К угощению он добавил горсть свежей зеленой чечевицы
и пару кусков сельского хлеба, черного и твердого.
- Налегай, парень. Берись за дело.
Не притрагиваясь к еде, мальчик занял место на кончике стула, готовый
каждую секунду сорваться с места.
Баслим перестал есть.
- В чем дело? - Он увидел, как глаза мальчика метнулись в сторону от
двери. - А, вот оно что, - от тяжело поднялся, подтянув под себя
искусственную ногу и, подойдя к дверям, прижал палец к замку:
- Дверь не заперта, - сказал он. - Или ешь свой обед или убирайся. -
Он повторил эти слова на несколько различных ладов. Ему показалось, что он
уловил намек на понимание, когда пустил в ход язык, который, как он
предположил, должен был быть родным для этого раба.
Но Баслим предоставил событиям идти своим чередом. Вернувшись к
столу, он удобно расположился на стуле и взялся за ложку.
То же сделал и мальчик, но внезапно, сорвавшись с места, кинулся к
двери. Баслим продолжал есть. Дверь оставалась полуоткрытой, и через ее
щель в лабиринт падала полоска света.
Несколько позже, когда Баслим, не торопясь, закончил обед, он уже с
уверенностью знал, что мальчик наблюдает за ним. Избегая смотреть в ту
сторону, он откинулся на спинку стула и принялся ковырять в зубах. Не
поворачиваясь, он сказал на языке, который, как он предполагал, был родным
для мальчика.
- Ты собираешься заканчивать свой обед? Или мне его выкидывать?
Мальчик не отвечал.
- Отлично, - продолжал Баслим, если ты не хочешь, мне придется
закрыть двери. Я не могу рисковать, нельзя чтобы из нее падал свет. - Он
медленно поднялся, подошел к дверям и начал закрывать их. - В последний
раз, - объявил он. - На ночь я их закрываю.
Когда дверь была почти закрыта, мальчик пискнул.
- Подожди! - сказал на том языке, которого Баслим и ждал, и скользнул
внутрь.
- Добро пожаловать, - мягко сказал Баслим. - На тот случай, если ты
изменишь намерения, я оставлю дверь открыто. - Он вздохнул.
- Будь я волен в своих желаниях, вообще бы никого не запирал.
Мальчик ничего не сказал, но сев, склонился над пищей и принялся
пожирать ее со звериной жадностью, словно боялся, что отнимут. Глаза его
шныряли по сторонам. Баслим сидел, наблюдая за ним.
Ел он теперь медленнее, но пока с тарелки не исчез последний кусок
мяса, последняя крошка хлеба, пока не была проглочена последняя
чечевичинка, он не переставал жевать и глотать. Последние куски он
проталкивал в себя уже с трудом, но, сделав это, выпрямился, посмотрел
Баслиму в глаза и застенчиво улыбнулся. Баслим ответил ему ответной
улыбкой.
Внезапно мальчик побледнел, затем лицо его позеленело. Из угла рта
безвольно потянулась струйка жидкости и он почти потерял сознание.
Баслим кинулся к нему.
- Звезды небесные, ну я и идиот! - воскликнул он на своем родном
языке. Бросившись на кухню, он вернулся с тряпкой и ведром, вытер лицо
мальчика и, прикрикнув на него, чтобы тот успокоился, протер пол.
- Несколько погодя Баслим поставил на стол куда меньшую порцию -
только бульон и пару кусков хлеба.
- Замочи хлеб и поешь.
- Лучше не надо.
- Поешь. Больше тебе не будет плохо. Видя, как у тебя спереди
просвечивает позвоночник, я должен был догадаться, что к чему, вместо
того, чтобы давать тебе порцию взрослого человека. Но ешь медленно.
Мальчик посмотрел на него снизу вверх и его подбородок задрожал.
Затем он взял маленькую ложку. Баслим смотрел на него, пока тот не
покончил с бульоном и с большей частью хлеба.
- Отлично, - сказал он наконец. - Я отправляюсь спать, парень.
Кстати, как тебя зовут?
Мальчик помедлил.
- Торби.
- Торби - отличное имя. Ты можешь звать меня папой. Спокойной ночи. -
Он отстегнул искусственную ногу, отложил ее в сторону и, придерживаясь за
полки, добрался до кровати. Она стояла в углу, простая крестьянская
кровать с твердым матрацем. Баслим примостился ближе к стене, чтобы
оставить место для мальчика и сказал: - Потуши свет, прежде чем уляжешься.
