Мы передвигались вдоль желоба, не смея
разнять руки.
Все-таки место святое, историческое.
Висели на странных модернистских витринах два коротких гладиуса, схема
организации войск и изображения легионеров. Ни на одном из стендов, правда,
не была изображена процедура пользования тем, чье название носил музей.
Глядя на карту, я пытался сообразить, какой легион стоял здесь - Первый или
Двадцать второй - и как он назывался. Но тут вдруг я обнаружил на стенде
странную картинку и дернул Аню за руку.
На рисунке в стиле комиксов был изображен бегущий человек с развевающимися
волосами и бородой, другой такой же вылезал из кустов. От них, бросая
оружие, бежали римляне.
Косматый человек преследовал их, взмахивая голыми руками.
- Смотри, - сказал я. - Это я в молодости.
Но на нашем пути мы встречали и иные древности. Однажды мы забрели в
настоящую лавку этих древностей, где стояли игрушечные автомобильчики, в
которые играли дети перед войной. Там качал головой китайский болванчик, и
кукла самурая взмахивала мечом на подоконнике. В этой лавке были кофейная
мельница, похожая на скворечник, и почтовый ящик, напоминавший рыцарский
замок. Пахло корицей и перцем, старым деревом и начищенной латунью. Шелковый
зонтик висел под потолком, а со стен глядели старики в старинных кафтанах.
Никого не было в лавке - ни посетителей, ни хозяев. Только лысый болван,
улыбаясь нам, качал головой.
И мы молча вышли из кукольного места.
Первое, что мы увидели затем на перекрестке, был шарманщик, такой, будто его
только что вместе с шарманкой купили в лавке старьевщика. Шарманщик в
огромной шляпе с вислыми полями крутил ручку своего аппарата, населенного
зверьем, как целый лес. Медведь, стоя на верхней крышке, водил смычком по
скрипке без струн, плюшевый заяц бил в барабан, высовывалась из окошечка
неизвестная птичка. Шарманка играла военный марш, но как-то весело,
несерьезно, будто говорила: "Поиграем и разойдемся, что без толку друг в
друга палить".
Ночью мы узнавали время по звуку колокола на соборе, колокол звучал четко и
ясно, потому что собор был в двух шагах.
На второе утро после приезда я вышел рано, чтобы посмотреть на него, и все
же опоздал.
Я появился на площади как раз тогда, когда по ней двинулись в обратный путь
немногочисленные прихожане.
Я зашел в собор, его пустое пространство всосало меня, и я оказался перед
рядами кресел - один.
Думая о вере, на самом деле я думал о надежде.
Было плохо в моей стране.
Как в час перед концом, расплодились в ней поэты и прорицатели. И, стоя в
немецком храме, я думал не о Боге, а отчего-то о своей стране. И было мне
больно за эту страну, где люди вместо чая пьют по утрам ненависть.
Я уже залит ею по самую пробку.
К тому же все у нас в стране политизировано. Политизированность эта
приобрела свою высшую форму - форму сплетни.
Даже "святые" письма наполнены политикой.
Стоя в соборе маленького немецкого городка, я поймал себя на том, что помню
их наизусть: "Перепишите это письмо 10 (20,50...) раз, и на четвертый день
судьба Вам что-нибудь подарит..."
В детстве я обнаружил такое письмо и, как истый пионер, гадливо улыбаясь,
сдал его учительнице истории.
Святые письма делились на две категории. Одни действовали только пряником,
другие пользовали и кнут: "служащий Харст получил письмо и, не размножив
его, порвал. Через четыре дня он попал в катастрофу". Угрозы эти ныне
совершенно беспроигрышны - можно быть уверенным, что через четыре дня
что-нибудь уж точно случится.
Русское православие открестилось от святых писем, а один сердобольный
батюшка даже предложил слабонервным пересылать их ему для уничтожения, но
они живут и неистребимы, как всякое суеверие.
Долго я не читал никаких, и уж тем более святых, писем, а потом обнаружил,
что к ним прибавился политический запах - "Хрущев получил письмо, когда
отдыхал на даче в 1964 г. Он выругался и выбросил его в урну. Через четыре
дня его свергли".
Я никоим образом не хотел оспаривать возможность Хрущева получать святые
письма. Бог с ними, с этими письмами, да и с их авторами, все равны перед
Ним.
Одно из них как-то принесли моему старику. Там были упомянуты маршал
Тухачевский и крестьянка, которая, размножив пятьдесят штук, вышла замуж за
графа Потоцкого. Это казалось мне сильнее, чем Хрущев у почтового ящика,
сильнее, чем "Фауст" Гете, как говорил другой классик других наук.
