Просто трудно выбраться из барака. А отпрашиваться у Беренгария неохота, хотя он, кажется, мужик хороший.
— Хороший, — согласилась Пиф. — Предаст, продаст и вместе пообедает, а так — душа человек.
Бэда вошел и сразу же, нагнувшись, принялся снимать ботинки. Следом за Бэдой в квартиру втиснулся второй — мальчик лет десяти в синей куртке с плеча взрослого мужчины, босой, с рожицей плутоватой, но хорошенькой.
— Это еще кто? — осведомилась Пиф. — Внебрачный сын твоей первой женщины, которая была тебе одновременно как мать?
Бэда растерялся. Он выпрямился, покраснев. А мальчик захихикал.
— Собственно, нет, — сказал Бэда. — Это... мой бывший надсмотрщик. Ну, еще там, в рабских кварталах, на рынке.
— Это? Надсмотрщик?
Такого феерического вранья Пиф никак не ожидала.
— Так вышло, — оправдываясь, сказал мальчик. — На самом деле меня Господь вот каким сотворил... а я уж потом напортил...
Пиф махнула рукой.
— Болтать глупости можно и на кухне, — сказала она. — Я поставлю чайник.
— А можно кофе? — спросил Бэда, нахальный, как все рабы, если их немного приласкать.
— Можно, — нелюбезно сказала Пиф, и Бэда опять испугался:
— Если тебе трудно, то вообще ничего не надо.
— Трудно смотреть, как ты жопой елозишь, — отрезала Пиф.
Все трое пошли на кухню. Пиф велела гостям сесть и не путаться под ногами, а сама принялась варить кофе и ворчать.
Наконец Бэда заговорил:
— Я к тебе пришел, потому что больше не к кому...
Польщенная, Пиф сразу же простила ему вторжение в компании с мальчишкой.
— Понимаешь ли, — продолжал он, — для него, и для меня тоже, это очень важно. А в Оракуле я только тебе доверяю...
Пиф слушала и упивалась.
— Говори, — подбодрила она его, когда он снова замолчал в явной нерешительности.
— Мне нужно денег, — сказал он. — Не очень много, но нужно. Своих-то пока что нет...
Кофе зашипел, убегая. Деньги. Вот и все, зачем он явился. Все сперва говорят, что она им позарез нужна, а потом с умильной мордой просят денег. И этот тоже... «В эпицентре любовного романа». Было уже, помним-с.
— Сколько тебе нужно? — спросила она сухо.
Он встал.
— Четыре сикля, — сказал он очень тихо. И настороженно уставился ей в затылок. Он видел, что с ней творится что-то странное. Неприятное.
— Четыре сикля? — Она обернулась, ковшик с черными потеками кофе в одной руке, тряпка в другой. — Четыре сикля?
— Ты не можешь? Это много? — спросил он.
Она разлила кофе по чашкам, вынула из холодильника сок — ребенку, уселась сама. Не сводя с Пиф тревожного взгляда, Бэда взял чашку и сел на краешек табуретки.
— Прости, если мы тебе помешали, — снова сказал он.
— Ты действительно вперся ко мне из-за четырех сиклей?
— Да.
— У тебя нет такой ерундовой суммы, ты хочешь сказать?
— Нет. У меня вообще никаких денег нет.
— Конечно, я дам тебе четыре сикля. Я могу и десять дать.
— Десять не надо. Четыре. Только... Пиф, это без отдачи. То есть, я отдам, если смогу, но не знаю, когда.
— Можешь не отдавать. — Она махнула рукой. — Мне за ту ночь столько заплатили, что я, наверное, Беренгария купить смогла бы.
Он помолчал немного, а после спросил:
— Тебе заплатили?
— Ну да. Премиальные, как и обещали. И подписку взяли о неразглашении, но я все равно Гедде разгласила... Я ей все разглашаю.
— С меня тоже взяли. Сказали, что кожу сдерут, если стану болтать. Верховный сказал.
Пиф призадумалась.
— А если я стану болтать?