- Затем он закрыл глаза и стал ждать.
Наступило долгое молчание. Свет погас. Он слышал, как мальчик подошел
к дверям. Баслим ждал, готовясь услышать звук скрипнувших петель. Его не
последовало; он почувствовал, как скрипнул матрац, когда не нем
расположился мальчик.
- Спокойной ночи, - повторил он.
- Спок-ночь.
Он уже почти засыпал, когда понял, что тело мальчика сотрясает дрожь.
Придвинувшись ближе, он ощутил его костлявые плечи и погладил их; мальчик
забился в рыданиях.
Он повернулся, приладил поудобнее культю, обнял рукой содрогавшиеся
плечи мальчика и прижал его к своей груди.
- Все в порядке, Торби, - мягко сказал он. - Все в порядке. Все
прошло. И никогда больше не вернется.
Мальчик заплакал навзрыд и вцепился в него. Баслим мягко и нежно
успокаивал его, пока содрогания не прекратились. Но он продолжал лежать не
двигаясь, пока не убедился, что Торби спит.

2
Раны Торби заживали - те, что снаружи, быстро, внутренние травмы
помедленнее. Старый бродяга приобрел еще один матрац и поместил его в
другом углу комнаты. Но Баслим просыпался, чувствуя маленький теплый
комочек, который, свернувшись, прижимался к его спине, и тогда он знал,
что мальчика снова мучили кошмары. Баслим спал очень чутко и терпеть не
мог делить с кем-то ложе. Но когда это случалось, он никогда не заставлял
Торби возвращаться к себе в постель.
Порой мальчик выплакивал свое горе, не просыпаясь. Как-то Баслим
поднялся, услышав, как Торби стонет: "Мама, мама!" Не зажигая света, он
быстро подобрался к его соломенному тюфяку и склонился над ним.
- Я здесь, сыночек, я здесь, все в порядке.
- Папа?
- Спи, сынок. Ты разбудишь маму. Я буду с тобой, - добавил он, - ты в
безопасности. А теперь успокойся. Ведь мы не хотим разбудить маму... не
так ли?
- Хорошо, папа.
Старик ждал, почти не дыша, пока не окоченел и не заныла культя. И
перебрался к себе, лишь когда убедился, что мальчик спокойно спит.
Этот инцидент заставил старика задуматься о гипнозе. Давным-давно,
когда еще у Баслима были два глаза, две ноги и не было необходимости
попрошайничать, он изучал это искусство. Но он не любил его и никогда не
прибегал к гипнозу, даже в терапевтических целях; почти с религиозной
убежденностью он уважал достоинство каждого человека, а необходимость
гипнотизировать вступала в противоречие с его внутренними ценностями.
Но здесь был особый случай.
Он не сомневался, что Торби был отнят от своих родителей в столь юном
возрасте, что у него не сохранилось сознательной памяти о них.
Представление мальчика о жизни складывалось из путаных воспоминаний о
различных хозяевах, то плохих, то получше, но все они старались сломать
"плохого мальчишку". Торби сохранил в памяти некоторых из них и описывал
их живо и жестко, пользуясь самыми грязными выражениями. Но он никогда не
имел представления ни о месте, ни о времени - "место" было всего лишь
каким-то поместьем, или домом, или заводским цехом; он никогда не называл
ни планету, ни солнце (его представления об астрономии было совершенно
искаженным и он понятия не имел о галактографии), а время было просто
"раньше" или "потом", "короткое" или "длинное". Так как на каждой планете
была своя длительность дня и года, свой метод летоисчисления, и пусть даже
в интересах науки, они отмеряли время по скорости радиоактивного распада и
стандартными годами с рождения человечества, после первого прыжка с
планеты Сол-3 к его спутнику, неграмотный мальчишка был совершенно не в
состоянии определиться по месту и по времени. Земля была для Торби
сказкой, а "день" - промежутком между двумя снами.
Баслим не представлял, сколько мальчику лет. Мальчик походил на
подлинного потомка землян, который только входил в подростковый возраст и
которого не коснулись мутации, но любое предположение базировалось на
сомнительных допущениях. Вендорианцы и италогифы выглядели точно так же,
но вендорианцам требовалось втрое больше времени для возмужания - Баслим
вспомнил старую историю о дочке некоего консула, чей второй муж оказался
праправнуком ее первого, и она пережила их обоих. Мутации не обязательно
должны проявляться явно.
