Елена Хаецкая
Ульфила




Аннотация

Роман, посвященный религиозной борьбе в Восточной Римской империи IV века.

Елена Хаецкая
Ульфила

Глава первая. АНТИОХИЯ 341 год

Он был рукоположен Евсевием и бывшим с ним епископом для живущих в готской земле христиан и заботился о них во всех отношениях, а кроме того, изобрел для них азбуку и перевел на их язык все Писание, кроме Книги Царств, поскольку она заключает в себе рассказы о войнах. А народ готский был войнолюбив и скорее нуждался в узде для своих страстей к битвам, чем в поощрении к этому.
Филосторгий-арианин. Церковная история

…Я сказал: «о, Господи Боже! я не умею говорить, ибо я еще молод».
Но Господь сказал мне: не говори: «я молод», ибо ко всем, к кому пошлю Я тебя, пойдешь, и все, что повелю тебе, скажешь…
Иерем., 1, 6-7

В Антиохии живут одни наглецы и об эллинских обычаях не радеют.
Флавий Филострат. Жизнь Аполлония Тианского

— Толмач где?
Ах, какой пышный царедворец! Воистину, последний из слуг государевых как князь перед варварами. Легким шагом вошел; следом шелковым дуновением аромат благовоний. Остановился, точно споткнулся о крепкий мужеский дух, от варваров исходящий; бровью повел. Брови у царедворца дугой, подбритые, лицо гладкое — евнух, что ли?
Варварское посольство кушало. Сидели посланники на полу, скрестив ноги. Колени у них крепкие, мослатые, на икрах туго намотаны ремни.
На царедворца поглядели искоса, точно усмехаясь. И один из варваров, выплюнув длинную прядь, вместе с куском мяса попавшую в рот, мотнул головой, указывая на кого-то, совсем не заметного в густой тени.
— Толмача тебе? Вон сидит.
В тени пошевелились, однако ж вставать и идти на зов явно не спешили.
И вот царедворец стоит и смотрит, а эти — сидят и чавкают.
Наконец сказал царедворец:
— Зовут толмача.
И снова отозвался тот варвар, что и в первый раз:
— Пусть поест сперва. Мало ли кто позовет, на всякий чих не наздравствуешься.
Царедворец вспыхнул, дерзостей наговорил послам. Те же слушали, усмехаясь, и только хрящи у них на зубах трещали, потому как от трапезы не отвлекались.
В полумраке двинули медным блюдом, громыхнули чем-то, охнули. И вышел на свет толмач, которого звали — не то сам император, не то кто-то из приближенных его.
Оглядел его царедворец и недоволен остался. Но мнения посланца императорского никто и не спрашивал — ни тот, кто отправил его с поручением, ни толмач варварский, а уж готы-послы — и подавно.
Пошли вдвоем к дверям. Варвары не пошевелились. Только один сказал толмачу в спину:
— Ежели что — кричи громче. Мы услышим.
Посланный был от константинопольского патриарха Евсевия. Свойственник правящей фамилии и уж, конечно, интриган преискуснейший, Евсевий был стар. Многое пережил, многое и многим причинил, и доброго и худого, но все не мог угомониться. Что до козней его, то не возносится человек на такую высоту, не запачкавшись.
Толмач, прибывший в столицу с варварским посольством, вошел в комнату, какую указали, быстро окинул ее взглядом, зацепив и мысленно ощупав каждый угол, каждую плохо освещенную драпировку.
Старик, простертый на ложе в углу комнаты, засмеялся. И засмеялся второй, помоложе, бывший с ним.
— Не озирайся, не убивать позвали, — сказал старик.
Толмач неопределенно двинул плечом.
— Ближе подойди, — велел старик. — Я Евсевий.
Варвар приблизился, без смущения глядя в старое властное лицо с огромным горбатым носом. Старик ткнул ему в губы рукой — для поцелуя. Поморщился: от варвара, даром что клирик, несло той же козлятиной, что от прочих членов посольства.
Толмач еле заметно шевельнул ноздрями. Его тревожил тяжелый запах благовоний, которым в этой комнате было пропитано, казалось, все, даже мебель.
— Говорили, будто толмач готский — клирик, — без всякого вступления заговорил Евсевий. — Верно?
