То, что было там, часто может быть сохранено (или вставлено), потому что устный рассказчик инстинктивно или сознательно чувствует их литературную значимость. note 17 Note17
См. замечание в конце.
Даже когда запрет в волшебной сказке, как можно догадаться, заимствован из каких-то табу, существовавших некогда, вероятно, он сохраняется в исторически более поздних вариантах сказки благодаря огромной мифической значимости запрета. Конечно, смысл этой значимости может заключаться в самих табу. Ты не должен — или будешь ввергнут в бесконечные беды. Даже в самых нежных «детских сказках» встречаются запреты: Кролика Питера прогнали из сада, бедняга потерял свое голубое пальто и заболел. Запертая Дверь остается вечным Искушением. ДЕТИ Теперь я перехожу к детям, и мы рассмотрим последний, самый важный из трех вопросов: каковы, если они вообще есть, значение и роль сказок сегодня. Принято считать, что для сказок дети — самая естественная и подходящая аудитория. Обозреватели часто позволяют себе шутить о сказках, которые, по их мнению, можно читать и взрослым для собственного удовольствия: «Эта книга для детей в возрасте от шести до шестидесяти». Но я еще ни разу не слышал незаслуженной похвалы подобного рода, например, новой модели машины: «развлекает детей от семнадцати до семидесяти», хотя, по-моему, это было бы более уместно. Существует ли специфическая связь между детьми и сказками? Нужно ли обращать внимание на то, что взрослый читает их для собственного удовольствия? Читает как сказки, а вовсе не изучает как какие-нибудь курьезы. Взрослые могут коллекционировать и изучать что угодно, включая старые театральные программки и бумажные пакеты.Даже тем, у кого хвататет ума не считать, что волшебные сказки вредны, как правило считают, что существует природная связь между детским сознанием и волшебными сказками, подобная связи между детским желудком и молоком. Я считаю это ошибкой. Эта ошибка в лучшем случае происходит благодаря фальшивой сентиментальности , или ее допускают те, кто по какой-либо причине (например, отсутствие собственных детей) склонны думать о детях как о специфических существах, существах почти что другой расы, а не как о нормальных, может быть, только незрелых членах определенной семьи или человечества в целом.Фактически, такая связь между детьми и волшебными сказками — это печальная ошибка нашей собственной истории. В современном литературном мире волшебные сказки относят к категории «литературы для нянек», также как неуклюжую старомодную мебель относят в детскую, потому что взрослым она больше не нужна, и если ее сломают, то не жалко. [В случае со сказками и другими традициями, правилами для нянек есть и другой фактор. Семьи побогаче нанимали женщин присматривать за детьми, и сказки рассказывались этими няньками, которые зачастую были знакомы со старинными обычаями и традициями гораздо лучше своих господ. Прошло уже много времени с тех пор, как этот источник иссяк, по крайней мере, в Англии, но он имел довольно большре значение. Однако опять же, это не доказывает, что дети— существа особо восприимчивые к исчезающему фольклору (народным традициям). Няньки могли бы так же (и так было бы даже лучше) подбирать картины и мебель для детской.] Вовсе не дети выбрали себе такую литературу. Дети как вид (класс) — если не обращать внимание на эту ошибку, поскольку они вовсе не являются каким-то отдельным видом (классом) — не то чтобы больше любят волшебные сказки и нельзя сказать, что они понимают их лучше взрослых или любят их более, чем какие-нибудь другие вещи. Они молоды, и они растут, у них есть апппетит ко всему, так что сказки идут довольно хорошо. Но на самом деле лишь некоторые дети, равно как и некоторые взрослые, имеют особый вкус к сказкам; и если они имеют таковой, то он как правило не является исключительным или доминирующим.[См. замечание в конце.] Этот вкус, я думаю, не может появиться в раннем детстве сам по себе, без созданных окружающими условий, и эта особенность, без сомнения, не уменьшается, а увеличивается с возрастом, если она дана от рождения.