Джек ФИННЕЙ
О ПРОПАВШИХ БЕЗ ВЕСТИ


- Войдите туда, как в обычное туристское бюро, - сказал мне
незнакомец в баре. - Задайте несколько обычных вопросов; заговорите о
задуманной вами поездке, об отпуске, о чем-нибудь в этом роде. Потом
намекните на проспект, но ни в коем случае не говорите о нем прямо:
подождите, чтобы он показал его сам. А если не покажет, можете об этом
забыть. Если сумеете. Потому что, значит, вы никогда не увидите его: не
годитесь, вот и все. А если вы о нем спросите, он лишь взглянет на вас
так, словно не знает, о чем вы говорите.

Я повторял все это про себя снова и снова, но тому, что кажется
возможным ночью, за кружкой пива, нелегко поверить в сырой, дождливый
день; и я чувствовал себя глупо, разыскивая среди витрин магазинов номер
дома, который я хорошо запомнил. Было около полудня, была Западная 42-я
улица в Нью-Йорке, было дождливо и ветрено. Как почти все вокруг меня, я
шел в теплом пальто, придерживая рукой шляпу, наклонив голову навстречу
косому дождю, и мир был реален и отвратителен, и все было безнадежно.
Во всяком случае, я не мог не думать: кто я такой, чтобы увидеть
проспект, если он и существует? Имя? - сказал я себе, словно меня уже
начали расспрашивать. Меня зовут Чарли Мэлл, и работаю я кассиром в банке.
Работа мне не нравится; получаю я мало и никогда не буду получать больше.
В Нью-Йорке я живу больше трех лет, и друзей у меня немного. Что за
чертовщина - мне же в общем нечего сказать. Я смотрю больше фильмов, чем
мне хочется, слишком много читаю, и мне надоело обедать одному в
ресторанах. У меня самые заурядные способности, мысли и внешность. Вот и
все; вам это подходит?
Но вот я нашел его, дом в двухсотом квартале, старое,
псевдомодернистское административное здание, усталое и устаревшее, -
признать это оно не хочет, а скрыть не может. В Нью-Йорке таких зданий
много к западу от Пятой авеню.
Я протиснулся сквозь стеклянные двери в медной раме, вошел в
маленький вестибюль, вымощенный свежепротертыми, вечно грязными плитками.
Зеленые стены были неровными от заплат на старой штукатурке. В
хромированной рамке висел указатель - разборные буквы из белого целлулоида
на чернобархатном фоне. Там было 20 с чем-то названий, и "Акме. Туристское
бюро" оказалось вторым в списке между "А-1 Мимео" и "Аякс - все для
фокусников". Я нажал кнопку звонка у двери старомодного лифта с открытой
решеткой; звонок прозвенел где-то далеко наверху. Последовала долгая
пауза, потом что-то стукнуло, и тяжелые цепи залязгали, медленно опускаясь
ко мне, а я чуть не повернулся и не убежал, - это было безумием.
Но контора бюро Акме наверху не имела ничего общего с атмосферой
здания. Я открыл дверь с зеркальным стеклом и вошел. Большая чистая
квадратная комната была ярко освещена флуоресцентным светом. У больших
двойных окон, за конторкой, стоял человек, говоривший по телефону. Он
взглянул на меня, кивнул головой, и я почувствовал, как у меня забилось
сердце: он в точности соответствовал описанию.
- Да, Объединенные Воздушные Линии, - говорил он в трубку. - Отлет...
- Он взглянул на листок под стеклом на конторке. - Отлет в 7.03, и я
советую вам приехать минут за 40.
Стоя перед ним, я ждал, опираясь о конторку и оглядываясь; да, это
был тот самый человек, и все же это было самое обыкновенное туристское
бюро: большие, яркие плакаты на стенах, металлические этажерки с
проспектами, печатные расписания под стеклом на конторке. Вот на что это
похоже, и ни на что другое, подумал я и опять почувствовал себя дураком.
- Чем могу помочь вам? - Высокий, седеющий человек за конторкой
положил трубку и улыбался мне, а я вдруг начал сильно нервничать.
- Вот что... - Я выгадывал время, расстегивая пальто, потом вдруг
снова взглянул на этого человека и сказал: - Я хотел бы... уйти!
"Слишком торопишься, дурень, - сказал я себе. - Не спеши!" Почти со
страхом следил и, какое впечатление произвели мои слова, но этот человек
даже глазом не моргнул.