— Не знаю, — сказал Бэда. — Мне кажется, они не очень-то будут разбираться, кто из двоих наболтал.
Пиф вытащила из кармана мятую бумажку в пять сиклей и протянула ему. Он взял и сказал просто:
— Спасибо.
— Сиди уж, — махнула Пиф. — Расскажи мне лучше, где ты подобрал этого огольца...
Это был их последний вечер. Девятый после смерти дедули-надсмотрщика. Бэде было немного грустно. И тревожно. А мальчишка болтал, как ни в чем не бывало.
— Я буду тебя навещать, — обещал он. — Вот увидишь, все как-нибудь устроится.
Теперь, когда деньги у них были и можно было идти в храм и «возносить», что положено, мальчик совершенно успокоился.
Они бродили по Вавилону. В чернильной синеве ночного воздуха мерцали фонари. Огромный Евфрат медленно тащил свои воды, рассекая город на две части.
Мальчик вдруг признался:
— Пока этот... ну, мой... был жив, он никогда не видел города по-настоящему... Он вообще дальше рабских кварталов не хаживал. А что ему? За день смухлюет, вечером пропьет, благо винные лавочки рядом... Наконец-то я от него избавился. Мне как будто глаза кто-то промыл чистой водой...
Бэда молчал, слушал краем уха. Он прикидывал: влетит ему за то, что опять не в бараках ночь провел или не влетит. А надсмотрщикова душа говорила и говорила, смеялась и смеялась, а после вдруг отпустила руку Бэды и побежала.
— Пока! — крикнул мальчик, на мгновение обернувшись и от нетерпения подпрыгивая. — Я еще тебя навещу!
Бэда сжал в кармане пятисиклевую бумажку, которую подарила ему Пиф.
— Пока, — пробормотал он. — До свидания, душа.
— Я вдруг подумала, — сказала Гедда, — как все это хрупко.
— Что хрупко? — спросила Пиф.
— Все. Ты, он. То, что вас связывает. Вообще — человек... Хлоп — и вот его уже нет...
— Зануда, — сказала Пиф.
Храм, куда Бэда отправился «возносить», существовал на полулегальных правах в знаменитых катакомбах Вавилона, впоследствии частично перестроенных под метро.
На станции «Площадь Наву» было несколько боковых тоннелей, выкопанных в незапамятные времена (еще до потопа, где несколько богатых семей думали спастись от бедствия). Один из этих тоннелей, скрытый неприметной скучной дверкой с эмалированной табличкой «СЛУЖЕБНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ. ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН», был занят подпольной христианской общиной. За известную плату руководство вавилонского метрополитена смотрело на это сквозь пальцы.
Бэда разменял у тетки Кандиды полученную от Пиф пятисиклевую бумажку на пять сиклевок и одну такую сунул Беренгарию, чтобы тот отпустил его на несколько часов и, если что, выгородил перед начальством.
— Опять по бабам собрался? — спросил проницательный Беренгарий.
Бэда неопределенно пожал плечом.
Беренгарий небрежно повертел бумажку в пальцах и вернул Бэде.
— Ладно, забери. Купи ей мороженое.
— Здесь не хватит на мороженое.
— Да и не любит она мороженого, — подхватил Беренгарий. — Она водку любит.
Бэда похолодел.
— Кто «она»?
— Брось ты. Все уже знают. Пифка, вот кто.
— Я не к ней, — сказал Бэда. Но сиклевку забрал и сунул в карман. Он и сам любил мороженое.
БЛАГОСЛОВИ НИНМАХ И БОГИ ОРФЕЯ. ПО ВЕЛИКОЙ БЛАГОСТИ БОГОВ... КУРС АКЦИЙ... ОПТОВЫЕ ПОСТАВКИ... МУСОРОПЕРЕРАБАТЫВАЮЩИЙ ЗАВОД... НЕРАЦИОНАЛЬНО... БОЛЕЕ РАЦИОНАЛЬНО... ПРОПУСКНЫЕ МОЩНОСТИ... ПОСТАВКИ ИЗ ЭЛАМА... ПОСТАВКИ В ЭЛАМ... ФЬЮЧЕРСНЫЕ СДЕЛКИ КАСАТЕЛЬНО ЭСАГИЛЬСКОЙ МУСОРНОЙ СВАЛКИ... аа-ахх... Аксиция, завари кофе, а? Пожалуйста...
