..
Не могу сказать, что я вообще подвержен подобным штукам. Во всем были
виноваты проклятые бинты у меня на глазах и страшные крики в коридоре,
отозвавшиеся на мой зов. Но мною овладели призраки, а когда призраки
овладеют человеком, сладить с ними уже трудно. Их уже не прогонишь веселым
свистом или мурлыканьем песенки себе под нос.
Передо мной, наконец, в упор встал вопрос: что для меня страшнее -
рискнуть зрением и снять бинты или оставаться во мраке со своими
призраками?
Не знаю, что бы я сделал, случилось это двумя днями раньше, -
возможно, то же самое, - но в этот день я по крайней мере мог сказать
себе: "Ладно, провались оно все, обратимся к здравому смыслу. Ведь бинты
все равно должны были снять сегодня. Рискну".
Одно обстоятельство делает мне честь. Я не настолько ополоумел от
страха, чтобы сорвать с себя бинты немедленно. У меня достало здравого
смысла и присутствия духа сначала встать с постели и опустить шторы. И
только после этого я взялся за булавки.
Когда я снял повязки и обнаружил, что вижу в полутьме, я ощутил такое
облегчение, какого не знал никогда раньше. Затем, убедившись, что ни
злоумышленников, ни привидений нет ни под кроватью, ни вообще в палате, я
первым делом подтащил к двери кресло и подпер им дверную ручку. После
этого я почувствовал себя более уверенно. Я заставил себя привыкать к
дневному свету постепенно, и на это у меня ушел целый час. К исходу того
часа я точно знал, что благодаря своевременной первой помощи и умелому
лечению глаза мои видят так же хорошо, как прежде. Но никто ко мне не
приходил.
На нижней полке тумбочки я обнаружил темные очки, заботливо
приготовленные для меня. Из осторожности я надел их и только тогда подошел
к окну. Нижняя часть его не открывалась, так что поле зрения было
ограничено. Засматривая вниз и по сторонам, я увидел на улице двух-трех
человек, которые брели вдалеке странной, неуверенной походкой, словно не
зная, куда направиться. Но больше всего - и сразу же - меня поразила
резкая и отчетливая видимость; даже отдаленные здания за крышами напротив
вырисовывались необыкновенно ясно и четко. И тогда я заметил, что в городе
не дымит ни одна труба...
Мой костюм был аккуратно повешен в шкафу. Когда я оделся, то
почувствовал себя совсем хорошо. В портсигаре оказалось несколько сигарет.
Я закурил и понемногу начал видеть мир совсем в ином свете: все казалось
мне по-прежнему очень странным, но я уже сам не понимал, как это я
поддался панике.
В наши дни не так-то просто вернуться к прежнему взгляду на вещи.
Теперь каждый должен уметь рассчитывать во всем на себя. А тогда все было
так регламентировано, так переплетено... Каждый столь неукоснительно играл
свою маленькую роль, что нетрудно было принять привычку и обычай за закон
природы, и когда установленный порядок как-нибудь, нарушался, это влекло
за собой серьезные последствия.
Если вы прожили половину жизни с определенными представлениями, то
изменить их за пять минут невозможно. Оглядываясь назад, на тогдашний мир,
я удивляюсь и даже как-то злюсь из-за того, что мы так мало знали и не
хотели знать о своей повседневной жизни. Я практически ничего не знал,
например, как поступают ко мне продукты питания, откуда берется чистая
вода, как ткут и шьют мою одежду, каким образом канализация содержит
города в чистоте и о других обыкновенных вещах. Наша жизнь представляла
собой сложное взаимодействие специалистов, которые справлялись со своими
обязанностями более или менее эффективно и требовали того же от остальных.
Вот почему мне не верилось, что больница дезорганизована полностью. Я был
уверен в том, что кто-то где-то продолжает держать ее в руках - только, к
сожалению, этот кто-то совершенно забыл о палате сорок восемь.
Тем не менее, когда я все-таки снова подошел к двери и выглянул в
коридор, мне пришлось признать, что дезорганизация коснулась не только
единственного обитателя сорок восьмой палаты.
В коридоре не было ни души, хотя я слышал в отдалении приглушенный
шум голосов. Слышались шаркающие шаги, время от времени в пустоте
коридоров отдавалось эхо громкого выкрика, но не было ничего похожего на
сумасшедший рев, который так напугал меня. На этот раз кричать я не стал.
