Вадим и Сергей пришли в столовую, как обычно, вместе. Они подсели к столику Кречетова. Рядом с профессором сидел Се Ли Бон — юноша-кореец со второго курса, худенький, большеголовый, со смуглым серьезным лицом. Он уже кончил обедать и разговаривал с Кречетовым, держа на коленях толстую пачку книг. Увидев Вадима и Сергея, Ли Бон поспешно поднялся.
— Садитесь, товарищ, я кончился, — сказал он, вежливо улыбаясь, — пожалуйста, до свиданья!
— Чудесный малый этот Ли Бон! — сказал Кречетов, глядя ему вслед. — Вы помните, в прошлом году он не знал по-русски ни слова. А теперь уже Пушкина читает, Горького. Удивительно упорный человек. Он прочел недавно «Полтаву» — сейчас расспрашивал меня о Петре, о Мазепе. У нас, говорит, тоже есть Мазепа — Ли Сын Ман, но мы его все равно бросим в море, как собаку. Он — «предатель народа». И так он, знаете, грозно и с гневом это сказал, что я даже не поправил его. А что ж — слово выразительное, не правда ли? — Иван Антонович обратился к Сергею: — Ну-с, а как поживает ваш реферат о Гейне?
Сергей сказал, что реферат «поживает прекрасно» и будет готов через две недели. Работать ему трудно, времени не хватает, но реферат будет готов в срок. Он сказал это серьезно и с таким убеждением, что Вадим удивился про себя: «Ведь он говорил недавно, что еще не брался за работу и никакого желания нет».
— Поспешайте, Палавин, поспешайте, чтобы кончить до сессии, — говорил Кречетов. — «Гейне и фашизм» — очень серьезная тема, я бы сказал — философская. Вы у Нины Аркадьевны консультируетесь? Обратите внимание на высказывание Гейне об Америке в «Людвиге Берне» — он говорит о расизме в этой «богом проклятой стране». Обязательно найдите это место! А главное, будьте смелее, делайте обобщения, не копайтесь в пустяках. Это беда начинающих — вы пьянеете от бытовых мелочей, мемуарного хлама, анекдотов. Это всегда уводит. А вы держитесь магистрали. У вас получится, я в вас верю! — Он ободряюще похлопал Сергея по плечу. — Ну-с, я покидаю вас, юноши. Заседание кафедры в три часа, опаздываю. Да, а у вас как с рефератом, Белов?
— Я, вероятно, не успею до Нового года, — сказал Вадим.
— Что так?
— Не успею, Иван Антоныч.
— Не успеете? А жаль. Я на вас надеялся. Ну, мы еще поговорим! — Иван Антонович сурово погрозил пальцем и, взяв портфель, пошел к выходу. Портфель его всегда был так набит, что замок не закрывался, и Иван Антонович носил портфель под мышкой.
— А почему, собственно, ты не успеешь? — спросил Сергей.
— Я всегда работаю медленно, ты же знаешь.
Да, он работал медленно и кропотливо, с трудом подчиняя себе материал, — и не умел иначе. Сам себя он называл тугодумом, и ему казалось, что его метод и стиль слишком тяжеловесны, скучны, обыкновенны, что он никогда не сумеет в своих работах блистать легкостью языка, полемическим задором, неожиданной и остроумной мыслью, — всем тем, чем отличался Сергей.
И, однако, Вадим сказал не полную правду. В последнюю неделю он работал более чем медленно, дело совсем застопорилось. Он слишком много думал о Лене. Как только он оставался один и садился дома за стол, он начинал думать о Лене. Если бы каждый день он не встречался с нею в институте, ему было бы легче. Вот и сейчас Сергей что-то оживленно рассказывал, шумно прихлебывая суп, а он уже не слышал его, потому что думал о Лене…
К столику подошел Андрей Сырых — громоздкий, плечистый юноша в очках, с застенчивым лицом. В руке он держал стакан компота.
— Ну, жара… — сказал он, садясь и снимая запотевшие очки. Лицо его без очков стало совсем отроческим и кротким. — Невозможная жарища!..
— Не надо так много кушать, — сказал Сергей. — Тебе надо худеть. Ты безобразно жирный.
— Я жирный? Чудак! — Андрей беззлобно рассмеялся и, наклонив лицо к стакану, вытянул правую руку: — На, потрогай, какой это жир.
— Все равно ты какой-то слишком мясной. И поэтому тебе в любви не везет, — верно, Вадим? Мужчина должен быть сухопарым.
— Это справедливо. Мне не везет.
— Сгоняй вес! Когда боксерам не везет, они сгоняют вес и выступают в другой категории. А почему тебе не везет?