Стоя в пустом немецком храме, я вспомнил свое крещение.
Меня понесла крестить мать, несмотря на запрет отца. Это случилось зимой не
в церкви, не в ней, что стоит на взгорке кривого переулка, а в крестильной
избе, за забором справа, в мягкоснежный ноябрьский день.
Там, в этой церкви, отец Алексей певуче перечислял грехи, а маленькие,
высушенные жизнью старушки кланялись и бормотали:
- Грешны, батюшка, грешны...
Так они бормотали в ответ - и лишь на прелюбодеянии батюшка строго обводил
старушек взглядом:
- Что, грешны?! Эх, старые...
Вспомнив эти истории, я понял, что нечего мне было просить в пустом соборе,
да и не имел я на это права. Надо было разобраться в себе, а не
перекладывать этот вопрос на другого.
Начинался карнавал, он приходил звуками дудочки на ночной узкой улице,
ряжеными, которых мы встречали в сумерках, и машинами, увешанными бумажными
гирляндами. Ряженые угощали прохожих редькой, звеня бубенчиками, наклонялись
к детям.
Однажды мы услышали уханье барабана и скрипки в середине ночи.
Тогда мы быстро оделись и, выскользнув из гостиницы, пошли по улице в
ближайший кабачок. Там, несмотря на то что было заполночь, плясали, дули в
трубу и кричали - каждый о своем. Речь пропадала, растворялась в общем шуме,
и казалось, что я беззвучно открываю рот, хотя уже давно начал кричать
вместе со всеми.
Мы с трудом нашли место и, взяв пиво, окончательно влились в общий хор.
Аня привалилась ко мне и, как и я, тоже беззвучно пела что-то.
Вскоре из этой какофонии вычленилась мелодия "Yellow Submarine", но, прожив
минуту, переродилась во что-то другое, затем пережила стадию
"Интернационала", в следующей жизни явившись в образе "Auf Wiedersehen, mein
klein, auf Wiedersehen".
Рядом со мной сидел на крохотном стульчике худой парень с выпирающим
кадыком. Он был действительно худ, но когда он тянулся за кружкой, видно
было, как перекатываются мускулы, как слаженно движется все его тело.
Парень оказался бывшим сержантом морской пехоты ГДР, и мы поговорили о
морской пехоте и о ГДР, но когда я отправился в очередное путешествие через
ноги, руки и головы, длинное и веселое путешествие за пивом, то, вернувшись,
обнаружил, что бывший сержант исчез, и его место занято скрипачом, занято
было и мое место.
Мне пришлось пристроиться на корточках у ног Ани, и, прижавшись к ним щекой,
забыв про войны, работу, сон, забыв людей, о которых нужно было помнить и
память о которых отравляла мне жизнь, я стал хлебать слабое, совсем не
хмельное пиво.
Ночь несла меня своей интернациональной музыкой к будущему утру, когда можно
спать вволю и проснуться только тогда, когда это утро закончится.
Потом в кабачок ввалились молодые ребята в страшных масках, которые, в знак
неведомой инициации, предлагали каждому попробовать капустную кочерыжку.
На смену им пришел толстяк с барабаном, который, за неимением другого места,
прислонил к моему плечу и принялся лупить по страшному инструменту резиновой
колотушкой. Но и толстяк ушел, забыв и своего круглого друга, и колотушку.
В эту минутную паузу я спросил скрипача, что, собственно, он играет.
- Как что? - искренне изумился он. - "Gipsy Kings", конечно!
И, пыхтя, продолжал водить смычком по струнам.
Несмотря на это веселье, колокола на церкви исправно отмеряли время. И
каждое их вступление изменяло состав веселившихся. Каждый удар выбивал новую
брешь в присутствующих, и наконец в кабачке осталось человек пять. Музыка
замирала вдалеке, и студенты шли, прощаясь, распевая на ходу, их компании
делились, распадались, и делились и распадались на отдельные звуки среди
тишины песни, которые они пели.
И тогда встал с табурета немолодой человек и, шепнув что-то бармену,
выдвинул из-за табурета черный футляр. Это движение было тем же, каким в
далекой южной и теперь для меня еще и юго-восточной республике мой ровесник
доставал из тайника завернутый в кусок ткани автомат. Это было движение, с
которым, быть может, врач берет перед операцией из рук сестры инструмент. Он
доставал не сокровище, а надежду на что-то. Мы с Аней замерли, чувствуя, что
сейчас начнется самое главное в этой ночи. Человек щелкнул замками футляра.
Я по-прежнему прижимался к ногам женщины, которую любил, и почти сидел на
полу.