Варвар кивнул.
— Любопытен ты мне, — сказал Евсевий. — Для того и позвал, чтобы насытить это мое любопытство. — И улыбнулся еле заметно: — Да ты по сторонам не косись, тебе здесь ничего не грозит. Что ты все прислушиваешься?
— Дивно мне здесь все, — сказал варвар.
Евсевий пошевелился на своем ложе, прищурился, разглядывая лицо молодого человека — тому было лет тридцать.
— Слыхал, слыхал. Вотан этому учит: держи глаз востро, ухо наготове, всегда помни, где выход и где окно.
И с удовольствием отметил, что толмач готский слегка растерялся. Подтолкнул его сухой старческой рукой:
— А Иисус не этому учит, верно?
Толмач не ответил. Евсевий ощутил досаду. И совсем другим тоном спросил:
— При Феофиле дьяконом ты, что ли?
Феофил возглавлял готскую епархию много лет, но дела там шли вяло и в переписке с Евсевием Феофил не состоял, так что константинопольский патриарх толком ничего о нем не знал. Особой приязни к Феофилу у него не было: готский епископ, быв на Никейском соборе, подписал символ веры, Евсевием решительно отвергаемый.
Между тем готы становились все сильнее и все теснее жались к границам Римской империи. И лучше бы иметь с ними одну веру. Хотя — старый епископ знал это, может быть, лучше, чем иные — никогда еще вера не была заслоном человеческой жадности и трусости.
Времени у Евсевия почти не было. Он слабел с каждым днем. Уйти же из этого мира, не выполнив того, что он считал своим долгом, старый римлянин не мог. Потому и велел призвать к себе готского дьякона. Тот, вроде, бойко болтает и по-гречески, и по— латыни, хоть и варвар.
— Не дьякон, — сказал варвар. — Я чтец.
— А, — молвил старик разочарованно. — Даже и не дьякон…
А тот кивнул, мотнул длинными волосами.
Евсевия все это начало уже не на шутку раздражать.
— Ты головой-то не мотай, не конь, — проворчал он. — Имей уважение к возрасту и сану.
— Я имею, — спокойно возразил чтец.
— Имеет он… — буркнул старик. — Помоги сесть.
Руки у готского толмача ловкие, крепкие; раздражение сразу прошло, как уселся, обложившись скользкими шелковыми подушками.
А чтец готский рядом стоит, слегка склонив голову, — невысокого роста, щуплый, как подросток, темноволосый, с острыми чертами.
— Не очень-то ты похож на гота, — брякнул Евсевий.
— Мои — из Каппадокии, — нехотя пояснил чтец, явно считая этот разговор лишним.
Но Евсевий только хмыкнул.
— Слова-то не цеди, отвечай, когда тебя спрашивают, — назидательно сказал старик епископ и уставил на чтеца узловатый палец. — Нам, старикам, позволено быть любопытными, потому как времени на вежливость уже не отпущено…
— Как тебе угодно, господин, — сказал чтец. И оглянулся — не пора ли к выходу.
А Евсевий продолжал въедаться со своими распросами.
— Родители твои кто?
— Они рабы, — сердясь, ответил варвар. И носом фыркнул.
Евсевий рассмеялся, довольный.
— Когда будешь епископом, найми учителя. Пусть обучит тебя манерам.
— Епископу манеры не обязательны, — сказал варвар. Ядовито так сказал, точно намекал на что-то.
Евсевий улыбнулся еще шире.
— Да, — согласился он. — Но это производит впечатление. — И неожиданно скакнул мыслью: — Где ты так выучился греческому?
— У нас дома говорят по-гречески.
— Ах да, ты же каппадокиец… Твои родичи — они не из тех ли, кого везеготы при Галлиене угнали?
— Из тех, — сказал чтец. И поглядел епископу прямо в глаза. После такого взгляда лучше бы старику прекратить распросы.
Ибо глаза у готского чтеца карие, а сейчас — то ли от усталости (весь день чужие слова с языка на язык взад-вперед гонял), то ли от освещения яркого — у самой лампы стоял — казались звериными, желтыми.
— Ладно тебе злиться, — сказал Евсевий примирительно. — Дай— ка мне лучше вина из того кувшина. — Показал на столик в другом углу комнаты. — Только разбавь, там рядом вода есть, в чашке.
