предпринимаются замечательные по глубине усилия,
чтобы мыслить условие - вообще - любого текста: условие
одновременно - пространства, где он распространяется, и
времени, где он развертывается*.
Я спрашиваю себя: не есть ли это понятие, подчас
редуцированное до обыденного употребления, не есть ли оно
только транспозиция - в форме трансцендентальной анонимности
- эмпирических характеристик автора? Бывает, что
довольствуются устранением наиболее бросающихся в глаза следов
эмпиричности автора, заставляя играть - в параллель друг
другу, друг против друга - два способа ее характеризовать:
критический и религиозный. И в самом деле, наделить письмо
статусом изначального,- разве это не есть способ выразить в
трансцендентальных терминах, с одной стороны, теологическое
утверждение о его священном характере, а с другой -
критическое утверждение о его творящем характере! Признать, что
письмо самой историей, которую оно и сделало возможной,
подвергается своего рода испытанию забвением и подавлением,-
не означает ли это представлять в трансцендентальных терминах
религиозный принцип сокровенного смысла (и соответственно
-необходимость интерпретировать) - с одной стороны, и
критический принцип имплицитных значений, безмолвных
определений, смутных содержаний (и соответственно -
необходимость комментировать) -с другой? Наконец, мыслить
письмо отсутствие - разве не значит это просто-напросто:
повторять в трансцендентальных терминах религиозный принцип
традиции,- одновременно и нерушимой и никогда не исполняемой
до конца, или, с другой стороны, разве это не эстетический
принцип продолжения жизни произведения и после смерти автора,
его сохранения по ту сторону смерти и его загадочной
избыточности по отношению к автору?
Я думаю, следовательно, что такое употребление понятия
письма заключает в себе риск сохранить привилегии автора под
защитой a priori: оно продлевает - в сером свете нейтрализации
- игру тех представлений, которые и сформировали определенный
образ автора. Исчезновение автора - событие, которое начиная с
Малларме без конца длится,- оказывается подвергнутым
трансцендентальному запиранию на засов. И не пролегает ли
сегодня важная линия водораздела именно между теми, кто считает
все еще возможным мыслить сегодняшние разрывы в
историко-трансцендентальной традиции XIX века, и теми, кто
прилагает усилия к окончательному освобождению от нее*?
x x x
Но, конечно же, недостаточно просто повторять, что автор
исчез. Точно так же, недостаточно без конца повторять, что Бог
и человек умерли одной смертью. То, что действительно следовало
бы сделать, так это определить пространство, которое вследствие
исчезновения автора оказывается пустым, окинуть взглядом
распределение лакун и разломов и выследить те свободные места и
функции, которые этим исчезновением обнаруживаются.
Вначале я хотел бы кратко напомнить проблемы, возникающие
в связи с употреблением имени автора. Что такое имя автора? И
как оно функционирует? Будучи весьма далек от того, чтобы
предложить вам ответ на эти вопросы, я укажу только на
некоторые трудности, перед которыми оно нас ставит.
Имя автора - это имя собственное, и потому ведет нас к
тем же проблемам, что и оно. Здесь, среди прочего, я сошлюсь на
исследования Серля. Невозможно, конечно же, сделать из имени
собственного просто-напросто референцию. Имя собственное вообще
( и имя автора) имеет и другие функции, помимо указательной.
Оно больше, чем просто указание, жест,- чем просто
направленный на кого-то палец. До известной степени оно есть
эквивалент дескрипции. Когда говорят "Аристотель", то
употребляют слово, которое является эквивалентом одной или,
быть может, целой серии определенных дескрипций наподобие
таких, как "автор Аналитик", или "основатель онтологии" и т.д.
Но мало этого: имя собственное не только и не просто имеет
значение. Когда обнаруживается, что Рембо не писал Духовной
охоты, то нельзя сказать, чтобы это имя собственное или имя
автора изменило при этом смысл*. Имя собственное и имя автора
оказываются расположенными где-то между этими двумя полюсами:
дескрипции и десигнации; они, несомненно, имеют определенную
связь с тем, что они называют но связь специфическую: ни
целиком по типу десигнации, ни целиком по дескрипции. Однако -
и именно здесь и возникают трудности, характерные уже для имени
автора,- связи имени собственного с именуемым индивидом и
имени автора с тем, что оно именует, не являются изоморфными
друг другу и функционируют различно. Вот некоторые из различий.
Если я, например, узнаю, что у Пьера Дюпона глаза не
голубые, или что он не родился в Париже, или что он не врач и
т.д.,- само это имя "Пьер Дюпон", тем не менее, по-прежнему
будет относиться к тому же самому лицу; связь десигнации при
этом не так уж сильно изменится. Проблемы же, встающие в связи
с именем автора, оказываются куда более сложными: конечно же,
если бы выяснилось, что Шекспир не родился в доме, который
сегодня посещают, то это изменение, разумеется, не нарушило бы
функционирования имени автора. Однако если было бы доказано,
что Шекспир не написал сонетов, которые принимаются за его
сочинения, это было бы изменением совсем другого рода: оно
оказалось бы совсем не безразличным для функционирования имени
автора. А если бы было установлено, что Шекспир написал Органон
Бэкона просто потому, что произведения Бэкона и сочинения
Шекспира были написаны одним автором*, это было бы уже таким
типом изменения, которое полностью меняло бы функционирование
имени автора. Имя автора, стало быть, не есть такое же имя
собственное, как все другие.