Бэда надавил на неприметную белую кнопочку рядом с обшарпанной дверкой «СЛУЖЕБНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ...» Спустя несколько секунд ожило переговорное устройство. За металлическим его забралом громко задышали, чем-то щелкнули и неприязненным тоном поинтересовались, кого нужно.
— Мне бы Петра, — робко сказал Бэда.
— Кого?
— Отца Петра, — повторил Бэда.
— Кто спрашивает?
— Бэда...
И оглянулся: не слышит ли кто. Но люди шли и шли непрерывным потоком по синей станции «Площадь Наву», погруженные в обычную свою суету — домохозяйки с сумками, откуда мертвенно, как сухие ветви кустарника, торчат ноги забитых кур; египтянки с их шумным говором, в широких парчовых юбках; клерки, на ходу интимно бормочущие в радиотелефоны; ленивые холуи, посланные господами по делу и явно задержавшиеся на площади Наву, где что ни шаг, то новое диво...
Кому тут дело до человека по имени Беда, который стучит в обшарпанную дверцу и просит позвать другого человека, по имени Петр...
А тут дверка как раз приоткрылась и Бэду впустили.
— Входи уж.
Вошел.
— Иди уж.
Пошел.
Узкий длинный ход, сырые стены в арматуре, кругом какие-то трубы. Но под ногами было сухо, а когда достиг обширного бункера, переделанного под храм, так и вовсе красиво. Между стенами и фанерными перегородками, установленными по всему периметру, поставили электрообогревательные устройства. Перегородки хоть и взяты на том же складе мебельных полуфабрикатов, что и уебище, уродующее оракульное рококо, а отделаны совершенно иначе. Красивым холстом затянуты, разрисованы цветами и плодами. Будто в райский сад входишь.
С потолка три лампы на цепях свисали, рассеивая полумрак. В большом жестяном корыте, полном песка, потрескивали тонкие красные свечки, числом около сорока.
Рослый рыжий человек уже шел Бэде навстречу.
— Я Петр, — сказал он.
Бэда остановился, по сторонам глазеть бросил и на человека этого уставился.
Всего в том человеке было с избытком: роста, волоса, голоса. Так что рядом с ним совсем потерялся неказистый Бэда.
Потому, смутившись, стоял и безмолвствовал.
Потом о деньгах вспомнил и протянул их неловко.
— Вот...
— Что это? — строго вопросил рыжий.
— Четыре сикля. Мне ваш этот, который у двери, третьего дня сказал, что поминание четыре сикля стоит.
— В вазу положи, — распорядился рыжий. И указал бородой на большую медную вазу, стоявшую у порога. Бэда ее и не приметил, как входил, настолько поразил его храм.
Бэда послушно подошел к вазе и, свернув сикли в трубочку, просунул их в узкое горлышко. После снова к тому Петру повернулся.
— Умер человек один, — сказал Бэда. — Просил за него вознести... ну, все, что нужно. Вот я и пришел.
Рыжий пристально глядел на Бэду, пальцами бороду свою мял.
— А так редко в храм ходишь? Что-то я тебя не помню.
— Редко, — сказал Бэда. — Да из барака поди выберись... А как выберешься, так всегда дело какое-нибудь найдется.
— Ну, ну, — подбодрил его Петр. Но вид по-прежнему имел озабоченный и строгий. — Служишь-то как, хорошо?
— Как умею, — сказал Бэда.
— А ты, небось, плохо умеешь?
— Не знаю, — честно сказал Бэда.
— Кому служишь?
Бэда губу прикусил, понимая, что сейчас его выгонят.
— Оракулу, — ответил он еле слышно.
Тут рыжий побагровел, как свекла.
— КОМУ?
