом на ладонь. Время стало вязким как
холодец и единственное, что не вибрировало, стойко сопротивляясь его
течению, так это моя ладонь. Главное не сорваться, не дрогнуть, когда все
поставлено на карту. Она продолжала смотреть на мою беззащитную длань,
будто ожидая хоть малейшей перемены, но я крепился, не отступая ни вправо
ни влево. То, что произошло потом, было совершенно неожиданным. Загадочно
улыбнувшись, она, как в той детской игре, шлепнула меня по ладони, тут же
отдернув руку, и, подождав несколько мгновений, уже со второй попытки
плавно опустила ее обратно. Я пошевелил безымянным пальцем и ощутил, как ее
лодочка поудобнее устраивается у причала. Свершилось - меня распирало от
восторга.

- У тебя нет лишней иголки? - на радостях спросил я.

- Иголки?! - удивилась она, не понимая, причем здесь иголка.

- Да, обычной швейной иглы... свою забыл дома, - виновато промямлил я, на
ходу осознавая несвоевременность своей выходки. Она убрала назад руку, и
нужно было как-то выкручиваться. - У меня... отпоролась пуговица, там (я
махнул куда-то в сторону прихожей) на куртке.

Она решительно встала, вышла и тут же вернулась с катушкой ниток и иголкой
и положила все это передо мной.

- Зашивайте, только поскорее. Мне нужно уходить.

Конечно, с ее точки зрения трудно выдумать более идиотскую линию поведения,
подумал я, тупо разглядывая швейные принадлежности.

- Не обижайся, - спохватился я ( она бросила презрительный взгляд ). - Ты
знаешь, как трудно ловить то, что плавает в воздухе. Ты никогда не пыталась
поймать спору одуванчика или... или тополиную пушинку? - я говорил в
пространство, где передо мной все плыло и качалось. - Когда пытаешься
поймать ее резким движением, то ничего не получается - она увертывается,
гонимая ветром, рожденным движением руки. Желание обладать и контролировать
разрушает реальность. Она ускользает из слишком нетерпеливых рук. Прости, я
выражаюсь туманно... - Я замолк, ожидая реакции на остроумную аналогию с
тополиным пухом, но она, казалось, ничего не поняла.

- Мне тяжело с вами, - пожаловалась она, - мне все кажется, будто вы следите
за каждым моим движением, словом, я как будто под следствием, под
микроскопом, под рентгеном, не звоните больше мне. - Она демонстративно
посмотрела на часы и уже спокойно и холодно добавила: - вы же не любите
навязываться.

- Да, но, может быть, я еще побуду напоследок?

- Мне нужно уходить.

- Мы можем пойти вместе, - я был полностью растоптан и слабовольно клянчил.

Она наотрез отказалась, и мне пришлось доказывать собственную
ненавязчивость.

Мир вывернулся наизнанку. Ее маленькая квартира казалась бесконечной
разнообразной Вселенной, а внешнее пространство тюрьмой, камерой, клетью,
карцером одиночки. Нечего и гадать, кто был узником. Я не ушел далеко, да и
куда идти, если везде одно - стены и решетки. Ей нужно было уходить - какая
ложь! Вот уже второй час я топтался под прикрытием голых веток, а из
подъезда вообще никто не выходил. Заходили, было, а выходить - никто не
выходил. Кстати, заходил какой-то молодой человек приятной наружности. Этот
ночной гость (а было уже темно), наверняка не желая того, постепенно
овладел моим сознанием.

Обогнув дом, я стал искать заветное окно и делал это с таким усердием, что,
кажется, начал бормотать вслух и даже испугал случайного прохожего,
шарахнувшегося в сторону на проезжее место. Единожды отыскав зашторенный
прямоугольник, вновь проверил ответ, и когда тот совпал трижды, впился
испытующим взглядом в едва подсвеченный экран.

Антракт в театре теней. Никого. Окно в спальню чернее ночи. Спит-отдыхает,
а свет на кухне забыла выключить. А может быть, не спит, может быть, пока я
бегал вокруг дома, она вышла, проскользнула, и сейчас кружит в неизвестном
месте? Черт меня дернул с этой иглой. Ведь можно было ожидать такой
реакции. Да, ведь точно так я и знал, чем может кончиться моя игра, и
наверное специально спросил иголку, чтобы так и кончилось, и следовательно,
не она, а я собственноручно все разрушил. Что же теперь делать, чем жить,
ради какого интереса можно существовать, если в стеклянном ящике не хватает
лучшего экземпляра? Так думал я, когда на светящемся полотне появились две
тени.

Ах вот, в чем дело! Какой неожиданный поворот судьбы. Озарения тоже бывают
неприятными, острым режущим предметом мелькнула свежая мысль. Ах, какая
траектория, какой полет, какие головокружительные маршруты. Весь день
провести в незнакомом обществе, увлечь в дом, в жилище, прикасаться, сгорая
в лихорадке, рискуя собственным тельцем, и все это за час до встречи,
наверняка обусловленной заранее и вполне желанной! Но как же я, как же мои
попытки?

