.. скажем, подлинной, словом, все эти качалки, шкафы,
столы и коврики были сделаны руками самих обитателей, которые тратили на
них свое время и делали их старательно и красиво. Другие жилища были
современны по стилю, а в одном чувствовалось явное восточное влияние.
Но у всех была одна явственная к безошибочная общая черта. При
взгляде на них чувствовалось, что эти комнаты действительно были родным
очагом, настоящим домом для тех, кто в них жил. На стене одной из
гостиных, над каменным камином, висела вышитая вручную надпись: "Нет места
лучше, чем дома"; и в этих словах не было ничего нарочитого или смешного,
они не казались старомодными, перенесенными из далекого прошлого; они были
не чем иным, как простым выражением подлинного чувства и факта.
- Кто вы? - Я поднял голову от проспекта, чтобы взглянуть человеку в
глаза.
Он раскуривал трубку, не торопясь, затягиваясь так, что пламя спички
всасывалось в чашечку, подняв на меня глаза.
- Это есть в тексте, - произнес он, - на последней страннице. Мы -
обитатели Верны, то есть первоначальные обитатели, - такие же люди, как и
вы. На Верне есть воздух, солнце, вода и суша, как и здесь. И такая же
средняя температура. Так что жизнь развивалась у нас совершенно так же,
как и у вас, только немного раньше. Мы - такие же люди, как и вы; есть
кое-какие анатомические различия, но незначительные. Мы читаем и любим
ваших Джемса Тербера, Джона Клейтона, Рабле, Аллена Марпла, Хэмингуэя,
Гримма, Марка Твена, Алана Нельсона. Нам нравится ваш шоколад, которого у
нас нет, и многое из вашей музыки. А вам понравилось бы многое у нас. Но
наши мысли, наши высочайшие цели, направление всей нашей истории, нашего
развития - все это сильно отличается от ваших. - Он улыбнулся и выпустил
клуб дыма. - Забавная выдумка, не так ли?
- Да. - Я знал, что это прозвучало резко и не стал тратить время на
улыбку. Я не мог сдержать себя. - А где находится Верна?
- Много световых лет отсюда, по вашему счету.
Я почему-то вдруг рассердился.
- Довольно трудно попасть туда, не правда ли?
Он внимательно взглянул на меня, потом обернулся к окну рядом.
- Идите сюда, - сказал он, и я обошел конторку, чтобы встать рядом с
ним. - Вон там, налево, - сказал он, кладя мне руку на плечо и указывая
направление трубкой, - там есть два больших жилых дома, стоящие спиной к
спине. У одного вход с Пятой авеню, у другого с Шестой. Видите? Они в
середине квартала, от них видны только крыши.
Я кивнул, а он продолжал:
- Один человек с женой живет на четырнадцатом этаже одного из этих
домов. Стена из гостиной - это задняя стена дома. У них есть друзья в
другом доме, тоже на четырнадцатом этаже, и одна стена у них в гостиной -
это задняя стена их дома. Иначе говоря, обе семьи живут в двух футах друг
от друга, так как задние стены домов соприкасаются.
Но когда Робинсоны хотят побывать у Бреденов, они выходят из
гостиной, идут к входной двери. Они идут по длинному коридору к лифту. Они
спускаются на четырнадцать этажей; потом, на улицу, - они должны обойти
квартал. А кварталы там длинные; в плохую погоду им иногда приходится даже
брать такси. Они входят в другой дом, идут через вестибюль к лифту,
поднимаются на четырнадцатый этаж, идут по коридору, звонят у двери, и,
наконец, входят в гостиную своих друзей - всего в двух футах от своей
собственной.
Человек вернулся к конторке, а я - на прежнее место, напротив него.
- Я могу только сказать вам, - продолжал он, - что способ, каким
путешествуют Робинсоны, подобен космическим перелетам, действительному
физическому преодолении этих огромных расстояний. - Он пожал плечами. - Но
если бы они могли преодолеть только эти два фута стены, не причинив вреда
ни стене, ни себе, - то вот так и "путешествуем" мы. Мы не пересекаем
пространств, мы оставляем их позади. - Он усмехнулся. - Вдох здесь - выдох
на Верне.
Я тихо спросил:
- Вот так прибыли туда и они, эти люди на картинке? Вы взяли их
отсюда?
Он кивнул.
- Но зачем?
Он пожал плечами:
- Если вы увидите, что горит дом вашего соседа, разве вы не кинетесь
спасать его семью, если можете? Чтобы спасти хотя бы столько, сколько
сможете?