- Ну, что же, мест, куда уйти, много, - вежливо заметил он, достал из
стопа узкий, длинный рекламный буклет и положил его передо мной. "Летите в
Буэнос-Айрес, в Другой Мир!" - гласили две строчки светло-зеленых букв на
обложке.
Я просмотрел буклет - достаточно долго, чтобы соблюсти вежливость.
Там был изображен большой серебристый самолет над ночной гаванью, луна,
отразившаяся в воде, горы на заднем плане. Потом я покачал головой.
Говорить я боялся, боялся, что скажу не то.
- Может быть, что-нибудь поспокойнее? - Он достал другую рекламку;
толстые, старые древесные стволы, освещенные косо падающим солнцем,
поднимались высоко вверх. "Девственные леса Мэна, железная дорога
Бостон-Мэн". - Или вот, - он положил на стол третий буклет. - Бермуды, там
сейчас хорошо. - На нем было написано: "Бермуды, Старый Свет в Новом".
Я решил рискнуть.
- Нет, - сказал я, покачав головой. - Я, собственно, ищу постоянное
место. Новое место, где бы можно было поселиться и жить. - Я взглянул ему
прямо в глаза. - До конца жизни. - Тут мои нервы не выдержали, и я
попытался придумать себе путь к отступлению.
Но он только приятно улыбнулся и сказал:
- Думаю, что мы могли бы вам в этом помочь. - Он наклонился через
конторку, облокотившись на нее и сложив ладони вместе; вся его поза
говорила, что он может уделить мне сколько угодно времени.
- Чего вы ищете? Чего вы хотите?
Я перевел дыхание, потом сказал:
- Избавиться.
- От чего?
- Ну... - я замялся, так как никогда еще не выражал этого в словах. -
От Нью-Йорка, пожалуй. И от городов вообще. От тревоги. И страха. И от
того, о чем я читаю в газетах. От одиночества. - Теперь я уже не мог
остановиться: я знал, что говорю лишнее, но слова лились сами собой. - От
того, что я никогда не делаю того, что мне хотелось бы, и ни от чего не
получаю особенного удовольствия! От необходимости продавать свою жизнь,
чтобы жить. От самой жизни - по крайней мере, от такой, какая она сейчас.
- Я взглянул ему прямо в лицо и закончил тихо: - От всего мира.
Он откровенно разглядывал меня, всматриваясь в мое лицо, не
притворяясь, будто занят чем-нибудь другим, и я знал, что сейчас он
покачает головой и скажет: "Мистер, вы бы лучше пошли к врачу". Но он не
сказал этого. Он продолжал смотреть, изучая теперь мой лоб. Это был рослый
человек с короткими вьющимися седоватыми волосами, с очень умным, очень
ласковым морщинистым лицом: он был такой, какими должны выглядеть
священники, какими должны выглядеть все отцы.
Он перевел взгляд, чтобы заглянуть мне в глаза и еще глубже;
рассмотрел мой рот, подбородок, линию челюсти, и я вдруг понял, что он без
всякого труда узнает обо мне многое, больше, чем знаю я сам. Вдруг он
улыбнулся, положил локти на конторку, слегка поглаживая одной рукой
другую.
- Любите ли вы людей? Говорите правду, потому что я узнаю, если вы
что-нибудь скроете.
- Да. Но мне трудно чувствовать себя с ними свободно, быть самим
собою и сдружиться с кем-нибудь.
Он серьезно кивнул, соглашаясь.
- Можете ли вы сказать, что вы - вполне порядочный человек?
- Вероятно. Я так думаю, - пожал я плечами.
- Почему?
Я криво улыбнулся; на это было трудно ответить.
- Ну, по крайней мере, когда бываю не таким, я обычно об этом жалею.
Он ухмыльнулся и подумал одну-две минуты. Потом улыбнулся - слегка
просительно, словно собираясь сказать не слишком удачную шутку.
- Знаете ли, - небрежно произнес он, - к нам иногда приходят люди,
которым как будто нужно почти то же, что и вам. Так что мы, просто ради
забавы...
У меня дух захватило. Именно так, мне сказали, он и должен говорить,
если решит, что я мог бы подойти.
- ...сочинили один проспект. Мы даже напечатали его. Просто для
развлечения, понимаете ли. И для случайных клиентов, вроде вас. Так что я
попрошу вас просмотреть его, если это вас интересует. Мы не хотим, чтобы
это стало широко известно.