Готский толмач мимолетом поглядел в темноту, где сидел второй римлянин.
Евсевий, заметив этот взгляд, хмыкнул.
— Глазами не шарь, намеков не делай, чтец, ибо тот, на кого сейчас смотришь, — епископ Демофил, и по возрасту он вдвое тебя старше.
На это варвар ничего не сказал. Молча прошел к столику, сделал все, как было велено, поднес чашку к губам Евсевия, помог выпить. Старик снова откинулся на подушки, помолчал, пошевелил губами.
— Каппадокиец, из пленных… — повторил задумчиво.
Варвар смотрел на него сверху вниз, стоя с пустой чашкой в руках. И так долго молчал, что Евсевий, наконец, заметил это. Встрепенулся на своих подушках.
— Что? Не по душе тебе что-то?
Тогда варвар сказал:
— Мой народ — вези.
С нескрываемым любопытством взирал на него Евсевий. В его душе точно вскричал кто-то громким голосом: нашел, нашел!..
— А молишься ты на каком языке, толмач? — спросил старик.
— Что? — Варвар растерялся. — По-гречески…
— Да нет, — нетерпеливо сказал Евсевий. — Нет, в мыслях, когда ты без людей, наедине с Богом.
— Бог читает прямо в сердце, минуя языки и слова, — сказал варвар.
Евсевий зашел с другой стороны.
— А твои слушатели, в церкви, которым ты читаешь Писание, — они-то понимают, что ты им читаешь?
— Да.
— Что же, они все каппадокийцы?
— Нет, не все.
— Да как же они понимают твой греческий?
Варвар молчал. Евсевий сверлил его глазами и сердился.
Отвечать толмач не хотел. Но его с детства приучали отвечать правду, если спрашивает старший. И особенно — если спрашивает клирик. И потому в конце концов ответил Евсевию:
— Потому что я читаю на их родном языке.
Смысл сказанного не вдруг улегся в голове Евсевия, забитой множеством самых разных мыслей и забот.
— Так ты говорил, что они готы…
— Я и читаю на готском, — совсем тихо сказал варвар.
И тут Евсевий подскочил, уронил две подушки.
— Ты читаешь Писание на языке варваров?
— Несколько отрывков, — пояснил чтец. — Те, что чаще используются в проповеди.
— Кто же переводил их?
— Я, — сказал толмач.
Евсевий прикрыл глаза.
— Прочти что-нибудь, — приказал он. — Хочу послушать.
Густая, тягучая варварская речь зазвучала в комнате, где и без того было душно. На своем варварском наречии молодой собеседник Евсевия говорил точно другим голосом, более низким. И чем дольше он говорил, тем благозвучнее становилась в ушах Евсевия готская речь. А ведь не далее как несколько часов назад он полагал ее пригодной лишь для солдатской брани да бесконечных торгов в пограничных городках (а торговались готы отчаянно, хуже евреев, — прижимисты и неуступчивы).
Наконец толмач готский замолчал. Евсевий тотчас открыл глаза.
— Что читал?
— От Матфея, шестая глава.
— Я так и думал. Повтори еще раз, хочу запомнить. «Отче наш» повтори.
Чтец послушно начал:
— «Atta unsar…»
С его голоса старый римский аристократ начал заучивать, неуклюже произнося слова чужого языка. Наконец, оставили это занятие — для него, Евсевия, увлекательное, для толмача же утомительное.
Засмеялся старик, закашлялся и сказал наконец:
— А я-то, старый дурак, думал, из готского не стоит запоминать ни слова, раз на нем говорят только о войне и торговле. Но ты говоришь на этом языке о Боге, и у тебя это получается. Иди, я буду спать.
Он благословил варвара, и тот вышел.
Тогда второй, что был с Евсевием, подошел ближе. Как и было решено заранее между ним и Евсевием, он не принимал участия в разговоре — только наблюдал и слушал.
Евсевий все глядел на занавес, за которым скрылся готский толмач.
— Как, он сказал, его зовут? — спросил Евсевий у Демофила.
Толмач не называл своего имени, но Демофил его знал и ответил:
— Ульфила.
— Что это по-ихнему означает? — Евсевий сдвинул брови, припоминая. — «Волк»?
Демофил покачал головой.
— «Волчонок», — поправил он Евсевия.