Действительно, в последнее время сказки обычно пишутся или «адаптируются» для детей. Но это можно сделать и с музыкой, поэзией, романами, историями или научными пособиями. Это опасный процесс, даже если в нем есть необходимость. Эти жанры спасает от разрушения на самом деле то, что они не входят в компетенцию нянек; детские и школьные классные комнаты просто прививают детям такие вкусы и взгляды на взрослые вещи, какие сами взрослые считают (и часто ошибочно) свойственными им. Если все это водворить в детскую, то оно сильно пострадает. Так же как хороший стол, красивая картина или полезный прибор (например, микроскоп) будет поломан и разбит, если его надолго оставить без присмотра в классной комнате. Волшебные сказки будут окончательно разрушены, если будут полностью изгнаны, отрезаны от мира взрослого искусства, на самом деле они уже терпят этот ущерб.Я считаю, что значение волшебных сказок не зависит от того, что о них думаю дети. Мир волшебных сказок скорее чердак или чулан, только временно или частично детсткая комната. То что лежит в этих комнатах часто перепутано и поломано, куча барахла разных периодов, назначения и вкуса. Но среди них можно случайно найти вещь непреходящей ценности: старинное произведение искусства, не оченьл поврежденное, которое только глупец способен выбросить.«Волшебные сказки» Эндрю Ланга, пожалуй, не являются таким чуланом. Они скорее похожит на прилавки благотворительной распродажи. Кто-то с тряпкой для пыли и с глазами, способными различать настоящую ценность вещи, обошел чердаки и кладовки. Его сборникипо большей части явялются побочным продуктом его взрослых исследований мифологии и народных традиций, но они были переделаны и представлены как книги для детей. note 18 Note18
Лангом и его помощниками. Хотя для большинства вошедших туда текстов, точнее, из оригиналов (или дошедших до нас наиболее старых вариантов) это неверно.
Следует обсудить, почему Ланг считает эти книги детскими.В предисловии к первой книге серии говорится о «детях, которым и для которых рассказывались эти сказки»: «Они представляют молодость человечества, древних людей, правидивыхз в своей любви, искренней вере, тяге к чудесному». «Это правда?» — Вот главный вопрос, который задают дети», — утверждает Ланг.По-моему, здесь вера и тяга к чудесам рассматриваются как одно и то же или очень тесно связанные свойства. Они радикально различны, хотя тяга к чудесам ни вообще ни в первую чередь не отделяется растущим умом человека от его общих стремлений. Очевидно, Ланг употребляет слово вера в его прямом значении: вера в то, что некая вещь существует, или что-то может происходить в реальном, первичном мире. Если так, то я боюсь, что из слов Ланга, очищенных от сентиментальности, может вытекать только то, что что человек, рассказывающий детям чудесные сказки, должен или может, или в любом случае основывается на ихз доверчивости, отсутствии опыта, из-за которого дети в некоторых случаях не могут отличить правду от вымысла, хотя само это различение — основа здравого человеческого ума — и лежит в основе самих сказок.Конечно, дети способны на буквальную веру, если искусство сказочника дает им такую возможность. Такое состояние ума называют «добровольным отказом от неверия». Мне кажется, это не совсем верное описание происходящего процесса. На самом деле сказочник должен быть талантливым «со-Творцом». Он создает Другой Мир, в который вы можете мысленно войти. Внутри него все, что он создал — это «правда»: там все существует по законам данного мира. Тем не менее, вы верите в него, пока вы находитесь, и это так и есть, внутри. В тот момент, когда возникает сомнение, чары рассеиваются, магия, или иначе, искусство, терпит поражение. Теперь вы снова в Реальном Мире, и извне смотрите на маленький неудачный Вторичный Мир. Если же вы обязаны по своей доброте, или в силу определенных обстоятельств, оставаться внутри, недоверие должно быть отложено (или подавлено), иначе смотреть и слушать станет невыносимо. Но это откладывание недоверия есть эрзац, замена главного, как бы убежище, которое мы используем, когда снисходим до игры или попытки поверить, или когда пытаемся (более или менее охотно) найти какое-нибудь достоинство в произведении искусства, которое не произвело на нас должного впечатления.