Я едва мог прошептать: "Меня интересует".
Он порылся внизу, достал узкую, длинную книжечку, такой же формы и
размеров, как и все прочие, и подтолкнул ее по стеклу ко мне.
Я взглянул, подвинул ее к себе кончиком пальца, почти боясь
прикоснуться к ней. Обложка была темно-синяя, цвета ночного неба, а у
верхнего края была белая надпись: "Посетите прелестную Верну!" Синяя
обложка была усыпана белыми точками, звездами, а в левом нижнем углу был
изображен шар, планета, наполовину окутанная облаками. Вверху справа, как
раз под словом "Верна" виднелась звезда, крупнее и ярче других; от нее
исходили лучи, как от звездочек на новогодней открытке. Внизу обложки била
надпись: "Романтичная Верна, где жизнь такова, какой она _д_о_л_ж_н_а_ бы
быть". Стрелка рядом показывала, что нужно перевернуть страницу.
Я перевернул. Проспект был такой же, как большинство таких
проспектов; там были картинки и текст, только там говорилось не о Париже,
Риме или Багамских островах, а о Верне. Напечатан он был просто
замечательно; картинки были как живые. Вы видели когда-нибудь цветные
стереофотографии? Ну, так это было похоже на них, только лучше, гораздо
лучше. На одной картинке была видна роса, сверкающая на траве, и она
казалась влажной. На другой - ствол дерева словно выступал из страницы, и
даже странно было чувствовать под пальцем гладкую бумагу, а не шершавость
коры. Крохотные лица людей на третьей картинке только что не говорили;
губы у них были живые и влажные, глаза блестели, кожа была, как настоящая;
и, глядя на них, казалось невероятным, что они не шевелятся и не
разговаривают.
Я рассматривал большую картинку, занимавшую верхнюю часть разворота.
Это был словно снимок с вершины холма; видно было, как от самых ваших ног
склон уходит далеко вниз, в долину, а потом снова поднимается по другую ее
сторону. Склоны обоих холмов были покрыты лесом, и цвет их был
великолепен: целые мили величавых зеленых деревьев, и видно было, что это
лес - девственный, почти нетронутый. Далеко внизу, на дне долины,
извивалась речка, она почти вся голубела, отражая небо; там и сям, где
течение преграждали массивные валуны, вскипала белая пена; и снова
казалось, что стоит только присмотреться получше - и увидишь, как вода
бежит и блестит на солнце. На полянах возле речки виднелись домики, то
бревенчатые, то кирпичные или глинобитные. Подпись под картинкой гласила
кратко "Колония".
- Интересно шутить с такими вещами, - произнес человек за конторкой,
кивнув на проспект у меня в руках. - Нарушает однообразие. Привлекательное
место, не правда ли?
Я мог только тупо кивнуть, вновь опуская глаза на картинку, потому
что она говорила гораздо больше, чем на ней было изображено. Не знаю
почему, но при виде этой лесистой долины начинало казаться, что вот такой
была когда-то Америка, когда была еще новинкой. И чувствовалось, что это
только часть целой страны, покрытой еще нетронутыми, неповрежденными
лесами, где струятся еще незамутненные реки; что вот такую картину
когда-то видели в Кентукки, в Висконсине и на старом Северо-Западе люди,
последний из которых умер более ста лет назад. И казалось, что если
вдохнуть этот воздух, то он окажется слаще, чем где бы то ни было на земле
за последние полтораста лет.
Под этой картиной была другая, изображавшая человек шесть или восемь
на берегу, - может быть, у озера или у реки с верхней картинки. У самого
берега плескались, сидя на корточках, двое детей, а на переднем плане,
сидя, стоя на коленях или присев на корточки, полукругом расположились на
золотистом песке взрослые. Они беседовали, некоторые курили, а у
большинства были в руках чашки с кофе; солнце светило ярко, было видно,
что воздух свеж и что время утреннее, тотчас после завтрака. Они
улыбались; одна женщина говорила, остальные слушали. Один из мужчин
приподнялся, чтобы запустить рикошетом по воде камешек.