Я осторожно переступил через порог - почему осторожно? Не знаю. Просто
было вокруг что-то настораживающее.
В гулком здании трудно определить, откуда доносятся звуки, но с одной
стороны коридор кончался французским окном с матовыми стеклами, на которых
лежала тень балконных перил, и я направился в другую сторону. За поворотом
секция отдельных палат кончалась, и я очутился в более широком коридоре.
Сначала мне показалось, что в этом коридоре тоже нет никого, а затем,
а затем, сделав несколько шагов, я заметил человеческую фигуру,
выступившую из тени. Это был мужчина в белом халате, наброшенном поверх
черной куртки и полосатых брюк. Я решил, что он один из штатных врачей
больницы, только непонятно было, почему он так жмется к стене и
пробирается словно на ощупь.
- Эй, послушайте, - сказал я.
Он мгновенно остановился. Его лицо, обращенное ко мне, было серым и
испуганным.
- Вы кто? - спросил он неуверенно.
- Меня зовут Мэйсен, - ответил я. - Уильям Мэйсен. Я здешний пациент
- сорок восьмая палата. Я вышел, чтобы узнать, почему...
- Вы зрячий? - быстро прервал он меня.
- Разумеется! Я снова превосходно вижу. Вылечили меня просто чудесно.
Только ко мне все не приходили снять бинты, и я сделал это сам. Мне
кажется, ничего худого в этом нет. Я взял...
Но он снова прервал меня:
- Пожалуйста, отведите меня в мой кабинет. Мне непременно нужно
позвонить.
Я все еще не мог понять, в чем дело. Но этим утром меня сбивало с
толку буквально все.
- Где это? - спросил я.
- Пятый этаж, западное крыло. На двери табличка "Доктор Сомс".
- Ладно, - сказал я с некоторым удивлением. - А где мы находимся
сейчас?
Он помотал головой, его лицо напряглось и выражало крайнее
раздражение.
- Да откуда мне знать, будь оно все проклято? - резко произнес он. -
Глядите глазами, черт подери, вы же зрячий! Вы что, не видите, что я
ослеп?
Нет, этого не было заметно. Его глаза были широко раскрыты и
смотрели, как мне казалось, прямо на меня.
- Подождите минуту, - сказал я. Я отошел и огляделся. На стене
напротив лифта я обнаружил большую цифру "5". Я вернулся и сказал ему об
этом.
- Хорошо, - проговорил он. - Возьмите меня за руку. Когда выходишь из
лифта, нужно свернуть направо. Затем первый коридор налево, третья дверь.
Я последовал его указаниям. Мы не встретили никого на своем пути. В
кабинете я подвел его к столу и вложил ему в руку телефонную трубку.
Несколько секунд он слушал. Затем ощупью поискал на столе телефон и
нетерпеливо постучал по рычагу. Выражение его лица медленно менялось.
Раздражение и тревога исчезли. Он выглядел теперь просто усталым, очень
усталым. Он положил трубку на стол. Несколько секунд стоял молча и словно
бы глядел прямо перед собой на противоположную стену. Затем повернулся ко
мне.
- Бесполезно, - сказал он. - Не работает. Вы еще здесь?
- Да, - ответил я.
Его пальцы ощупали край стола.
- Куда я обращен лицом? Где это проклятое окно? - вновь раздраженно
спросил он.
- Прямо у вас за спиной.
Он повернулся и шагнул к окну, расставив руки. Осторожно ощупал
подоконник и край рамы, затем отступил назад. Прежде чем я понял, что он
собирается делать, он с размаху всем телом ударился в стекло и выбросился
наружу...

Я не стал смотреть. Все-таки это был пятый этаж.
Придя в себя, я тяжело повалился в кресло.
Взял из пачки на столе сигарету и закурил. Руки у меня тряслись. Так
я просидел несколько минут, стараясь подавить дурноту. Вскоре она прошла.
Я вышел из кабинета и вернулся туда, где встретился с доктором. Добравшись
до этого места, я все еще чувствовал себя не совсем хорошо.
В дальнем конце коридора я заметил дверь в палату. Стеклянные створки
были матовые, только на уровне глаз темнели прозрачные овалы. Я подумал,
что в палате должна быть дежурная, которой можно сообщить о самоубийстве
врача.
Я отворил дверь. В палате было темно. Вероятно, шторы опустили вчера
вечером, когда окончился небесный спектакль, да так и не подняли.