Вполне вероятно, что в стандартных секундах мальчик мог оказаться
"старше" чем сам Баслим; космос неисчерпаем, и человечество самыми разными
путями приспособилось к самым разным условиям. Но как бы там ни было - он
был очень молод и нуждался в помощи.
Торби не боялся гипноза; это слово ничего не означало для него, и
Баслим ничего не объяснял ему. Как-то вечером после еды старик просто
сказал ему:
- Торби, я бы хотел, чтобы ты кое-что сделал.
- Конечно, папа. А что?
- Ложись на свою кровать. Затем я заставлю тебя уснуть и мы
поговорим.
- Значит, я увижу какие-то сны, да?
- Нет. Это особый вид сна. Ты сможешь говорить.
Но без сомнений Торби повиновался. Старик зажег свечу, убрав
остальной свет. Используя ее пламя как точку сосредоточения внимания, он
начал монотонно повторять древние слова внушения, ведущие к расслаблению,
дремоте... сну.
- Торби, ты спишь, но ты слышишь меня. Можешь отвечать.
- Да, папа.
- Ты будешь спать, пока я не прикажу тебе просыпаться. Но ты сможешь
ответить на любой вопрос, который я тебе задам.
- Да, папа.
- Ты помнишь корабль, который доставил тебя сюда. Как он назывался?
- "Веселая вдова". Только мы называли ее по другому.
- Ты помнишь, как попал на него. Теперь ты в нем - можешь
вглядываться. Ты все помнишь об этом. А теперь вернись к тому месту,
откуда попал на борт.
Не просыпаясь, мальчик напрягся:
- Я не хочу!
- Я буду с тобой. Тебе ничего не угрожает. Скажи мне, как называлось
то место? Вернись туда. Присмотрись к нему.
Через пол часа Баслим по-прежнему сидел на корточках рядом со спящим
мальчиком. Пот орошал его морщины, и он чувствовал, что его колотит. Чтобы
вернуть мальчика в то время, с которым он хотел познакомиться, оказалось
необходимым заставить ребенка снова пережить то, что было отвратительно
даже Баслиму, старому и закаленному человеку. Снова и снова Торби
сопротивлялся его усилиям, но Баслим не ругал его - теперь он знал, чего
стоит мальчику каждый шрам и поименно мог назвать подлецов, оставивших их.
Но он достиг своей цели, погрузившись в глубины спящей памяти
мальчика, к ранним истокам его детства, до того страшного момента, когда
малыш потерял родителей.
Пока он, потрясенный, собирался с мыслями, мальчик лежал в глубоком
беспамятстве. Последние несколько деталей в его ответах были столь
чудовищны, что старик испытывал глубокие сомнения относительно своего
решения докопаться до источника тревоги.
Ну что ж, посмотрим, так что же он выяснил?
Мальчик родился свободным. Но Баслим и не сомневался в этом.
Родным его языком был Системный Английский, чего из-за акцента
мальчика Баслим не мог раньше определить; но сейчас он прорезался в
детском бормотании. Это значило, что он был родом из пределов Гегемонии
Терры; возможно даже (хотя не точно), что мальчик родился на Земле. Баслим
был удивлен, он думал, что родным языком мальчика был Интерлингва, так как
на нем он говорил лучше, чем на остальных известных ему трех языках.
Что еще? Родители мальчика, без сомнения, были мертвы, если можно
было доверять спутанным и пронизанным ужасом воспоминаниям, которые Баслим
извлек из его мозга. Он не смог выяснить их фамилии или как-либо
идентифицировать их - они были просто "папа" и "мама" - поэтому Баслим
оставил смутные планы попытаться дать слово родственникам мальчика.
Своего он добился, но заставил мальчика снова пережить все самое
худшее, что досталось на его долю...
- Торби?
Мальчик застонал и вытянулся.
- Да, папа?
- Ты спишь. Не просыпайся, пока я не скажу тебе.
- Я не проснусь, пока ты мне не скажешь.
- Как только я прикажу тебе, ты сразу же проснешься. Ты будешь
отлично чувствовать себя и забудешь все, о чем мы с тобой говорили.
- Да, папа.
- Ты все забудешь. Но ты будешь отлично чувствовать себя. И через
полчаса ты снова пойдешь спать. Я скажу тебе идти в постель, и ты пойдешь
и спокойно уснешь. Ты будешь спать всю ночь, спать крепко, и тебе будут
сниться хорошие сны. Ты больше не увидишь плохих снов. Повтори.