Многие другие факты указывают на парадоксальное
своеобразие имени автора. Совсем не одно и то же сказать, что
Пьера Дюпона не существует, и сказать, что Гомера или Гермеса
Трисмегиста не существовало; в одном случае хотят сказать, что
никто не носит имени Пьера Дюпона; в другом - что несколько
авторов были совмещены под одним именем, или что подлинный
автор не обладает ни одной из черт, традиционно приписываемых
таким персонажам, как Гомер или Гермес. Точно так же совсем не
одно и то же сказать, что настоящее имя некоего Х не Пьер
Дюпон, а Жак Дюран, и сказать, что Стендаля на самом деле звали
Анри Бейль. Можно было бы также спросить себя о смысле и
функционировании предложения типа: "Бурбаки - это такой-то и
такой-то"** или "Виктор Эремита, Климакус, Антикпимакус, Фратер
Тацитурнус, Константин Констанциус - это Кьеркегор".
Эти различия, быть может, связаны со следующим фактом: имя
автора - это не просто элемент дискурса, такой, который может
быть подлежащим или дополнением, который может быть заменен
местоимением и т.д.; оно выполняет по отношению к дускурсам
определенную роль: оно обеспечивает функцию классификации;
такое имя позволяет сгруппировать ряд текстов, разграничить их,
исключить из их числа одни и противопоставить их друругим.
Кроме того, оно выполняет приведение текстов в определенное
между собой отношение. Гермеса Трисмегиста не существовало,
Гиппократа тоже,- в том смысле, в котором можно было бы
сказать о Бальзаке, что он существовал, но то, что ряд текстов
поставили под одно имя, означает, что между ними устанавливали
отношение гомогенности или преемственности, устанавливали
аутентичность одних текстов через другие, или отношение
взаимного разъяснения, или сопутствующего употребления.
Наконец, имя автора функционирует, чтобы характеризовать
определенный способ бытия дискурса: для дискурса тот факт, что
он имеет имя автора, тот факт, что можно сказать: "Это было
написано таким-то", или: "Такой-то является автором зтого",
означает, что этот дискурс - не обыденная безразличная речь,
не речь, которая уходит, плывет и проходит, не речь, немедленно
потребляемая, но что тут говорится о речи, которая должна
приниматься вполне определенным образом и должна получать в
данной культуре определенный статус. В силу всего этого можно
было бы прийти в конце концов к идее, что имя автора не идет,
подобно имени собственному, изнутри некоторого дискурса к
реальному и внешнему индивиду, который его произвел, но что оно
стремится в некотором роде на границу текстов, что оно их
вырезает, что оно следует вдоль этих разрезов, что оно
обнаруживает способ их бытия, или по крайней мере его
характеризует. Оно обнаруживает событие некоторого ансамбля
дискурсов и отсылает к статусу этого дискурса внутри некоторого
общества и некоторой культуры. Имя автора размещается не в
плане гражданского состояния людей, равно, как и не в плане
вымысла произведения,- оно размещается в разрыве,
устанавливающем определенную группу дискурсов и ее особый
способ бытия. Можно было бы, следовательно, сказать, что в
цивилизации, подобной нашей, имеется некоторое число дискурсов,
наделенных функцией "автор", тогда как другие ее лишены.
Частное письмо вполне может иметь подписавшего, но оно не имеет
автора; у контракта вполне может быть поручитель, но у него нет
автора. Анонимный текст, который читают на улице на стене,
имеет своего составителя, но у него нет автора. Функция
"автор", таким образом, характерна для способа существования,
обращения и функционирования вполне определенных дискурсов
внутри того или иного общества.
Теперь следовало бы проанализировать эту функцию "автор".
Как в нашей культуре характеризуется дискурс, несущий функцию
"автор"? В чем он противостоит другим дискурсам? Я полагаю,
что даже если рассматривать только автора книги или текста,
можно распознать у него четыре различных характерных черты.
Прежде всего эти дискурсы являются объектами присвоения;
форма собственности, к которой они относятся, весьма
своеобразна; она была узаконена уже достаточно давно. Нужно
отметить, что эта собственность была исторически вторичной по
отношению к тому, что можно было бы назвать уголовно наказуемой
формой присвоения, У текстов, книг, дискурсов устанавливалась
принадлежность действительным авторам (отличным от мифических
персонажей, отличным от великих фигур - освященных и
освящающих) поначалу в той мере, в какой автор мог быть
наказан, то есть в той мере, в какой дискурсы эти могли быть
преступающими. Дискурс в нашей куьтуре (и, несомненно, во
многих других) поначалу не был продуктом, вещью, имуществом; он
был по преимущесгву актом - актом, который размещался в
биполярном поле священного и профанного, законного и
незаконного, благоговейного и богохульного. исторически,
прежде чем стать имуществом, включенным в кругооборот
собственности, дискурс был жестом, сопряженным с риском. И
когда для текстов был установлен режим собственности, когда
были изданы строгие законы об авторском праве, об отношениях
между автором и издателем, о правах перепечатывания и т.д., то
есть к концу XVIII - началу XIX века,- именно в этот момент
возможность преступания, которая прежде принадлежала акту
писания, стала все больше принимать вид императива,
свойственного литературе. Как если бы автор, с того момента,
как он был помещен в систему собственности, характерной для
нашего общества, компенсировал получаемый таким образом статус
тем, что вновь обретал прежнее биполярное поле дискурса,
систематически практикуя преступание, восстанавливая опасность
письма, которому с другой стороны были гарантированы выгоды,
присущие собственности.