Настоящий болельщик крикета живет в своем заколдованном государстве — Втором Мире. Я же, когда смотрю матч, нахожусь на самом низком уровне. Я могу достигнуть (более или менее) добровольного подавления неверия, когда я вынужден оставаться там, и нахожу поддержку в каких-то мотивах, которые помогают избавиться от скуки: например, языческое, геральдическое предпочтение темно-синего перед светлым. Такое подавление недоверия, происходит ли оно из-за усталого, жалкого или сентиментального состояния ума, свойственного «взрослым». Я представляю, что это обычное состояние взрослых в обществе волшебной сказки. Они захвачены и удерживаются там при поддержки сентиментальности (воспоминания о детстве или представления о том, каким оно должно было быть) и они убеждают себя, что им надо любить волшеные сказки. Но если они насамом деле любят их-, им не следует подавлять недоверие: они могут верить — в прямом смысле.Итак, если Ланг имеет в виду что-либо подобное, то в его словах содержится немного правды. Можно сказать, что дети легче подаются заговору. Возможно, это и так, хотя я в этом и не уверен. Такое убеждение, я думаю, часто просто иллюзия взрослых, вызванная детской покорностью, недостатком словарного запаса и опыта критического осмысления и их ненасытностью (соответствующей их быстрому росту). Им нравится или они стараются полюбить то, что им дают, если им это не нравится, они не могут как следует объяснить свое неприятие и его причины (и поэтому часто его скрывают), они без разбору могут любить огромное количество совершенно разных вещей, не затрудняя себя анализом своей веры. В любомслучае, я сомневаюсь, что это снадобье — чары хорошей волшебной сказки— из тех, что могут «притупляться» от длительного пользования, ослабевать с каждым глотком.«Это правда?» — это главный вопрос, который задает ребенок»,— говорит Ланг. Я знаю, ребенок задает этот вопрос, и это вопрос не из тех, на которые можно ОТВЕТИТЬ ПОСПЕШНО или отделаться какой-либо глупостью. note 19 Note19
Но гораздо чаще дети спрашивают меня: «Он хороший? Он злой?» Им гораздо важнее разграничить Правильную и Неправильную стороны. Этот вопрос столь же важен в Фаерии, как и в Истории.
Но этот вопрос вовсе не свидетельство «притупившейся веры» или даже жедания иметь такую веру. Гораздо чаще он вызван желанием ребенка знать, с каким видом литературы он встретился. Детское знание мира столь невелико, что они не могут судить без подготовки и без чьей-либо помощи столкнулись ли они с фантастическим, странным (то есть редким или давним), бессмысленным или просто со «взрослым» (то есть чем-то обычным, из мира своих родителей, что часто так навсегда и остается неисследованным). Но они распознают разные виды литературы, и могут любить каждый — в свое время. Конечно, границы между ними часто сомнительны, или меняются, но это так не только для детей. Мы все знаем различия между ними, но и мы не всегда твердо уверены, к чему именно нужно отнести то, что мы слышим. Дети могут легко поверить сообщению, что в соседнем графстве водятся людоеды, многие взрослые могут легко согласиться поверить, что они водятся в соседней стране, а что касается соседних планет, то немногие могут вообразить, что они населены (если это вообще возможно вообразить) кем-либо кроме злобных монстров.Итак, я один из тех, к кому обращался Эндрю Ланг, так как родился примерно в то же время, что и «Зеленая книга Сказок» — ребенок из тех, для кого, как он думал, волшебная сказка представляет эквивалент взрослого романа, и о которых он говорил: «Их вкусы остались такими же, как вкусы их диких доисторических предков, живших тысячи лет тому назад. И они, кажется любили волшебные сказки больше, чем историю, поэзию, географию или арифметику». note 20 Note20
Предисловие к «Фиолетовой книге Сказок».