Из футляра возник саксофон. Я не мог, точно так же, как и мой безрукий
московский знакомец, не умел определить его название. Саксофонист пожевал
губы, обвел потемневшее пространство кабачка взглядом и начал.
Вначале мелодия была пронзительной и печальной, но потом в нее вплелся иной
мотив, который стал спорить с прежним печальным, высмеивая его, пародируя. И
это было правильно, потому что я не поверил бы сладко-грустной,
грустно-кислой музыке первых тактов, а вот сочетанию двух тем поверил
безоговорочно. Ирония - вот что спасало музыку от пошлости, ирония - вот что
помогало перебраться через грязь. Ирония, смешанная с добром, с каким-то
другим делом, важным, но о котором не говорится. А может, это было просто
добро, прикрывающееся иронией, чтобы делать свое дело.
И снова надо было возвращаться, потому что прошли эти несколько дней. Я и
Аня должны были ехать обратно.
Она высадила меня у конторы, которую факс завалил листами.
Жизнь входила в привычное русло.
Но тут все кончилось, потому что на следующий день после возвращения ее
машина столкнулась с трейлером.
Я узнал об этом через два дня, когда, снова съездив в Берлин, нашел на своем
автоответчике сообщение полицейского комиссариата.
Странно, я совсем не чувствовал боли, отвечая на вопросы.
Внезапно оказалось, что у нее куча родственников. Приехал даже муж из своей
Южной Америки. Оказалось, что он еще муж, и вот он уж рыдал безутешно.
А я отупел и механически делал свое бумажное дело. Наверное, я делал его
хорошо, потому что никто ничего не заметил, даже Гусев, случайно позвонивший
мне в контору. Я даже ни разу не зашел в нашу, ее, впрочем, теперь
окончательно - его, вернувшегося мужа, квартиру.
Полицейские от меня быстро отстали, я им был неинтересен, она - тоже. Явился
какой-то идиот из страховой компании со своими идиотскими вопросами.
Спрашивал, почему Аня не пристегивалась, и, может, это такая привычка всех
русских. Он исчез так же идиотски, оступившись с крыльца в газон.
Я ржал над телевизионными шоу и прикидывал, что из вещей мне придется
покупать заново - бритву, рубашки... Я думал, что стал бесчувствен, и,
кажется, горя не было во мне - только тупость.
Отчего я продолжал есть, пить, гоготать над анекдотами - может, оттого, что
одиночество снова нашло меня, выскочив из засады.
Чашин нашел меня и, как всегда - внезапно.
Чашин следовал за мной, он сопровождал меня по жизни, будто взяв под руку,
будто заступив на смену одиночеству, которое покинуло меня. Он присутствовал
в моей жизни, будто болезнь в жизни хроника.
Он не звонил, не передавал ничего со своими людьми, а просто притормозил
однажды рядом со мной, шедшим спокойно по улице.
Вернее, притормозил не он, а шофер. Ехать в машине Чашина мне не хотелось, и
я просто предложил прогуляться.
- Короче, есть дело, - сказал он, упав на стул.
- Никакого дела нет.
- Ты ошибаешься, дело есть. Но теперь все изменилось - я уже не прошу,
выбора никакого нет.
- Выбор всегда есть.
- Нет, нет выбора. Ты отдохнул, покушал хорошо. Теперь нужно ехать, ты ведь
любишь ездить?
- Выбор есть. Я жил без тебя, буду жить дальше.
- А ты думаешь, кто тебя слепил? Кто тебя на работу устроил?
"Вот почему Иткин так меня боялся", - догадался я с запозданием.
Мы оба понимали, о чем говорим, хотя сыпали недомолвками. И вдруг Чашин
сказал страшное, он не должен был этого говорить, он должен был оставить
меня в неведении, но он все же проговорился.
- Не будь дураком, один уже влетел, а мне, думаешь, это приятно, своих-то?
Себя не жалеешь, свою бабу не пожалел, совсем без ума... Она понимала, во
что ввязалась, да и ты тоже. А тебе, тебе уже не визу обнулить, это тебе
покруче встанет...
"Вот это ты зря сказал, - подумал я. - Это ты сказал совсем напрасно. Лучше
б я ничего не знал. Лучше б я, тупой баран, ни о чем не догадывался... "Ты
напрасно это сказал, потому что теперь ты загнал меня в угол. Нельзя
загонять противника в угол, его нужно либо сразу убирать с дороги, либо
оставлять ему узкий и выгодный тебе путь к отступлению. А отступать мне
некуда, я никогда не буду больше воевать за Чашина, надеясь, что он за это
оставит меня в живых".
Я первый прервал паузу и произнес как заклинание, как присягу в суде:
- Нет, я не буду этого делать.