С другой стороны, функция-автор не отправляется для всех
дискурсов неким универсальным и постоянным образом. В нашей
цивилизации не всегда одни и те же тексты требовали атрибуции
какому-то автору. Было время, когда, например, те тексты,
которые мы сегодня назвали бы "литературными" (рассказы,
сказки, эпопеи, трагедии, комедии), принимались, пускались в
обращение и приобретали значимость без того, чтобы ставился
вопрос об их авторе; их анонимность не вызывала затруднений -
их древность, подлинная или предполагаемая, была для них
достаточной гарантией. Зато тексты, которые ныне мы назвали бы
научными, касающиеся космологии и неба, медицины и болезней,
естественных наук или географии, в средние века принимались и
несли ценность истины, только если они были маркированы именем
автора. "Гиппократ сказал", "Плиний рассказывает" - были
собственно не формулами аргументов от авторитета; они были
индикаторами, которыми маркировались дискурсы, дабы быть
принятыми в качестве доказанных. Переворачивание произошло в
XVI или в XVIII веке; научные дискурсы стали приниматься
благодаря самим себе, в анонимности установленной или всегда
заново доказываемой истины; именно их принадлежность некоему
систематическому целому и дает им гарантию, а вовсе не ссылка
на произведшего их индивида. Функция-автор стирается, поскольку
теперь имя открывшего истину служит самое большее для того,
чтобы окрестить теорему, положение, некий примечательный
эффект, свойство, тело, совокупность элементов или
патологический синдром. Тогда как "литературные" дискурсы,
наоборот, могут быть приняты теперь, только будучи снабжены
функцией "автор": по поводу каждого поэтического или
художественного текста будут спрашивать теперь, откуда он
взялся, кто его написал, когда, при каких обстоятельствах или в
рамках какого проекта. Смысл, который ему приписывается, статус
или ценность, которые за ним признаются, зависят теперь от
того, как отвечают на эти вопросы. И если в силу случая или
явной воли автора текст доходит до нас в анонимном виде, тотчас
же предпринимают "поиски автора". Литературная анонимность для
нас невыносима; если мы и допускаем ее, то толь ко в виде
загадки. Функция "автор" в наши дни впол не применима лишь к
литературным произведениям.
(Конечно же, все это следовало бы продумать более тонко: с
какого-то времени критика стала обращать ся с произведениями
соответственно их жанру и ти пу, по встречающимся в них
повторяющимся эле ментам, в соответствии с присущими им
вариациями вокруг некоего инварианта, которым больше уже не
является индивидуальный творец. Точно так же, ес ли в
математике ссылка на автора есть уже не более чем способ дать
имя теоремам или совокупностям положений, то в биологии и
медицине указание на автора и на время его работы играет совсем
иную роль: это не просто способ указать источник, это так же
способ дать определенный индикатор "надежнос ти", сообщая о
техниках и объектах эксперимента, ко торые использовались в
соответствую эпоху и в определенной лаборатории.)
Теперь третья характеристика этой функции-автор. Она не
образуется спонтанно как просто атрибуция некоторого дискурса
некоему индивиду. Фикция эта является результатом сложной
операции, которая конструирует некое разумное существо, которое
и называют автором. Несомненно, этому разумному существу
пытаются придать статус реальности: это в индивиде, мол,
находится некая "глубинная" инстанция, "творческая" сила, некий
"проект", изначальное место письма. Но на самом деле то, что в
индивиде обозначается как автор (или то, что делает некоего
индивида автором), есть не более чем проекция - в терминах
всегда более или менее психологизирующих - некоторой
обработки, которой подвергают тексты: сближений, которые
производят, черт, которые устанавливают как существенные,
связей преемственности, которые допускают, или исключений,
которые практикуют. Все эти операции варьируют в зависимости от
эпохи и типа дискурса. "Философского автора" конструируют не
так, как "поэта"; и автора романного произведения в XVIII веке
конструировали не так, как в наши дни. Однако поверх времени
можно обнаружить некий инвариант в правилах конструирования
автора.
Мне, например, кажется, что способ, каким литературная
критика в течение долгого времени определяла автора - или,
скорее, конструировала форму-автор исходя из существующих
текстов и дискурсов,- что способ этот является достаточно
прямым производным того способа, которым христианская традиция
удостоверяла (или, наоборот, отрицала) подлинность текстов,
которыми она располагала.
1 2 3 4 5