Пьянея от горя, я ринулся поперек движения каплеобразных тел в поисках
связующего средства.

- Але, але! - кричал я в холодную трубку, желая знать сейчас же, с кем,
когда и почему?

- Да, я слушаю, - ответил, как показалось мне, специально приглушенный
голос.

- Ты дома? - спросил я, теряя последнюю надежду.

- Так получилось, - без тени волнения пояснила она.

Я не решился все-таки прямо спросить и вывернулся наглым требованием:

- Я сейчас хочу прийти.

- Это исключено.

- Почему? Почему ты не хочешь видеть меня?.

Она промолчала.

- Тогда поговори со мной.

- Я не могу сейчас разговаривать ни с кем.

Как же, желчно подумал я и полез на рожон.

- Почему?

- Не могу.

- Тогда я иду к тебе.

- Не смейте.

- Посмею, - я обезумел от ее холодного голоса. - Я здесь внизу был все
время, а теперь иду к тебе.

Не выслушав возражений, тяжело ступая, отправился в обратный путь. Неужели
еще сегодня я радостно взлетал мечте вослед по этим ступеням, а теперь уже
на каждом марше останавливался, задыхаясь от недостатка кислорода. Нужно
было воспользоваться лифтом, проскрежетало электромеханическое чудовище,
унося вниз чью-то усталую душу. Действительно, куда я иду-взбираюсь, зачем
мне эта высота? Природная жадность или долг коллекционера-охотника? Какая
разница, если там и без меня хорошо, если кому-то достаточно быть без меня,
то чем счастью поможешь? Сам виноват - размахался руками, не обращая
внимания на последствия. Как я, опытный охотник, мог вопреки всем правилам
и инструкциям, размахивать руками и производить страшные сотрясения в
воздушном пространстве? Были вы ловцами человеков, а я вас сделаю ловцами
тополиного пуха, стучало в голове гулкое эхо звенящей сухим деревом двери.
Да, я уже не звонил, а бил ладонью наотмашь по крашенному суриком
прямоугольнику.

Вдруг прислушался: кажется, кто-то подошел к двери, затаился моим
зеркальным отражением, незаметно набрал воздуху и остановил дыхание. Я был
уверен, я знал наверняка - это она там за дверью, она одна, она попросту не
решается открыть на мой безаппеляционный стук. Конечно, там больше никого
нет, мне просто показалось, наверно, я ошибся в расчетах и перепутал окна.
Она одна, но почему она не открывает дверь?

- Открой,- я попытался сам успокоиться, но получилось так, будто я клянчил.

Через несколько секунд невыносимо тягучая пауза прервалась такой силы и
горести тяжелейшим вздохом, по сравнению с которым мое ночное бдение под
окнами, мой кулачный наскок на дверной проем показались нелепыми и
смешными. Ей плохо, ей чертовски плохо. Я повернулся и на цыпочках, еле
слышно поскрипывая песчинками неметенных ступеней, тихо удалился подальше
от чужого горя.

В тот же вечер я слег. Видно, меня здорово прохватило там, под окнами, и
три дня кряду я температурил. Ночами несколько раз бредил одним и тем же
унизительным действием: я крадусь по злосчастной лестнице, стараясь еле
слышно шагать по ступенькам, чтобы никто не мог обнаружить, и более того,
стать законным свидетелем моего унижения, но на пятом или шестом шаге мне
изменяет чувство меры, я слишком тяжело ступаю, так что песочный треск
звучит чуть громче, и тут же, будто только того и ожидалось, раздается
унизительный смех на два голоса - женский, ее, и мужской, того молодого
человека.

В короткие перерывы между страшными видениями меня охватывал приступ
меланхолии, и я то плакал, то хватался за бумагу, пытаясь что-то писать.
Когда я окончательно пришел в себя, я был окружен смятыми словами любви.
Здесь нет и тени преувеличения, ибо на одной из скомканных бумаг были
стихи, написанные каллиграфическим почерком:

Там за хрупкой границей стекла,
Где так много печали и мало тепла,
Где пустое объемлет пространство
Бесконечных ночей постоянство,
Отраженные люди живут.
Их внезапно возникшую связь
Еле видно сквозь льдистую вязь,
Их отчаянно дерзкий побег
Прикрывает декабрьский снег,
И следы их почти незаметны.
Так, влекомы июльским теплом,
Исчезают вдали за окном,
Поднимая зеленые флаги
Над пространством твердеющей влаги,
Над кривыми ветвями дерев.

Теперь стихи казались мне женскими, и даже более конкретно, согласно моим
представлениям о ходе событий, такое стихотворение могла бы написать она и
только она. Во всяком случае, мне они показались вполне приличными, и
вполне должны прийтись ей по душе. Правда, в них было определенное
забегание вперед, как будто мы связаны не просто поверхностным знакомством
у темного окна, крытого первым, робким морозным узором, но и чем-то более
существенным, наподобие глубокого чувства, или даже общей задачей.
1 2 3 4 5 6