- Все, я еду, - Чашин стал подниматься, скрежеща пластмассовым стулом.
Он косо вылез из-за стола и пошел к выходу. С веранды я видел, как Чашин
постоял у машины, переговорив о чем-то с телохранителем, потом сел на
водительское место и сразу набрал такую скорость, что шофер-охранник у
другого автомобиля покрутил у виска, а пара велосипедистов прижалась к
стене.
Вторая машина медленно двинулась вслед исчезнувшей первой.
"Интересно, - подумал я, - как Чашин покупает немецких полицейских? Или он
действует как-то иначе?"
Но иронизировать было нечего.
Чашин убил Багирова, хотя сидел с ним на одной парте в учебном классе. Я ему
был нужен, и он меня не трогал, а ходил по следу, как мое драгоценное
одиночество.
Чашин убил Анну, потому что она могла чем-то ему повредить. Теперь он решил,
что я что-то знаю, и вот теперь, наверное, подстрахуется и на мой счет.
Теперь ему действительно понадобился я, и он не остановится ни перед чем. А
если я откажусь, он сразу скомкает меня, как бумажную салфетку в кафе. Добро
бы только меня.
Нужно упреждение, как в горной войне, когда надо перехватить колонну, идущую
по ущелью. На равнине или в холмах боевое охранение опаснее, но когда
колонна в ущелье, ниже засады, она почти беззащитна.
Аккуратно отсчитав монетки и положив их на стол, я пошел мимо американских
студентов в ярких университетских майках. Студенты сорили деньгами, зачем
они сидели здесь - непонятно.
Чашину ехать два часа. Через два часа он достигнет своих подчиненных и
начнет гадить.
Я специально вспомнил это слово, потому что не знал, что он будет делать. А
еще я вспомнил, как чуть было не разжился у турок пистолетом. Может, теперь
он стал единственной необходимой мне вещью.
Садясь в машину, я оглянулся и увидел свое отражение в витрине. На меня
глядел невысокий овальный человек в спортивной куртке.
Шумы нарастали во мне.
Это были звуки латиноамериканской музыки на Арбате, болтовня девчонок в
крымском троллейбусе, пьяный русский нищий на Александерплац и шум воды,
стекающей по брезентовому пологу палатки, стоящей на краю клюквенных болот.
Это был звук колокола в маленьком городке и невнятное бормотание старика,
идущего по коридору обшарпанной квартиры, звук двигателя танка, ползущего по
склону, и хриплое дыхание крестьян, устанавливающих миномет на краю села.
Мерно стекал песок с саперных лопаток окапывающегося за линией обороны
заградотряда, ухал карнавальный барабан, и отвечали ему скрипки ряженых,
пищали и улюлюкали мобильные телефоны людей в красных пиджаках, собравшихся
вместе за одним столом, и каркали эти люди что-то важное в уши своих
телефонов. Это были шумы самолетов и вертолетов - вороний клекот и карканье
войны, звуки своих и чужих, диссонансные эти звуки множились, длительность
их смещалась, один замещался другим, гремели отбойные молотки жаркого
московского утра, в которое нужно было выйти после бессонной ночи, шелестели
необязательные слова моих случайных попутчиков, капал гулко неисправный
кран, отмеряя падением воды ход ночного разговора, шумела листва за окном
курортной комнаты, плыли фуги над спящим в зиме подмосковным поселком, с
визгом двигался по запотевшему вагонному стеклу палец юго-восточного
человека, выписывая: "Гия", стучали колеса, брякала пряжка ремня,
свесившаяся с верхней полки, поводила стволами "Шилка", зенитная установка,
из рыла которой хлещет квадратный метр смертоносного свинца, звучали гитары
курортных лабухов, били в крепкую дверь убогой квартиры с придвинутыми к
окнам шкафами тяжелые ботинки, переваливаясь по горной дороге, ревели
бронемашины, и десант ждал своей смерти на броне, шуршали деловые бумаги, за
которыми кровь и нефть, эта нефть текла по жилам моей страны, питая ее
больное тело, эшелон убыстрял свой бег, а брезент на платформах хлопал,
хлопал на ветру, а маленький "Фольксваген" футболила по дороге огромная туша
трейлера, поддавала, плющила со скрежетом, выпихивала с эстакады, но
вкрадчивый голос инструктора говорил, что если так, дескать, то одно
спасение - рассказать притчу о жучке, чужие разговоры теснились во мне,
хрипло кричал что-то небритый человек, меняя рожки автомата, перемотанные
изоляционной лентой, и с грохотом катились по скальнику камни из-под его
башмаков, и рвал барабанные перепонки этот шум остановившегося времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
разнять руки.