— Не знаю даже… времени не хватает. — Андрей допил компот и вытер губы бумажной салфеткой. — Вот мне и не везет, — повторил он, глядя на Сергея и улыбаясь. — И живу я за городом, на дорогу три часа уходит. И потом: кружки, научное общество… теперь еще в агитколлектив ввели. Так вот и не везет.
— Да… хороший ты парень, — сказал Сергей задумчиво. — Знаешь, ты на чеховского Дымова похож. Такой же наивный и положительный. И очень здоровый — как рыбий жир. А? Ха-ха…
— И такой же противный, как рыбий жир?
— Ну что-о ты, что ты, брат! Я бы хотел такого мужа своей двоюродной сестре. Родной, к сожалению, нет…
— Что-то ты расшалился сегодня, — сказал Андрей, добродушно усмехаясь. — С чего бы это веселье?
У столика появился вдруг Алеша Ремешков, которого все называли Лесик, — долговязый кудрявый парень, весельчак и острослов с третьего курса. Он с живостью обратился к Андрею:
— А ты разве не знаешь? Он же повесть пишет! Повесть!
— Какую повесть?
— Ну да! Говорят, нечто гениально-эпохальное. А другие говорят, нечто эпохально-гениальное. Идут страшные споры. А он между тем пишет и пишет. Повесть! — И Лесик продолжал громко, на всю столовую: — Палавин пишет повесть! Повесть Палавина! В печать!
С соседних столиков начали оглядываться с любопытством. Кто-то крикнул издали:
— Алло, кто там повесть пишет?
— Палавин! По буквам: Пушкин — Алигер — Лермонтов…
— Ну хватит, черт! — хохотал Сергей, хватая Лесика за рукав. — Перестань, черт же…
Андрей встал и попрощался. Его тоже зачем-то вызвали на заседание кафедры. Грузный, широкоплечий, он осторожно двигался между тесно стоящими столиками, боясь кого-нибудь случайно задеть и, по привычке сильных людей, широко растопыривая локти. Сергей, прищурясь, смотрел ему вслед.
— Он похож на комод моей тетушки, — сказал Сергей неожиданно. — Всегда молчалив, замкнут, и неизвестно, что там, под очками. И комод моей тетушки всегда заперт на все замки и такой же широкий, тяжеловесный… Я никогда не видел его открытым, и мне почему-то казалось в детстве, что там должны быть какие-то чудеса, удивительные вещи. А там, может, и не было-то ничего — пустые полки, какое-нибудь старое тряпье… А?
Они уже кончили есть, и Вадим поднялся.
— Идем?
— Да, идем. Подожди минутку! По-моему, это неплохо, с комодом. Надо его… — Сергей вынул записную книжку и что-то быстро записал. — Пригодится. Я теперь все записываю. Если не записывать, многое забывается, — сказал он озабоченно. — Ты знаешь, я в последнее время научился как-то по-новому все видеть. Ты заметил, как у нашего официанта блестит лысина? А мне сразу пришло в голову: «Лысина была единственным светлым пятном в его жизни». А? Ха-ха-ха… Это уже образ. А? Вадим?
— Ничего, — сказал Вадим.
Столовая находилась в доме напротив института, через улицу. Пока они одевались в вестибюле, потом вышли на улицу и шли через голый, с пустыми скамейками институтский сквер, Сергей все рассказывал о различных сравнениях и образах, которые приходят ему в голову, о том, как он трудно пишет и какая это увлекательная работа. О теме своей повести он так и не сказал. «Вот буду читать, тогда узнаешь». Уже второй день Сергей курил не папиросы, а красивую прямую трубку с янтарным мундштуком. И пахло от него хорошим табаком.
Вадим слушал его рассеянно. Он думал — в том, что Лена сегодня занята, нет ничего удивительного. Она всегда много занимается, зубрит иногда целыми днями, и, кроме того, у нее — «вокал». Хм, «вокал»… Ему долго казался смешным, чересчур торжественным и пышным этот консерваторский термин, и он подтрунивал над Леной, а она обижалась: «Что за глупые шутки? Так все говорят, это принято в нашей среде». Как бы там ни было, а этот «вокал» требует времени. Не каждый может и учиться и заниматься общественной работой и «вокалом». Нет, она молодец! Но какое это отвратительное слово — «занята»… И как еще далеко до субботы! Три дня!
И, однако, несмотря на то что Вадим тщательно объяснил себе, почему Лена была сегодня занята, осталось в нем чувство досады за испорченный день. Да, день был испорчен. И все оттого, что он раньше времени строил разные планы относительно сегодняшнего дня и теперь все порушилось. И никто в этом не виноват. А что порушилось, в сущности? Просто он уже настроился, а теперь надо расстраиваться. Лучше всего прийти домой и сесть за «Капитал». Самое трудное в этой сессии — политэкономия. Надо сегодня же сесть и законспектировать одну-две главы. Сразу же, не откладывая на вечер… Но ведь у Лены «вокал» по средам и понедельникам, а сегодня — вторник?