Но много ли мы знаем на самом деле об этих «диких предках», кроме того, что они не были дикими? Наши волшебные сказки, какие бы действительно волшебные элементы в них ни присутствовали, конечно же, не те же самые волшебные сказки, что были у них. Так же, если считать, что у нас есть волшебные сказки, потому что они были у них, тогда, возможно, у нас есть история, география, поэзия и арифметика именно потому, что они любили их тоже в том виде, в каком они у них были, и настолько, насколько они уже успели разделить на разные направления свой великий интерес ко всему на свете. Что же до детей сегодняшнего дня, то слова Ланга не совпадают с моими воспоминаниями или с моим опытом общения с детьми. Ланг мог ошибаться в отношении тех детей, которых он знал, но если и нет, то в любом случае дети значительно различаются, даже внутри узких границ Британии, и такое обобщение, которое трактует их как класс (не обращая внимания на их индивидуальные способности, влияние страны, в которой они живут, их воспитание) будет обманчивым. У меня не было какого-то специального «желания поверить». Я хотел знать. Доверие к сказке зависело от того, как она приходила ко мне, рассказываемая старшими, или автором, или от присущего ей тона и духа сказки. Но я не могу вспомнить ни одного случая, когда удовольствие от сказки могло бы зависеть от веры в то, что такие вещи происходили или могли происходить в «действительности». Волшебные сказки простобыли связаны в первую очередь не с возможностью, но с желательностью. если они пробуждали желание, удовлетворяя его пока не делали его часто невыносимым, они добивались успеха. Не стоит здесь говорить об этомболее подробно, поскольку я собираюсь позже сказать что-нибудь об этом желании, смеси многих составляющих, как универсальных, так и присущих только современному человеку (включая современных детей) или даже определенным типам людей. У меня не было никакого желания попасть в такие приключения, как сновидения, подобно Алисе, и рассказ о них просто забавляет меня. Немного было у меня желания искать зарытые сокровища или сражаться с пиратами, и «Остров сокровищ» оставлял меня равнодушным. Краснокожие индейцы были интереснее: у них были луки и стрелы (у меня было и до сих пор остается так и не удовлетворенное желание научиться хорошо стрелять из лука), и странные языки, и намеки на древние традиции и способ жизни, и, самое главное, были в этих историях леса. Но земля Мерлина и Артура была еще лучше, а лучше всех были безымянные Норвежцы Сигурда из Вольсунгов и князь драконов. Такие страны я хотел превыше всего. Я никогда не считал, что драконы — явления того же порядка, что и лошади. не только потому, что лошадей я видел каждый день, но никогда не видел даже следа чудовища. note 21 Note21
См. замечание Д в конце.
Драконы прямо на себе носили марку «Сделано в Фаерии». В каком бы мире они ни существовали, это был Другой Мир. Фантазия — создание или возможность взглянуть на Другой Мир — это было сердцем желаний Фаерии. Я глубоко желал существования драконов. Конечно, я в своем робком теле вовсе не хотел иметь драконов по соседству, проникших в мой относительно безопасный мир, в котором можно было, например, читать сказки в мирном, свободном от страха настроении. note 22 Note22
Именно это, естественно, дети имеют ввиду, спрашивая: «Это правда?» Это означает: «Мне это нравится, но есть ли такое сейчас? В безопасности ли я в своей кроватке?» Ответ таков: «Сейчас в Англии нет ни одного дракона» — вот и все, что они хотят услышать.
Но мир, который содержит даже только образ Фафнира, богаче и прекраснее, какой бы опасности это ни стоило. Житель тихой и плодородной равнины может слушать о непроходимых лесах и бездонных морях, и хранить их в своем сердце. Потому что сердце твердо, тогда как тело ранимо.Тем не менее, несмотря на всю важность, как я сейчас понимаю, волшебного элемента сказок в раннем чтении, если говорить обо мне в детском возрасте, я могу лишь сказкть, что любовь к волшебным сказкам не является главной характеристикой детских вкусов. Настоящий вкус к ним просыпается после «детских» дней и после нескольких очень длинных лет между тем, как научишься читать и пойдешь в школу. В это (я чуть не написал «счастливое» или «золотое», хотя это на самом деле грустное и тревожное) время я любил многие другие вещи не меньше и даже больше: такие как история, астрономия, ботаника, грамматика и этимология. Я согласенн с обобщением Ланга «детей» не вообще, а в принципе, но только в некоторых случайных точках:
1 2 3 4 5 6 7 8
См. замечание в конце.