Видно было, что они проводят на этом берегу минут двадцать после
завтрака, перед тем, как идти на работу, и видно было, что все они -
друзья и что они собираются здесь ежедневно. Видно было, говорю вам,
видно, - что все они любят свою работу, какова бы она ни была, что в ней
нет ни спешки, ни принуждения. И что... ну, помилуй, это и все. Просто
было видно, что каждый день после завтрака эти люди проводят беспечно с
полчаса, сидя и беседуя на этом удивительном берегу под утренним солнцем.
Я никогда еще не видел таких лиц, как у них. Люди на этой картинке -
приятной, более или менее привычной внешности. Они были молоды, лет по
двадцать или чуть больше, другим было уже за тридцать; одному мужчине и
одной женщине, казалось, было лет по пятьдесят. Но у двоих самых младших
на лице не было ни морщинки, и мне пришло в клюву, что они родились здесь,
и что это такое место, где никто не знает ни тревог, ни страха. У старших
на лбу и вокруг рта были морщины и складки, но казалось, что они не
углублялись больше, словно зажившие, здоровые шрамы. И на лицах у самой
старшей четы было выражение, я сказал бы, постоянного отдыха. Ни в одном
лице не было ни следа злобы; эти люди били счастливы. И даже больше того,
видно было, что они были счастливы, день за днем, долгие годы, что они
всегда будут счастливыми и знают это.

Мне захотелось присоединиться к ним. Со дна моей души поднялось самое
страстное, самое отчаянное желание быть там, на этом берегу, после
завтрака, с этими людьми, и я едва мог сдержаться. Я взглянул на человека
за столом и попытался улыбнуться.
- Это... очень интересно...
- Да. - Он ответил мне улыбкой и покачал головой. - Бывает, что
клиенты так заинтересовываются, так увлекаются, что не могут говорить ни о
чем другом. - Он засмеялся. - Они даже хотят узнать подробности, цену,
все!
Я кивнул, чтобы показать, что понимаю и соглашаюсь с ними.
- И вы, наверно, сочинили целую историю подстать вот этому? - Я
взглянул на проспект, который держал в руках.
- Конечно. Что вы хотели узнать?
- Вот эти люди, - тихо сказал я, прикоснувшись к картинке,
изображавшей группу на берегу. - Что они делают?
- Работают. Каждый работает. - Он достал из кармана трубку. - Они
попросту живут, делая то, что им нравится. Некоторые учатся. В нашей
истории говорится, что там прекрасная библиотека, - прибавил он и
улыбнулся. - Некоторые занимаются сельским хозяйством, другие пишут,
третьи мастерят что-нибудь. Большинство из них воспитывает детей, и - ну,
словом, все делают то, чего им действительно хочется.
- А если им ничего не хочется?
Он покачал головой:
- У каждого есть что-нибудь, что ему нравится делать. Просто, здесь
так не хватает времени, чтобы определить это. - Он достал кисет и принялся
набивать себе трубку, облокотившись на стол, серьезно глядя мне в лицо. -
Жизнь там проста и спокойна. В некоторых отношениях - в хорошем смысле -
она похожа на жизнь первых ваших поселений здесь, но лишена тяжелой,
нудной работы, рано убивавшей человека. Там есть электричество. Есть
пылесосы, стиральные машины, канализация, современные ванные, современная,
очень современная медицина. Но там нет радио, телевидения, телефонов,
автомобилей. Расстояния невелики, а люди живут и работают небольшими
общинами. Они выращивают или выделывают все или почти все, что им нужно.
Развлечения у них свои, и развлечений много, но они не покупные, ничего
такого, на что нужно покупать билет. У них бывают танцы, карточные игры,
свадьбы, крестины, дни рождения, праздники урожая. Есть плаванье и
всевозможные виды спорта. Бывают беседы, много бесед, полных смеха и
шуток. Бывает много визитов, и званых обедов, и ужинов, и каждый день
бывает заполнен и проходит хорошо. Там нет никакого принуждения
экономического или социального и мало опасностей. Там каждый счастлив -
мужчина, женщина или ребенок. Он улыбнулся. - Разумеется, я повторяю вам
текст нашей маленькой шутки, - он кивнул на проспект.
- Разумеется, - прошептал я и перевернул странницу. Подпись гласила:
"Жилища в колонии", и действительно там было с десяток или больше
интерьеров, вероятно, тех самых домиков, которые я видел на первой
картинке или подобных им. Там были гостиные, кухни, кабинеты, внутренние
дворики. Во многих домах обстановка была в раннеамериканском стиле, но
выглядела какой-то.
1 2 3