- Нянечка! - позвал я.
- Нету ее здесь, - сказал мужской голос. - Ее здесь давно нету, уже
несколько часов... Слушай, приятель, подними ты эти проклятые шторы. Что
мы здесь в темноте валяемся! Ума не приложу, что это нынче стряслось с
этой проклятущей больницей...
Я поднял шторы на ближайшем окне, и в палату ворвался столб яркого
солнечного света. Это была хирургическая палата, в ней находилось около
двадцати лежачих больных. Большинство были с повреждениями ног, некоторые,
кажется, с ампутированными конечностями.
- Ну, что ты там возишься, приятель? - произнес тот же голос. -
Поднимай же их.
Я повернулся и взглянул на говорившего. Это был смуглый дородный
мужчина с обветренным лицом. Он сидел на постели лицом ко мне и к
солнечному свету. Глаза его смотрели прямо на меня, и глаза его соседа, и
глаза остальных...
Несколько секунд я молча глядел на них. Мне нужно было справиться с
собой. Затем я сказал:
- Я... они... там что-то заело. Пойду поищу кого-нибудь, чтобы
исправили.
С этими словами я вылетел из палаты.

Меня трясло, и мне хотелось глотнуть чего-нибудь крепкого. Я начинал
понимать. Но поверить, что все, все до одного в этой палате ослепли, как
тот врач, было невозможно. И тем не менее...
Лифт не работал, и я стал спускаться по лестнице. Этажом ниже я взял
себя в руки и, набравшись смелости, заглянул в другую палату. Постели там
были разбросаны. Сперва мне показалось, что палата пуста, но это было не
так... не совсем так. На полу лежали двое в ночном белье. Один был весь в
крови, у другого был такой вид, словно его хватил удар. Оба были мертвы.
Остальные ушли.
Вернувшись на лестницу, я понял, что большая часть отдаленных
голосов, которые я слышал все время, доносились снизу; теперь они стали
ближе и громче. Мгновение я колебался, но ничего другого мне не
оставалось, как продолжать спускаться.
На следующем повороте я едва не упал, споткнувшись о тело, лежавшее
поперек ступеней. Ниже, на лестничной площадке, лежал еще один человек,
который, видимо, тоже споткнулся, но не удержался на ногах и раскроил себе
череп о каменные ступени.
В конце концов я добрался до последнего поворота, откуда мне открылся
вестибюль. Вероятно, все, кто был способен передвигаться, инстинктивно
бросились сюда - в надежде либо найти помощь, либо выбраться на улицу.
Возможно, некоторые сумели выйти. Одна из парадных дверей была распахнута
настежь, но большинство больных не могло найти ее. Это была плотная толпа
мужчин и женщин, почти все в больничном ночном белье, медленно и
беспомощно кружившаяся на месте. Тех, кто был на краю толпы, это движение
безжалостно прижимало к мраморным углам и лепным украшениям. То один, то
другой человек спотыкался, и если толпа позволяла ему упасть, то шансов
подняться у него уже не было.
Все это было похоже... Вы видели картины Доре, изображающие грешников
в аду? Но Доре не мог изобразить звуков: рыдания, стоны, вопли отчаяния.
Больше минуты или двух я выдержать не мог. Я бросился назад, вверх по
лестнице.
Мне казалось, что я должен чем-нибудь помочь им. Может быть, вывести
их на улицу. Во всяком случае прекратить это чудовищное медленное движение
по кругу. Но довольно было одного взгляда, чтобы понять, что мне не
удалось бы пробраться к выходу и тем более повести их за собой. А если бы
и удалось, что дальше?
Я сел на ступеньку и некоторое время сидел, сжимая голову руками, и
ужасные крики и стоны все стояли у меня в ушах. Тогда я отправился на
поиски и нашел другой путь. Это была узкая служебная лестница, которая
вывела меня во двор через черный ход.
Возможно, эта часть рассказа не совсем удалась мне. Все было так
неожиданно и так потрясло меня, что какое-то время я сознательно старался
не вспоминать подробности. А тогда у меня было такое чувство, будто это
кошмар, от которого я отчаянно, но тщетно пытаюсь пробудиться. Выходя во
двор, я все еще не решался поверить в то, что видел.
Но в одном-то я был уверен совершенно. Реальность или кошмар, а мне
хотелось выпить, как никогда в жизни.