Все-таки место святое, историческое.
Висели на странных модернистских витринах два коротких гладиуса, схема
организации войск и изображения легионеров. Ни на одном из стендов, правда,
не была изображена процедура пользования тем, чье название носил музей.
Глядя на карту, я пытался сообразить, какой легион стоял здесь - Первый или
Двадцать второй - и как он назывался. Но тут вдруг я обнаружил на стенде
странную картинку и дернул Аню за руку.
На рисунке в стиле комиксов был изображен бегущий человек с развевающимися
волосами и бородой, другой такой же вылезал из кустов. От них, бросая
оружие, бежали римляне.
Косматый человек преследовал их, взмахивая голыми руками.
- Смотри, - сказал я. - Это я в молодости.
Но на нашем пути мы встречали и иные древности. Однажды мы забрели в
настоящую лавку этих древностей, где стояли игрушечные автомобильчики, в
которые играли дети перед войной. Там качал головой китайский болванчик, и
кукла самурая взмахивала мечом на подоконнике. В этой лавке были кофейная
мельница, похожая на скворечник, и почтовый ящик, напоминавший рыцарский
замок. Пахло корицей и перцем, старым деревом и начищенной латунью. Шелковый
зонтик висел под потолком, а со стен глядели старики в старинных кафтанах.
Никого не было в лавке - ни посетителей, ни хозяев. Только лысый болван,
улыбаясь нам, качал головой.
И мы молча вышли из кукольного места.
Первое, что мы увидели затем на перекрестке, был шарманщик, такой, будто его
только что вместе с шарманкой купили в лавке старьевщика. Шарманщик в
огромной шляпе с вислыми полями крутил ручку своего аппарата, населенного
зверьем, как целый лес. Медведь, стоя на верхней крышке, водил смычком по
скрипке без струн, плюшевый заяц бил в барабан, высовывалась из окошечка
неизвестная птичка. Шарманка играла военный марш, но как-то весело,
несерьезно, будто говорила: "Поиграем и разойдемся, что без толку друг в
друга палить".
Ночью мы узнавали время по звуку колокола на соборе, колокол звучал четко и
ясно, потому что собор был в двух шагах.
На второе утро после приезда я вышел рано, чтобы посмотреть на него, и все
же опоздал.
Я появился на площади как раз тогда, когда по ней двинулись в обратный путь
немногочисленные прихожане.
Я зашел в собор, его пустое пространство всосало меня, и я оказался перед
рядами кресел - один.
Думая о вере, на самом деле я думал о надежде.
Было плохо в моей стране.
Как в час перед концом, расплодились в ней поэты и прорицатели. И, стоя в
немецком храме, я думал не о Боге, а отчего-то о своей стране. И было мне
больно за эту страну, где люди вместо чая пьют по утрам ненависть.
Я уже залит ею по самую пробку.
К тому же все у нас в стране политизировано. Политизированность эта
приобрела свою высшую форму - форму сплетни.
Даже "святые" письма наполнены политикой.
Стоя в соборе маленького немецкого городка, я поймал себя на том, что помню
их наизусть: "Перепишите это письмо 10 (20,50...) раз, и на четвертый день
судьба Вам что-нибудь подарит..."
В детстве я обнаружил такое письмо и, как истый пионер, гадливо улыбаясь,
сдал его учительнице истории.
Святые письма делились на две категории. Одни действовали только пряником,
другие пользовали и кнут: "служащий Харст получил письмо и, не размножив
его, порвал. Через четыре дня он попал в катастрофу". Угрозы эти ныне
совершенно беспроигрышны - можно быть уверенным, что через четыре дня
что-нибудь уж точно случится.
Русское православие открестилось от святых писем, а один сердобольный
батюшка даже предложил слабонервным пересылать их ему для уничтожения, но
они живут и неистребимы, как всякое суеверие.
Долго я не читал никаких, и уж тем более святых, писем, а потом обнаружил,
что к ним прибавился политический запах - "Хрущев получил письмо, когда
отдыхал на даче в 1964 г. Он выругался и выбросил его в урну. Через четыре
дня его свергли".
Я никоим образом не хотел оспаривать возможность Хрущева получать святые
письма. Бог с ними, с этими письмами, да и с их авторами, все равны перед
Ним.
Одно из них как-то принесли моему старику. Там были упомянуты маршал
Тухачевский и крестьянка, которая, размножив пятьдесят штук, вышла замуж за
графа Потоцкого. Это казалось мне сильнее, чем Хрущев у почтового ящика,
сильнее, чем "Фауст" Гете, как говорил другой классик других наук.