- Да.
- Ну, вот, мы тоже.
- Вы думаете, у нас настолько плохо?
- А вы как думаете?
Я подумал о заголовках, которые я читал в газете нынче утром и каждое
утро.
- Не очень хорошо.
Он просто кивнул и продолжал.
- Мы не можем взять вас всех, не можем взять даже многих. Поэтому мы
выбираем некоторых.
- Давно?
- Давно. Один из нас был членом правительства при Линкольне. Но
только перед самой первой мировой войной мы увидели, к чему все идет; до
тех пор мы только наблюдали. Свое первое агентство мы открыли в Мехико
Сити в 1913 году. Теперь у нас есть отделения во всех больших городах.
- В 1913 году... - прошептал я, что-то вспомнив. - Мехико Сити!
Послушайте! Значит...
- Да. - Он улыбнулся, предвосхитив мой вопрос. - Эмброз Бирс
присоединился к нам в том году или в следующем. Он прожил до 1931 года, до
глубокой старости, и написал еще четыре книги. - Он перевернул обратно
одну страницу и показал на один из домов на первом большом снимке. - Он
жил вот здесь.
- А что вы скажете о судье Крейтере?
- Крейтере?
- Это еще одно знаменитое исчезновение, - пояснил я. - Он был судьей
в Нью-Йорке и исчез несколько лет назад.
- Не знаю. У нас, помнится, был судья, и из Нью-Йорка, лет двадцать с
чем-то назад, но я не припомню, как его звали.
Я наклонился к нему через конторку, лицом к лицу, очень близко, и
кивнул головой.
- Мне нравится ваша шутка, - произнес я. - Очень нравится. Вероятно,
даже больше, чем я могу выразить. - И добавил очень тихо: - Когда она
перестанет быть шуткой?
Он пристально вгляделся в меня и ответил:
- Сейчас. Если вы хотите этого.

"Вы должны решиться сразу же, - говорил мне пожилой человек в баре на
Лексингтон-авеню, - потому что другого случая у вас не будет. Я знаю; я
пробовал". И вот я стоял и думал. Мне было бы жаль никогда не увидеть
некоторых людей, и я только что познакомился с одной девушкой. И это был
мир, в котором я родился. Потом я подумал о том, как выйду из этой
комнаты, как пойду на работу, как вернусь вечером к себе. И наконец, я
подумал о темно-зеленой долине на картинке и о маленьком пляже под
утренним солнцем...
- Я готов, - прошептал я, - если вы возьмете меня.
Он вглядывался в мое лицо.
- Проверьте себя, - властно произнес он. - Будьте уверены в себе. Нам
не нужен там человек, который не будет счастлив, и если у вас есть хоть
какое-то малейшее сомнение, вы бы лучше...
- Я уверен, - сказал я.
Тогда этот человек выдвинул ящик конторки и достал оттуда маленький
прямоугольник из желтого картона. На одной стороне его было что-то
напечатано, и через него шла светло-зеленая полоска; он был похож на
железнодорожный билет пригородной линии. Надпись гласила: "Действителен по
утверждении для ОДНОЙ ПОЕЗДКИ НА ВЕРНУ. Передаче не подлежит. В один
конец".
- Э... Сколько? - спросил я, доставая бумажник и не зная, должен ли
платить.
Он взглянул на мою руку, запущенную в карман.
- Все, что у вас есть. Включая мелочь. - Он улыбнулся. - Вам она
больше не понадобится, а нам пригодится на расходы. Плата за свет, за
аренду и так далее.
- У меня немного...
- Неважно. - Он извлек из-под конторки тяжелый компостер, вроде тех,
какие стоят в железнодорожных кассах. - Однажды мы продали билет за три
тысячи семьсот долларов. А в другой раз точно такой же билет - за шесть
центов. - Он сунул билет в компостер, ударил кулаком по рычагу, потом
протянул билет мне. На обороте виднелся свеженапечатанный красный
прямоугольник, а в нем слова: "Действителен только на этот день" и дата. Я
положил на стол две пятидолларовых бумажки, доллар и 17 центов мелочью.
- Возьмите билет с собой на базу Акме, - сказал седой человек и,
наклонившись через конторку, начал рассказывать, как туда попасть.