- Я больше не увижу плохих снов.
- Ты никогда больше не увидишь плохих снов. Никогда.
- Никогда...
- Папа и мама не хотят, чтобы ты видел плохие сны. Они счастливы и
хотят, чтобы ты тоже был счастлив. Они будут сниться тебе, и ты увидишь
прекрасные сны.
- Прекрасные сны...
- Теперь все в порядке, Торби. Ты начинаешь просыпаться. Ты
проснешься, и ты не будешь помнить, о чем мы с тобой говорили. Но у тебя
никогда больше не будет плохих снов. Просыпайся, Торби.
Мальчик сел, потер глаза, зевнул и улыбнулся.
- Ну, я не заспался. А я тебя обманул, папа. Не сработало, точно?
- Все в порядке, Торби.
Потребовалось больше, чем один сеанс внушения, чтобы исчезли
привидения, ночные кошмары стали меркнуть и исчезать. Баслим не был
достаточно подготовлен, чтобы полностью избавить мальчика от страшных
воспоминаний; они по-прежнему были с ним. Единственное, что он смог
сделать, - это внушить Торби, что воспоминания не принесут ему горя. Но в
любом случае он отказался бы стирать память, ибо упрямо придерживался
убеждения, что память человека принадлежит только ему, и даже самое худшее
в ней не может быть изъято без его согласия.
Дни Торби были столь же наполнены делами, как ночи - спокойствием. В
первые дни их содружества Баслим всегда держал мальчика при себе. После
завтрака они выбирались на площадь Свободы. Баслим, скрючившись, садился
на тротуар, а Торби должен был стоять или сидеть на корточках рядом с ним,
изображая, что он умирает от голодая и потряхивая чашкой для подаяния.
Место, которое они выбрали, должно было быть в гуще движения, но не
вызывать у полицейских ничего, кроме ворчания. Торби усвоил, что любой из
постоянных полицейских на Площади ограничивается этим; отношения Баслима с
ними строились на пожертвованиях в пользу полиции.
Торби быстро обучился этому древнему ремеслу - он усвоил, что мужчины
с женщинами обычно стараются проявлять благородство, но обращаться надо к
женщине; что просить подаяния у одиноких женщин - только тратить время (не
считая тех, кто ходит без вуали); что когда обращаешься к одинокому
мужчине, то никогда не знаешь, что получишь в ответ - то ли пинок, то ли
подаяние; что космонавты после дальней дороги подают щедро. Баслим учил
его, что в чашке должно быть на виду лишь немного денег - ни самая
грошовая мелочь, ни крупные купюры.
На первых порах Торби как нельзя лучше подходил для этого ремесла;
маленький, полуголодный, покрытый ссадинами - достаточно было лишь
посмотреть на него. К сожалению, скоро он оправился, и Баслиму пришлось
прибегать к гриму, накладывая тени под глазами и подчеркивая ввалившиеся
щеки. Ужасная пластиковая рана, расположившаяся у него на ребрах, с полным
реализмом демонстрировала "язву", которой у него не было; сахарная вода
привлекала мух - и люди, едва бросив монеты в чашку, торопливо
отворачивались.
Скрывать, что он стал питаться лучше, было не просто, но он рос
быстро, и в течение года-двух продолжал оставаться таким же тощим,
несмотря на то, что дважды в день досыта ел и крепко высыпался.
Торби бесплатно впитывал в себя наилучшее образование, какое могли
дать ему трущобы. В Джабул-порте, столице Джабула и Девяти Миров, главной
резиденции Великого Саргона, было более трех тысяч нищих с лицензиями,
вдвое больше уличных торговцев, а закусочных с грогом вдвое больше, чем
храмов, хотя храмов здесь было больше, чем в любом другом городе Девяти
Миров - плюс бессчетное количество ловких карманников, специалистов по
татуировке, продавцов наркотиков, шлюх, похитителей кошек, уличных
попрошаек, грабителей, предсказателей, уличных акробатов, убийц - больших
и малых калибров. Их обиталища располагались в пределах не далее одного ли
от пилонов, которыми кончался космопорт, и на Девятой Авеню человек с
наличными в кармане мог получить все, чем располагал исследованный мир -
от космического корабля до щепотки лунной пыли, от краха репутации до
туники сенатора с самим сенатором к ней впридачу.
1 2 3 4 5