Стоя в пустом немецком храме, я вспомнил свое крещение.
Меня понесла крестить мать, несмотря на запрет отца. Это случилось зимой не
в церкви, не в ней, что стоит на взгорке кривого переулка, а в крестильной
избе, за забором справа, в мягкоснежный ноябрьский день.
Там, в этой церкви, отец Алексей певуче перечислял грехи, а маленькие,
высушенные жизнью старушки кланялись и бормотали:
- Грешны, батюшка, грешны...
Так они бормотали в ответ - и лишь на прелюбодеянии батюшка строго обводил
старушек взглядом:
- Что, грешны?! Эх, старые...
Вспомнив эти истории, я понял, что нечего мне было просить в пустом соборе,
да и не имел я на это права. Надо было разобраться в себе, а не
перекладывать этот вопрос на другого.
Начинался карнавал, он приходил звуками дудочки на ночной узкой улице,
ряжеными, которых мы встречали в сумерках, и машинами, увешанными бумажными
гирляндами. Ряженые угощали прохожих редькой, звеня бубенчиками, наклонялись
к детям.
Однажды мы услышали уханье барабана и скрипки в середине ночи.
Тогда мы быстро оделись и, выскользнув из гостиницы, пошли по улице в
ближайший кабачок. Там, несмотря на то что было заполночь, плясали, дули в
трубу и кричали - каждый о своем. Речь пропадала, растворялась в общем шуме,
и казалось, что я беззвучно открываю рот, хотя уже давно начал кричать
вместе со всеми.
Мы с трудом нашли место и, взяв пиво, окончательно влились в общий хор.
Аня привалилась ко мне и, как и я, тоже беззвучно пела что-то.
Вскоре из этой какофонии вычленилась мелодия "Yellow Submarine", но, прожив
минуту, переродилась во что-то другое, затем пережила стадию
"Интернационала", в следующей жизни явившись в образе "Auf Wiedersehen, mein
klein, auf Wiedersehen".
Рядом со мной сидел на крохотном стульчике худой парень с выпирающим
кадыком. Он был действительно худ, но когда он тянулся за кружкой, видно
было, как перекатываются мускулы, как слаженно движется все его тело.
Парень оказался бывшим сержантом морской пехоты ГДР, и мы поговорили о
морской пехоте и о ГДР, но когда я отправился в очередное путешествие через
ноги, руки и головы, длинное и веселое путешествие за пивом, то, вернувшись,
обнаружил, что бывший сержант исчез, и его место занято скрипачом, занято
было и мое место.
Мне пришлось пристроиться на корточках у ног Ани, и, прижавшись к ним щекой,
забыв про войны, работу, сон, забыв людей, о которых нужно было помнить и
память о которых отравляла мне жизнь, я стал хлебать слабое, совсем не
хмельное пиво.
Ночь несла меня своей интернациональной музыкой к будущему утру, когда можно
спать вволю и проснуться только тогда, когда это утро закончится.
Потом в кабачок ввалились молодые ребята в страшных масках, которые, в знак
неведомой инициации, предлагали каждому попробовать капустную кочерыжку.
На смену им пришел толстяк с барабаном, который, за неимением другого места,
прислонил к моему плечу и принялся лупить по страшному инструменту резиновой
колотушкой. Но и толстяк ушел, забыв и своего круглого друга, и колотушку.
В эту минутную паузу я спросил скрипача, что, собственно, он играет.
- Как что? - искренне изумился он. - "Gipsy Kings", конечно!
И, пыхтя, продолжал водить смычком по струнам.
Несмотря на это веселье, колокола на церкви исправно отмеряли время. И
каждое их вступление изменяло состав веселившихся. Каждый удар выбивал новую
брешь в присутствующих, и наконец в кабачке осталось человек пять. Музыка
замирала вдалеке, и студенты шли, прощаясь, распевая на ходу, их компании
делились, распадались, и делились и распадались на отдельные звуки среди
тишины песни, которые они пели.
И тогда встал с табурета немолодой человек и, шепнув что-то бармену,
выдвинул из-за табурета черный футляр. Это движение было тем же, каким в
далекой южной и теперь для меня еще и юго-восточной республике мой ровесник
доставал из тайника завернутый в кусок ткани автомат. Это было движение, с
которым, быть может, врач берет перед операцией из рук сестры инструмент. Он
доставал не сокровище, а надежду на что-то. Мы с Аней замерли, чувствуя, что
сейчас начнется самое главное в этой ночи. Человек щелкнул замками футляра.
Я по-прежнему прижимался к ногам женщины, которую любил, и почти сидел на
полу.