- База Акме - крохотная щелка. Бы, наверно, видали ее: это просто
маленькая витрина на одной из узких улочек западнее Бродвея. На ней не
очень ясная надпись "АКМЕ". Внутри - стены и потолок, покрытие в несколько
слоев старой краской, обиты какой-то штампованной жестью, как бывает в
старых домах. Там стоит старая деревянная конторка и несколько потрепанных
кресел из хромированной стали и искусственной красной кожи. Таких
заведений в этих местах множество: маленькие театральные кассы, никому не
известные автобусные станции, конторы по найму. Вы могли бы пройти мимо
нее тысячи раз, не обратив внимания, а если вы живете в Нью-Йорке, то так
наверняка и случалось.
Когда я вошел туда, у конторки стоял человек без пиджака, докуривая
сигару и перебирая какие-то бумаги; в креслах молча ждали четыре-пять
человек. Человек у конторки взглянул на меня; когда я показал билет, он
кивнул мне на последний свободный стул, и я сел.
Рядом со мной сидела девушка, сложив руки на сумочке. Она была
миловидная, даже хорошенькая, - вероятно, стенографистка. Напротив, у
другой стены маленькой комнаты, сидел молодой негр в рабочем комбинезоне;
его жена, рядом с ним, держала на коленях маленькую девочку. Был еще
человек лет пятидесяти, который сидел отвернувшись от нас и глядя в окно
на дождь и на прохожих. Он был хорошо одет, и на нем была дорогая серая
шляпа; он походил на вице-президента крупного банка, и я пытался
догадаться, сколько стоил ему билет.
Прошло минут двадцать, а человек у конторки все перебирал свои
бумаги; потом снаружи к тротуару подъехал маленький, старый автобус, и я
услышал скрип ручного тормоза. Автобус был потрепанный, куплен из третьих
или четвертых рук и покрашен поверх старой краски в белый и красный цвета;
крылья были волнистые от бесчисленных выправленных вмятин, а покрышки
стерлись до того, что стали почти гладкими. На одной стенке виднелась
крупная надпись красными буквами "АКМЕ", а шофер был одет в кожаную куртку
и поношенную кепку, какие носят шоферы такси. Именно такие маленькие
грязные автобусы часто можно увидеть здесь; в них всегда усталые, помятые
молчаливые люди едут неизвестно куда.
Маленькому автобусу понадобилось почти два часа, чтобы пробиться
сквозь уличное движение на юг, к оконечности Манхэттена; и все мы сидели,
погрузившись каждый в молчание и в свои мысли, глядя в забрызганные дождем
окна. Девочка уснула. Сквозь заплаканное стекло возле меня я видел
промокших людей, столпившихся на автобусных остановках, видел, как они
сердито стучат в закрытые двери переполненных машин, видел напряженные,
измученные лица водителей. На 14-й улице я видел, как мчавшаяся машина
окатила грязной водой из лужи человека на тротуаре, и видел, как
исказилось лицо у этого человека, когда он ругался. Наш автобус часто
останавливался перед красным светом, пока толпы пешеходов переходили
улицу, обходя нас, пробираясь среди других ожидающих машин. Я видел сотни
лиц, но ни одной улыбки.
Я задремал; потом мы оказались на черном, блестящем шоссе где-то на
Лонг-Айленде. Я задремал снова и проснулся в темноте, когда мы, съехав с
шоссе, бултыхались по грязному проселку, и я заметил в стороне ферму с
темными окнами. Потом автобус замедлил ход, колыхнулся и встал. Заскрипели
ручные тормоза, мотор затих. Мы стояли около чего-то, похожего на сарай.
Это и был сарай. Шофер подошел к нему, отодвинул в сторону большую
деревянную дверь, завизжавшую роликами по старому, ржавому рельсу вверх, и
стоял, придерживая ее, пока мы по одному входили. Потом он отпустил ее,
вошел вслед за нами, и большая дверь задвинулась от собственной тяжести.
Сарай был старый, сырой, с покосившимися стенами и запахом скота; внутри,
на земляном полу, не было ничего, кроме некрашеной сосновой скамьи, и
шофер указал на нее лучом своею фонарика. "Садитесь, пожалуйста, -
спокойно сказал он, - приготовьте билеты". Потом он прошел вдоль ряда,
пробивая каждый билет, и в движущемся луче его фонарика я на мгновение
заметил на полу кучки бесчисленных картонных кружочков, таких же, какие
были выбиты из наших билетов, - словно наносы желтого конфетти. Потом он
снова подошел к двери, приоткрыл ее так, чтобы только можно было пройти, и
на мгновенье мы увидели его силуэт на фоне ночного неба. "Счастливого
пути, - сказал он просто. - Сидите и ждите". Он отпустил дверь; она
задвинулась, обрезав колеблющийся луч от фонаря, и через секунду мы
услышали, как заработал мотор и как автобус тяжело, на малой скорости
отъехал.