Когда Вадим и Сергей, миновав сквер, вышли к бульвару, их кто-то сзади окликнул. Нина Фокина быстрым шагом догоняла их и махала рукой:
— Подождите! Сергей!
Вадим и Сергей остановились.
— Сережа, моя работа у тебя с собой? — спросила Нина, запыхавшись. Ее широкое веснушчатое лицо раскраснелось от быстрой ходьбы, и очки сползли на середину носа.
— А что такое? — спросил Сергей. — Протри окуляры, потные же…
— Дело в том, что я хочу отложить завтрашнее обсуждение. Я дала прочитать Андрею, и он мне сделал несколько замечаний, очень серьезных. Он даже вызвался помочь мне развить одну тему — о судьбе личности в социалистическом обществе, у меня это только намечено. А тема эта настолько важна, тем более в работе о Пановой, что ее нельзя мимоходом — понимаешь? Он совершенно прав! И он обещал дать мне некоторые теоретические материалы, журнальные статьи, о которых я не знала. Так что ты мне верни реферат, я переработаю…
— У меня его нет с собой, — сказал Сергей. — И вообще… Мне кажется, это не метод.
— Что не метод?
— Да вот — брать назад, перерабатывать не вовремя, срывать заседание. Ты что — боишься, что тебя будут критиковать?
— Нисколько. Я как раз хочу, чтобы меня дельно критиковали. Но зачем выносить на обсуждение то, что меня уже не удовлетворяет? Если я вижу ошибки и вижу, как их можно исправить, — почему не сделать это до обсуждения?
— Да потому, что ты срываешь заседание! — сказал Сергей раздраженно. — Я читал, думал над твоей работой, составил конспект выступления, потратил время, и все попусту? Придут люди, понимаешь… Все знают, готовятся… Почему нельзя провести заседание, выслушать критику и потом перерабатывать?
— Нет, я этого не хочу. В четверг я встречаюсь с Андреем, мы с ним вечер просидим, и на той неделе я все закончу. А завтра можно другую какую-нибудь работу…
— Да где ее взять?
Нина молчала, растерявшись от резкого тона, каким заговорил Сергей.
— Отчего ты кипятишься? — спросил Вадим, удивленно глядя на приятеля. — Нина права, если она хочет взять работу, чтобы доделать ее, и ничего страшного тут нет.
— Да пожалуйста! Делайте что хотите!.. Только второй раз я оппонировать не буду.
— Это, по-моему, неумно.
— Позволь уж мне знать, Вадик!
— Ну хорошо, — сказала Нина, помолчав. — Я тебя предупредила. Если ты считаешь, что зря потратил на меня время, — извини, конечно… А завтра не забудь принести. До свиданья!
Сергей шел, нахмуренно глядя под ноги, и носком ботинка подталкивал перед собой обледенелый камешек. Вдруг он ударил ногой с размаху, и камешек отлетел далеко вперед.
— Вот бестолочь! Все мне расстроила…
— Да что она тебе расстроила? — спросил Вадим, все еще недоумевая.
— Как что? Ты пойми: я же собирался говорить не только об ее реферате, но и о всей нашей работе. А ее реферат был как раз иллюстрацией к моей мысли — об отсутствии мысли. Ясно тебе?.. Да я уверен, что ничего существенного она там не изменит, разведет воды еще на десять страниц — и все! Просто перетрусила. И Андрей еще тут, благодетель… Ох! — Сергей сокрушенно вздохнул и сделал рукой жест полной безнадежности. — Научное общество, н-да… Один другому что-то подписывает, подделывает.
— Да что подделывает? Если Андрей взялся помочь…
— Ну, ясно! Иначе мы не можем! — перебил Сергей насмешливо. — Привыкли друг у друга все списывать — и английские экзерсисы и конспекты, теперь и научные работы будем скопом писать!
— Да подожди! Не скопом, а, так сказать… Не понимаю, неужели тебе надо простые вещи объяснять? — сказал Вадим, уже начиная сердиться. — Чепуху ты городишь.
— Я не против помощи, но это надо делать вовремя! Вовремя! — проговорил Сергей тем особым, резким и довольно гнусавым голосом, который появлялся у него внезапно в минуты раздражения.
— Еще бы ты был против!
— Я против школярства — понял? Школярства!
— Да где школярство? Ты сам не знаешь, против чего ты — да, да! А просто ты… захотелось тебе завтра блеснуть, а вот не придется.
— Ну, посмотрим!