Из футляра возник саксофон. Я не мог, точно так же, как и мой безрукий
московский знакомец, не умел определить его название. Саксофонист пожевал
губы, обвел потемневшее пространство кабачка взглядом и начал.
Вначале мелодия была пронзительной и печальной, но потом в нее вплелся иной
мотив, который стал спорить с прежним печальным, высмеивая его, пародируя. И
это было правильно, потому что я не поверил бы сладко-грустной,
грустно-кислой музыке первых тактов, а вот сочетанию двух тем поверил
безоговорочно. Ирония - вот что спасало музыку от пошлости, ирония - вот что
помогало перебраться через грязь. Ирония, смешанная с добром, с каким-то
другим делом, важным, но о котором не говорится. А может, это было просто
добро, прикрывающееся иронией, чтобы делать свое дело.
И снова надо было возвращаться, потому что прошли эти несколько дней. Я и
Аня должны были ехать обратно.
Она высадила меня у конторы, которую факс завалил листами.
Жизнь входила в привычное русло.
Но тут все кончилось, потому что на следующий день после возвращения ее
машина столкнулась с трейлером.
Я узнал об этом через два дня, когда, снова съездив в Берлин, нашел на своем
автоответчике сообщение полицейского комиссариата.
Странно, я совсем не чувствовал боли, отвечая на вопросы.
Внезапно оказалось, что у нее куча родственников. Приехал даже муж из своей
Южной Америки. Оказалось, что он еще муж, и вот он уж рыдал безутешно.
А я отупел и механически делал свое бумажное дело. Наверное, я делал его
хорошо, потому что никто ничего не заметил, даже Гусев, случайно позвонивший
мне в контору. Я даже ни разу не зашел в нашу, ее, впрочем, теперь
окончательно - его, вернувшегося мужа, квартиру.
Полицейские от меня быстро отстали, я им был неинтересен, она - тоже. Явился
какой-то идиот из страховой компании со своими идиотскими вопросами.
Спрашивал, почему Аня не пристегивалась, и, может, это такая привычка всех
русских. Он исчез так же идиотски, оступившись с крыльца в газон.
Я ржал над телевизионными шоу и прикидывал, что из вещей мне придется
покупать заново - бритву, рубашки... Я думал, что стал бесчувствен, и,
кажется, горя не было во мне - только тупость.
Отчего я продолжал есть, пить, гоготать над анекдотами - может, оттого, что
одиночество снова нашло меня, выскочив из засады.
Чашин нашел меня и, как всегда - внезапно.
Чашин следовал за мной, он сопровождал меня по жизни, будто взяв под руку,
будто заступив на смену одиночеству, которое покинуло меня. Он присутствовал
в моей жизни, будто болезнь в жизни хроника.
Он не звонил, не передавал ничего со своими людьми, а просто притормозил
однажды рядом со мной, шедшим спокойно по улице.
Вернее, притормозил не он, а шофер. Ехать в машине Чашина мне не хотелось, и
я просто предложил прогуляться.
- Короче, есть дело, - сказал он, упав на стул.
- Никакого дела нет.
- Ты ошибаешься, дело есть. Но теперь все изменилось - я уже не прошу,
выбора никакого нет.
- Выбор всегда есть.
- Нет, нет выбора. Ты отдохнул, покушал хорошо. Теперь нужно ехать, ты ведь
любишь ездить?
- Выбор есть. Я жил без тебя, буду жить дальше.
- А ты думаешь, кто тебя слепил? Кто тебя на работу устроил?
"Вот почему Иткин так меня боялся", - догадался я с запозданием.
Мы оба понимали, о чем говорим, хотя сыпали недомолвками. И вдруг Чашин
сказал страшное, он не должен был этого говорить, он должен был оставить
меня в неведении, но он все же проговорился.
- Не будь дураком, один уже влетел, а мне, думаешь, это приятно, своих-то?
Себя не жалеешь, свою бабу не пожалел, совсем без ума... Она понимала, во
что ввязалась, да и ты тоже. А тебе, тебе уже не визу обнулить, это тебе
покруче встанет...
"Вот это ты зря сказал, - подумал я. - Это ты сказал совсем напрасно. Лучше
б я ничего не знал. Лучше б я, тупой баран, ни о чем не догадывался... "Ты
напрасно это сказал, потому что теперь ты загнал меня в угол. Нельзя
загонять противника в угол, его нужно либо сразу убирать с дороги, либо
оставлять ему узкий и выгодный тебе путь к отступлению. А отступать мне
некуда, я никогда не буду больше воевать за Чашина, надеясь, что он за это
оставит меня в живых".
Я первый прервал паузу и произнес как заклинание, как присягу в суде:
- Нет, я не буду этого делать.