В переулке за воротами не было ни души, однако почти напротив
оказался кабачок. Я и сейчас помню, как он назывался: "Герой Аламейна". На
железных крючьях над приоткрытой дверью висела вывеска с очень похожим
изображением виконта Монтгомери.
Я ринулся прямо туда.
Когда я вошел в общий бар, меня на миг охватило покойное ощущение
обыденности. Бар был прозаичен и знаком, как все бары.
Но хотя в этом помещении не было никого, что-то несомненно,
происходило в задней комнате. Я услыхал тяжелое дыхание. Хлопнула пробка.
Пауза. Затем голос произнес:
- Джин, будь он неладен! К черту!
Зазвенело разбитое стекло. Послышался сдавленных смешок.
- Зеркало, кажись. На что теперь зеркала?
Хлопнула другая пробка.
- Опять проклятый джин, - обиженно сказал голос. - К черту джин!
На этот раз бутылка угодила во что-то мягкое, стукнулась об пол и
покатилась, с бульканьем разливая содержимое.
- Эй! - позвал я. - Я бы хотел выпить.
Наступила тишина. Затем голос осторожно осведомился:
- Это кто там?
- Я из больницы. Я хотел бы выпить?
- Что-то не припоминаю вашего голоса. Вы зрячий?
- Да, - ответил я.
- Тогда лезьте через бар, доктор, ради бога, и найдите мне бутылку
виски.
- В таких делах я доктор, это верно, - сказал я.
Я перелез через бар и вошел в заднюю комнату. Там стоял пузатый
краснолицый человек с седыми моржовыми усами, одетый в брюки и сорочку без
воротничка. Он был изрядно пьян. Кажется, он раздумывал, открывать ли
бутылку, которую он держал в руке, или запустить ею мне в голову.
- А ежели вы не доктор, то кто вы? - спросил он подозрительно.
- Я был пациентом... но выпить я хочу, как любой доктор, - ответил я
и добавил: - У вас опять джин.
- Опять! Вот сволочь, - сказал он и отшвырнул бутылку. Она с веселым
звоном вылетела в окно.
Я взял с полки бутылку виски, откупорил ее и вручил ему вместе со
стаканом. Себе я налил порцию крепкого бренди, долив немного содовой,
затем еще одну порцию. После этого дрожь в руках несколько унялась.
Я взглянул на своего собутыльника. Он пил виски, не разбавляя, прямо
из горлышка.
- Вы напьетесь, - сказал я.
Он остановился и повернул ко мне голову. Я мог бы поклясться, что его
глаза видят меня.
- Напьюсь, сказали тоже! - произнес он презрительно. - Да я уже пьян,
черт подери!
Он был настолько прав, что я не стал спорить. Секунду подумав, он
объявил:
- Я должен стать еще пьянее. Гораздо пьянее. - Он придвинулся ко мне.
- Знаете что? Я ослеп. Слепой, понимаете? Как летучая мышь. И все слепые,
как летучие мыши. Кроме вас. Почему вы не слепой, как летучая мышь?
- Не знаю, - сказал я.
- Это все проклятая комета, разрази ее... Это она все наделала.
Зеленые падучие звезды... и все теперь слепые, как мыши. Вы видели зеленые
звезды?
- Нет, - признался я.
В том-то и дело. Вы их не видели и потому не ослепли. Все другие их
видели, - он выразительно помотал рукой, - и все ослепли, как мыши.
Сволочная комета, вот что я скажу.
Я налил себе третью порцию бренди. Мне стало казаться, что в его
словах что-то есть.
- Все ослепли? - повторил я.
- Ну да! Все. Наверно, все в мире. Кроме вас, - добавил он подумав.
- Почему вы знаете?
- Да очень просто. Вы вот прислушайтесь, - предложил он.
Мы стояли рядом, опершись на бар в темном кабачке, и слушали. Ничего
не было слышно - ничего, кроме шороха грязной газеты, которую ветер гнал
по пустой улице. И эта тишина включала в себя все, что было здесь забыто
тысячу лет назад, а то и больше.
- Поняли? - сказал он - Это само собой ясно.
- Да, - сказал я медленно. - Да. Теперь я понимаю.
Я решил, что пора идти. Я не знал куда. Но мне нужно было узнать как
можно больше о том, что происходит.
- Вы здесь хозяин? - спросил я.
- Ну и что из этого? - сказал он, словно оправдываясь.
- Да ничего, просто я должен уплатить за три двойных бренди.
1 2 3 4 5