— Оракулу.
Помолчав, Петр уточнил, чтобы не вышло ошибки:
— В кабаке бесовском?
— Да.
Рыжий Петр замолчал, тяжким взором на Бэду уставившись. Потом сказал сердито:
— Уходи.
— Я сейчас уйду, — поспешно согласился Бэда, — только вы за этого человека... вознесите. Мне ничего больше и не надо.
— Тебе много что надо, — загремел Петр, — только ты, несчастный, этого не понимаешь...
— Да я понимаю... — проговорил Бэда, радуясь, что его пока что за шиворот не хватают и к дверям не тащат.
— Не понимаешь! — громыхал разгневанный Петр. — Из Оракула бежать надо, бежать! Эта лавка навлечет еще на Вавилон беды великие... — Помолчал и вдруг, смягчившись, спросил: — Как звали того человека?
— Не знаю...
Петр опять начал багровой краской наливаться.
— Как это — не знаешь? А как же ты за него хочешь молиться?
— Я-то помню, какой он и как выглядел... — растерянно сказал Бэда. — А там, где он сейчас, его и подавно знают... Это надсмотрщик мой бывший. Я, пока за проволокой на площади Наву вшей давил, его за полное говно считал. Он же, подлец, голодом нас морил, а сам с работы полные сумки жратвы таскал... И справки медицинские подделывал, чтобы подороже товар сбывать. А оказалось, что душа у него ясная и чистая... Но это только потом оказалось, когда он помер. А пока жив был, иной раз лежишь и думаешь — своими бы руками задушил эту гадину.
— Это хорошо, — медленно проговорил Петр, — что ты за мучителя своего молиться хочешь...
— Да какой он мучитель... Так, воришка, а что орал на нас — так то не мучительство, а одно только развлечение... — Бэда ухватил Петра за рукав. — Вы уж сделайте для него все, что надо, хорошо? Просто скажите: бэдин надсмотрщик с площади Наву, вот и все. Он в синей тужурке ходил.
Петр непонятно молчал.
Бэда повернулся, чтобы уйти, когда Петр рявкнул ему в спину:
— Стой!
Бэда остановился.
Петр извлек откуда-то из-под своей рубахи необъятных размеров тяжелый крест и — как показалось перепуганному программисту — замахнулся на него.
— Голову наклони, дикий ты осел, — грозно сказал Петр. — Благословлю тебя.
На узорной решетке садов Семирамис висело большое объявление: «СОБАКАМ, РАБАМ, НИЖНИМ ЧИНАМ И ГРЯЗНОБОРОДЫМ ЭЛАМИТАМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Поскольку Пиф никогда не была ни собакой, ни рабом, ни нижним чином, ни тем более грязнобородым эламитом, то на надпись эту внимания не обращала.
А тут поневоле обратишь, когда Бэда вдруг споткнулся, густо покраснел и выпустил ее руку.
Пиф — на этот раз в белоснежном виссоновом платье (пена кружев вскипает у ворота, оттеняя шею, увитую тонкой золотой цепочкой) — брови сдвинула, голову вскинула:
— Пошли они на хуй со своими объявлениями.
— Неприятности будут, — сказал Бэда тихо.
— Я — пифия, — высокомерно объявила Пиф. — Пусть только прибодаются. Не ссы. Идем.
Они миновали узорные ворота и оказались в прохладной тени под зелеными сводами садов Семирамис.
Странное это место в Вавилоне, сады Семирамис. Впрочем, какое место в Вавилоне не странное? Ноги собьешь, искамши, да и не отыщешь такого, пожалуй.
Еле слышно шуршит вода в скрытых под землей оросительных трубах. Трубы керамические, по старинной технологии сделанные. Во время потопа сады были разрушены, но потом их восстановили во всей былой красе.