- Все, я еду, - Чашин стал подниматься, скрежеща пластмассовым стулом.
Он косо вылез из-за стола и пошел к выходу. С веранды я видел, как Чашин
постоял у машины, переговорив о чем-то с телохранителем, потом сел на
водительское место и сразу набрал такую скорость, что шофер-охранник у
другого автомобиля покрутил у виска, а пара велосипедистов прижалась к
стене.
Вторая машина медленно двинулась вслед исчезнувшей первой.
"Интересно, - подумал я, - как Чашин покупает немецких полицейских? Или он
действует как-то иначе?"
Но иронизировать было нечего.
Чашин убил Багирова, хотя сидел с ним на одной парте в учебном классе. Я ему
был нужен, и он меня не трогал, а ходил по следу, как мое драгоценное
одиночество.
Чашин убил Анну, потому что она могла чем-то ему повредить. Теперь он решил,
что я что-то знаю, и вот теперь, наверное, подстрахуется и на мой счет.
Теперь ему действительно понадобился я, и он не остановится ни перед чем. А
если я откажусь, он сразу скомкает меня, как бумажную салфетку в кафе. Добро
бы только меня.
Нужно упреждение, как в горной войне, когда надо перехватить колонну, идущую
по ущелью. На равнине или в холмах боевое охранение опаснее, но когда
колонна в ущелье, ниже засады, она почти беззащитна.
Аккуратно отсчитав монетки и положив их на стол, я пошел мимо американских
студентов в ярких университетских майках. Студенты сорили деньгами, зачем
они сидели здесь - непонятно.
Чашину ехать два часа. Через два часа он достигнет своих подчиненных и
начнет гадить.
Я специально вспомнил это слово, потому что не знал, что он будет делать. А
еще я вспомнил, как чуть было не разжился у турок пистолетом. Может, теперь
он стал единственной необходимой мне вещью.
Садясь в машину, я оглянулся и увидел свое отражение в витрине. На меня
глядел невысокий овальный человек в спортивной куртке.
Шумы нарастали во мне.
Это были звуки латиноамериканской музыки на Арбате, болтовня девчонок в
крымском троллейбусе, пьяный русский нищий на Александерплац и шум воды,
стекающей по брезентовому пологу палатки, стоящей на краю клюквенных болот.
Это был звук колокола в маленьком городке и невнятное бормотание старика,
идущего по коридору обшарпанной квартиры, звук двигателя танка, ползущего по
склону, и хриплое дыхание крестьян, устанавливающих миномет на краю села.
Мерно стекал песок с саперных лопаток окапывающегося за линией обороны
заградотряда, ухал карнавальный барабан, и отвечали ему скрипки ряженых,
пищали и улюлюкали мобильные телефоны людей в красных пиджаках, собравшихся
вместе за одним столом, и каркали эти люди что-то важное в уши своих
телефонов. Это были шумы самолетов и вертолетов - вороний клекот и карканье
войны, звуки своих и чужих, диссонансные эти звуки множились, длительность
их смещалась, один замещался другим, гремели отбойные молотки жаркого
московского утра, в которое нужно было выйти после бессонной ночи, шелестели
необязательные слова моих случайных попутчиков, капал гулко неисправный
кран, отмеряя падением воды ход ночного разговора, шумела листва за окном
курортной комнаты, плыли фуги над спящим в зиме подмосковным поселком, с
визгом двигался по запотевшему вагонному стеклу палец юго-восточного
человека, выписывая: "Гия", стучали колеса, брякала пряжка ремня,
свесившаяся с верхней полки, поводила стволами "Шилка", зенитная установка,
из рыла которой хлещет квадратный метр смертоносного свинца, звучали гитары
курортных лабухов, били в крепкую дверь убогой квартиры с придвинутыми к
окнам шкафами тяжелые ботинки, переваливаясь по горной дороге, ревели
бронемашины, и десант ждал своей смерти на броне, шуршали деловые бумаги, за
которыми кровь и нефть, эта нефть текла по жилам моей страны, питая ее
больное тело, эшелон убыстрял свой бег, а брезент на платформах хлопал,
хлопал на ветру, а маленький "Фольксваген" футболила по дороге огромная туша
трейлера, поддавала, плющила со скрежетом, выпихивала с эстакады, но
вкрадчивый голос инструктора говорил, что если так, дескать, то одно
спасение - рассказать притчу о жучке, чужие разговоры теснились во мне,
хрипло кричал что-то небритый человек, меняя рожки автомата, перемотанные
изоляционной лентой, и с грохотом катились по скальнику камни из-под его
башмаков, и рвал барабанные перепонки этот шум остановившегося времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16