— Дело-то ведь не в выступлениях, Сережка, не в разгромах. Что бы ты запел, если бы тебя заставляли выступить с работой, которую ты сам считаешь неготовой?..
Они спорили долго и шли по улице от остановки к остановке, забывая, что им надо садиться в троллейбус. Сергей понемногу сдавался и наконец заявил: может быть, он и не прав, требует невозможного, но просто ему хочется, чтобы научное общество было действительно научным. А с Ниной он, правда, переборщил — надо бы повежливей. Характер дурной, черт его знает, нервы… В общем, он недоволен тем, что срывается завтрашнее заседание, но выступать завтра он будет все равно.
Вадим слушал все это молча, с удовлетворением чувствуя, что Сергей немного растерялся от его неожиданного отпора и теперь ему неловко, он даже старается замять разговор.
Помолчав и посопев трубкой, Сергей сказал со вздохом:
— Нет, а вот Андрей для меня действительно закрытый комод… Как студент он поразительно способный. Ты помнишь, как он сдавал историческую грамматику? Наш старик глаза вытаращил.
— Я помню. Ты тогда чуть не засыпался.
— Да, я эту схоластику терпеть не могу. И все же вытянул на четверку — помнишь? Книжки в руках не держал. Но Андрей… и все-таки он скучный человек.
— Почему скучный? — Вадим пожал плечами. — Тоже манера — всем привешивать ярлыки! А я не скучный? А ты не скучный? Каждый человек чем-то скучен, чем-то интересен и смотря для кого…
— Нет, Андрей определенно скучный. Активно скучный. Не спорь, Вадим, ты теперь споришь по инерции. Он скучен потому, что он все делает с одинаковой старательностью. У него нет главного предмета, нет своего. Учеба вообще, понимаешь? Как процесс. И ты не спорь, он ограничен. Что? Да, да, он знает, что говорили и писали другие, а вот самому раскинуть мозгами… Аппарат звукозаписи. В будущем это компилятор, если он будет ученым.
— Что ты вдруг набросился на него? — спросил Вадим удивленно.
— Ты споришь, а я доказываю. Я против него ничего не имею. Он очень хороший парень, добрый, честный, но… скучный. Да и еще потому, что он слишком помногу молчит. И неизвестно — все ли он понимает или ему нечего сказать.
— Просто он никогда не говорит о себе.
— Ну… это уж не аргумент!
— Нет, милый Кекс, он способнее всех нас, а ты… Уж не завидуешь ли ты этому «скучному человеку», а?
— Я? Завидую?! — Сергей расхохотался. — Вот уж глупость! Чему же мне завидовать?.. Тому, что он целыми днями чахнет над своими толстыми тетрадями в коленкоровых переплетах? «Прожигает жизнь» в библиотеках? У меня другие методы учебы, а знает ли он больше меня — сомневаюсь! Я завидую! Блеск! Ха-ха-ха… Я только сказал, что Андрюшка скучен. Я не мог бы близко дружить с ним, стал бы зевать через два дня. — Помолчав и сделав пару затяжек трубкой, он добавил: — Самое страшное в дружбе, когда человек становится скучен. Это та ржавчина, от которой нет спасения.
— Запиши в книжечку, — сказал Вадим, усмехнувшись.
Они вышли к площади. Памятник Пушкину был весь седой от инея. Но снег еще не выпал, и земля была сухая и твердая, как камень. Сергей постучал трубкой о чугунный столб фонаря и спрятал ее в карман.
— «В тот год осенняя погода стояла долго на дворе…» — сказал он, глядя на памятник. — Да, гнусная погода… Ты чудак, Вадим! Я, главное, завидую… хм, чудак! Я его люблю, Андрюшку, так же как и все на курсе. Его же все любят… А это, кстати, скверно, когда человека все любят.
— Еще афоризм. Запиши.
— Нет, Вадька, я непримирим, понимаешь? — продолжал Сергей с жаром. — Я не терплю обыденщины, золотой середины. И не верю в ангелов. Посмотрим, кто из нас добьется большего: Андрей, безгрешный, как святая Цецилия, или я, с тьмою недостатков.
— Которые ты, кстати, не считаешь недостатками.
— Нет, просто я отношусь к ним философски. Ибо я знаю, что наши недостатки суть продолжения наших достоинств. Значит, у меня есть какие-то достоинства, верно ведь? — сказал Сергей, подмигивая.
— Удобная диалектика! — рассмеялся Вадим.
— А если говорить серьезно, — продолжал Сергей, — то цыплят, как полагается, будем считать по осени.
— Это когда же, через сорок лет?
Сергей не ответил, уклончиво покачав головой и усмехнувшись с таким видом, словно хотел сказать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46