Тут и там среди пышной зелени мелькают статуи — дельфины, бьющие хвостом рыбы, обезьянки с плодами в руках. Настоящие обезьянки прыгают с ветки на ветку. Кое-где на деревьях вывешены стрелки и указатели: «ТУАЛЕТ — 0,5 АШЛУ», «ЦВЕТЫ НЕ РВАТЬ», «ОКУРКИ В ТРУБЫ ОРОСИТЕЛЬНОЙ СИСТЕМЫ НЕ КЛАСТЬ. ШТРАФ 40 СИКЛЕЙ», «ОСТОРОЖНО, ОБЕЗЬЯНЫ!»
— А что, обезьяны тут хищные? — спросил Бэда.
— Нет, ласковые. Из рук берут. Только гадят на голову, — пояснила Пиф.
Они обошли весь сад, оказавшийся, к удивлению Бэды, довольно маленьким (со стороны выглядел райскими кущами, не знающими пределов). Наконец Пиф объявила, что у нее болят ноги. Еще бы не болели, когда на такие каблучищи взгромоздилась!
Бэда купил ей мороженого, и они сели на лавочку под цветущей магнолией. От запаха у обоих разболелась голова, но уходить не хотелось. Пиф съела свое мороженое, выбросила стаканчик в траву и, сняв туфли, поджала под себя босые ноги. Бэда взял ее ступню в руки.
— Натерла, — сказал он, недоумевая. — Зачем женщины только носят такую неудобную обувь?
— Чтобы вам, дуракам, нравиться, — ответила Пиф.
— Мне бы больше понравилось, если бы ты ноги не натирала, — сказал Бэда. — А как ты выглядишь — это дело десятое.
Он тут же понял, что ляпнул невпопад. Впрочем, Пиф только вздохнула легонько. Мужчины всегда говорили не то, что она хотела бы от них услышать. Она привыкла к этому.
— Ну, и с чего ты взял, что я именно тебе хочу понравиться? — сказала Пиф, чтобы отомстить за свое разочарование.
Бэда не ответил.
В соседней аллее расположился духовой оркестр. Некоторое время они слушали музыку и молчали. Потом Бэда сказал неуверенно:
— Им заплатить, наверное, надо...
— Мы их не нанимали, — возразила Пиф. И поинтересовалась: — А что ты наплел Беренгарию, когда уходил?
— Что иду дискеты покупать.
— Он же проверит.
Бэда отмахнулся.
— Ему все равно, по-моему. Да и вообще, он симпатичный мужик.
— А тот мальчик... — вспомнила вдруг Пиф. — Твой надсмотрщик... Ты давно его не видел?
— Давно, — сказал Бэда. — Так ведь все, девять дней прошло. Ушла душа. Я его и в храме отмолил. Помнишь, ты деньги нам давала?
Пиф сморщилась.
— Не нравится мне эта твоя секта.
— Христианство не секта. Это религия.
— Один хрен... — сказала Пиф, которая совершенно запуталась в богах и давно уже не давала себе труда разобраться.
— Да нет, не один, — сказал Бэда, неожиданно проявив твердость. — Совершенно разные хрены, поверь мне, Пиф.
— Ну ладно, отмолил, — проворчала она. — И что, теперь он, по-твоему, блаженствует... где там у вас праведные души блаженствуют? Как у всех, в райском саду? Или как?..
Бэда поднял глаза, мгновенно ощутив и благоухание цветов в саду Семирамис, и острый аромат разомлевших от жары трав, и тихое журчание животворящих водных струй, и печальные песни духового оркестра, и предгрозовую духоту, нависшую над городом...
— Будет гроза, — сказал он ни с того ни с сего.
— Ну и что? — отозвалась Пиф. Она все еще думала про райский сад.
— Не знаю, — сказал Бэда. — Да, пожалуй, я скучаю по нему, по этому надсмотрщику.
— Брось ты. Нашел, по кому скучать. Он тебя, небось, кнутом бил.
Бэда склонил голову набок.
— Ну и что? — спросил он.
Пиф потянулась и капризно сказала:
— Ну хорошо, хорошо... скучаешь... не секта. И ты ходишь в этот ваш храм? Где общественные виселицы?
— Есть еще один, в катакомбах, — ответил Бэда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10