В темном сарае стало теперь тихо, если не считать нашего дыхания.
Время шло, тикая, а мне скоро захотелось непременно заговорить с соседом,
кто бы он ни был. Но я не знал, что сказать, и начал чувствовать себя
неловко, немного глупо, и ясно сознавать, что я попросту сижу в старом,
заброшенном сарае. Секунды шли; я беспокойно задвигал ногами, ощутив
вдруг, что мне холодно и сыро. И вдруг я понял - и лицо у меня залилось
краской яростного гнева и сильнейшего стыда. Нас обманули! Выманили у нас
деньги, воспользовавшись нашим отчаянием, стремлением поверить в
невероятную, бессмысленную выдумку, а потом оставили нас тут сидеть,
сколько нам заблагорассудится, пока, наконец, мы не опомнимся, как делало
до нас несчетное множество других, и добираться домой кто как может. Вдруг
стало невозможно понять или даже припомнить, как я мог оказаться таким
легковерным; и я вскочил, кинулся сквозь темноту, спотыкаясь на неровном
полу, собираясь добраться до телефона и полиции. Большая дверь сарая была
тяжелее, чем я думал, но я отодвинул ее, выскочил за порог и обернулся,
чтобы крикнуть остальным следовать за мной.
Вам, может быть, случалось заметить, как много можно разглядеть за
краткое мгновенье вспышки молнии: иногда целый пейзаж, каждая подробность
которого врезается вам в память, и вы можете мысленно видеть и
рассматривать его много времени спустя. Когда я обернулся к открытой
двери, внутренность сарая осветилась. Сквозь каждую широкую трещину в
стенах и потолке, сквозь большие пыльные окна в стене лился свет с
ярко-синего, солнечного неба, а воздух, который я вдохнул, чтобы крикнуть,
был самым ароматным, какой мне только приходилось вдыхать. Сквозь широкое
грязное окно этого сарая я смутно - на самый краткий миг - увидел
величавую глубину лесистой долины далеко внизу и вьющийся по ее дну
голубой от неба ручеек, и на его берегу, между двумя низкими крышами,
желтое пятно залитого солнцем пляжа. Вся эта картина навсегда врезалась
мне в память, но тотчас же тяжелая дверь задвинулась, хотя мои ногти
отчаянно впивались в шершавое дерево, силясь остановить ее, - и я остался
один в холодном, дождливом мраке.
Понадобилось четыре-пять секунд, не больше, чтобы ощупью снова
отодвинуть дверь. Но на эти четыре-пять секунд я опоздал. В сарае было
темно и пусто. Внутри не было ничего, кроме старой сосновой скамьи и
ставших видными при вспышке спички у меня в руке кучек чего-то, похожего
на мокрое желтое конфетти на полу. Уже в тот момент, когда мои руки
царапали дверь снаружи, я знал, что внутри никого нет; и я знал, где они
теперь, знал, что они, громко смеясь от внезапного, пылкого, чудесного,
удивительного и радостного восторга, спускаются в ту зеленую, лесистую
долину, к дому.
Я работаю в банке и не люблю свою работу; я езжу туда и обратно в
метро, читая газеты и напечатанные в них новости. Я живу в меблированной
комнате; и в старом шкафу, под пачкой моих носовых платков, хранится
маленький прямоугольник из желтого картона. На одной стороне у него
напечатаны слова: "Действителен по утверждении для одной поездки на
Верну", а на обороте - дата. Но дата эта давно минула. И недействителен
этот билет, пробитый узором мелких дырочек.
Я опять побывал в Туристском Бюро Акме. Высокий, седеющий человек
шагнул мне навстречу и положил передо мной две пятидолларовых бумажки,
доллар и 17 центов мелочью. "Вы забыли это на конторке, когда были здесь",
- сказал он серьезно. Глядя мне прямо в глаза, он добавил холодно: "Не
знаю, почему". Потом пришли какие-то посетители, он повернулся к ним, и
мне оставалось только уйти.

...Войдите туда, как будто это действительно обычное туристское бюро,
- каким оно и кажется, - вы можете найти его в каком угодно городе.
1 2 3