* * *

Тащит свои воды мутный Оронт, волну за волной, мимо прочных стен, окружающих городские кварталы, мимо белокаменных домов — на диво мало в Антиохии строений из кирпича-сырца, к каким Ульфила привык у себя на родине. Ослепительной белизной сверкает Антиохия, резиденция имперского наместника Сирии. И даже грязи, которой здесь едва не по колено, не замарать этой выжженной солнцем белизны.
Ульфила ничуть не лукавил, когда говорил Евсевию, что удивительным кажется все ему здесь.
Точно удар в лицо Антиохия для человека с берегов Дуная, где живут в глинобитных мазанках, шатрах, а то и землянках. Обрушится, ослепит, подавит — барахтайся под тягостью ее расточительного великолепия, и никто не поможет, если сам не выберешься.
Город, основанный в день, когда Солнце переходило из знака Овна в знак Тельца, когда оплодотворенная земля наливалась тяжким изобилием, — был он как полная чаша в сирийских владениях империи. Улицы сходятся под прямыми углами, проспекты венчаются арками и храмами.
Вездесущие римляне и этот город пытались организовать как свой военный лагерь, видимо, почитая сию организацию за вершину градостроительной мысли: два проспекта, один с запада на восток, другой с севера на юг; на месте их пересечения — центр города; ближе к стенам склады, театры и казармы. Не заблудишься. Не любят эти римляне отягощаться думой там, где без этого можно обойтись.
А готам, напротив, вся эта солдатская прямолинейность в диковину. Бродили, глазели, удивлялись. Что за город такой, который весь насквозь виден?
Сперва по главному проспекту шли (тому, что с севера на юг). Широк проспект, пятнадцать человек, растопырив руки, едва обхватят. А длиной таков, что за полчаса одолевается. И вот на такую-то долготищу — через каждые пять шагов по колонне. От колонн приятная тень, в жару столь желанная. За колоннами прячутся лавки и магазины, набитые диковинами, глупостями и причудами.
Послы готские зашли в один магазинчик, заглянули в другой. Везде торговались, все руками перетрогали, одной лавчонке урон нанесли — кувшинчик, покуда приценивались, в пальцах раздавили. Платить, конечно, отказались. Зачем платить, если вещь плохая?
Антиохийцы на готов без приязни смотрели. Больно громоздки варвары. Даже Ульфила, хоть и ни ростом, ни костью не удался, а как войдет — и тесно становится. И хочется, чтобы ушел поскорее.
Почти весь день гуляли по городу господа послы, числом пятеро, не считая свиты и толмача. Но и за целый день не увидели всего, на что стоило бы посмотреть в Антиохии.
Выбрались к городским стенам. В десять человеческих ростов, не меньше, стены у Антиохии. Приценились, покачали головами: если выпадет когда-нибудь этот город брать, силой не возьмешь, хитростью придется.
У стен театр увидели — веером вниз сбегают сиденья, на сцене люди в масках кривляются, представления показывают. Голоса слышны на весь театр — вот бы в их деревенской церкви такая акустика была, чтобы глотку не драть.
Гладиаторские бои, еще одна римская зараза, в Антиохии не процветали, зато любили сирийские подданные императора звериную травлю. Устраивали в том же театре, после пьесы. Ульфиле про то как рассказали, долго плевался и негодовал. Скверный обычай в империи убивать ради потехи, а не для пропитания.
Двое послов почти сразу увязли в трущобах, отыскав себе по девице. Одна была сирийка, другая гречанка; лопотали же обе на одинаковом наречии, никому из готов не понятном. Пробовали было послы толмача к делу приставить — пусть бы вник и передал слова чужой речи. Однако Ульфила рассердился, обругал своих спутников «прелюбодейным племенем» и разговаривать с девицами наотрез отказался.
Да не больно-то и нужен; без него обошлись. Дело у готов к девицам было — проще не придумаешь. Ежели звери да птицы для такого дела в человеческой речи не нуждаются, то и людям она, стало быть, тоже ни к чему.
А вот поглядеть, как сердится клирик, — это потеха. Стоит Ульфила посреди белокаменной улицы, справа стена, слева стена, одной ногой в дерьмо какое-то въехал. На старой кожаной куртке потеки соли; рубаха из грубого полотна. И глаза желтоватые сверкают из-под мокрой от пота челки.
Ну вот, оставили этих двоих с девками общий язык искать, кое-как утихомирили клирика и дальше пошли. Ульфилу, все еще от злости съеженного, с собой утащили, чтобы в драку не полез — убьют ведь толмача, а он еще нужен посольству.
И сказал Ульфиле старший из послов, Вилихари:
— Ты, волчонок, зря зубами не лязгай. Только на посмешище себя выставишь. Перед чужими ни к чему это.
Ульфила угрюмо согласился: верно, ни к чему.
Спросил тогда Вилихари, кто звал вчера Ульфилу для разговора и о чем тот разговор был.
1 2 3 4 5