Даже когда запрет в волшебной сказке, как можно догадаться, заимствован из каких-то табу, существовавших некогда, вероятно, он сохраняется в исторически более поздних вариантах сказки благодаря огромной мифической значимости запрета. Конечно, смысл этой значимости может заключаться в самих табу. Ты не должен — или будешь ввергнут в бесконечные беды. Даже в самых нежных «детских сказках» встречаются запреты: Кролика Питера прогнали из сада, бедняга потерял свое голубое пальто и заболел. Запертая Дверь остается вечным Искушением. ДЕТИ Теперь я перехожу к детям, и мы рассмотрим последний, самый важный из трех вопросов: каковы, если они вообще есть, значение и роль сказок сегодня. Принято считать, что для сказок дети — самая естественная и подходящая аудитория. Обозреватели часто позволяют себе шутить о сказках, которые, по их мнению, можно читать и взрослым для собственного удовольствия: «Эта книга для детей в возрасте от шести до шестидесяти». Но я еще ни разу не слышал незаслуженной похвалы подобного рода, например, новой модели машины: «развлекает детей от семнадцати до семидесяти», хотя, по-моему, это было бы более уместно. Существует ли специфическая связь между детьми и сказками? Нужно ли обращать внимание на то, что взрослый читает их для собственного удовольствия? Читает как сказки, а вовсе не изучает как какие-нибудь курьезы. Взрослые могут коллекционировать и изучать что угодно, включая старые театральные программки и бумажные пакеты.Даже тем, у кого хвататет ума не считать, что волшебные сказки вредны, как правило считают, что существует природная связь между детским сознанием и волшебными сказками, подобная связи между детским желудком и молоком. Я считаю это ошибкой. Эта ошибка в лучшем случае происходит благодаря фальшивой сентиментальности , или ее допускают те, кто по какой-либо причине (например, отсутствие собственных детей) склонны думать о детях как о специфических существах, существах почти что другой расы, а не как о нормальных, может быть, только незрелых членах определенной семьи или человечества в целом.Фактически, такая связь между детьми и волшебными сказками — это печальная ошибка нашей собственной истории. В современном литературном мире волшебные сказки относят к категории «литературы для нянек», также как неуклюжую старомодную мебель относят в детскую, потому что взрослым она больше не нужна, и если ее сломают, то не жалко. [В случае со сказками и другими традициями, правилами для нянек есть и другой фактор. Семьи побогаче нанимали женщин присматривать за детьми, и сказки рассказывались этими няньками, которые зачастую были знакомы со старинными обычаями и традициями гораздо лучше своих господ. Прошло уже много времени с тех пор, как этот источник иссяк, по крайней мере, в Англии, но он имел довольно большре значение. Однако опять же, это не доказывает, что дети— существа особо восприимчивые к исчезающему фольклору (народным традициям). Няньки могли бы так же (и так было бы даже лучше) подбирать картины и мебель для детской.] Вовсе не дети выбрали себе такую литературу. Дети как вид (класс) — если не обращать внимание на эту ошибку, поскольку они вовсе не являются каким-то отдельным видом (классом) — не то чтобы больше любят волшебные сказки и нельзя сказать, что они понимают их лучше взрослых или любят их более, чем какие-нибудь другие вещи. Они молоды, и они растут, у них есть апппетит ко всему, так что сказки идут довольно хорошо. Но на самом деле лишь некоторые дети, равно как и некоторые взрослые, имеют особый вкус к сказкам; и если они имеют таковой, то он как правило не является исключительным или доминирующим.[См. замечание в конце.] Этот вкус, я думаю, не может появиться в раннем детстве сам по себе, без созданных окружающими условий, и эта особенность, без сомнения, не уменьшается, а увеличивается с возрастом, если она дана от рождения.Действительно, в последнее время сказки обычно пишутся или «адаптируются» для детей. Но это можно сделать и с музыкой, поэзией, романами, историями или научными пособиями. Это опасный процесс, даже если в нем есть необходимость. Эти жанры спасает от разрушения на самом деле то, что они не входят в компетенцию нянек; детские и школьные классные комнаты просто прививают детям такие вкусы и взгляды на взрослые вещи, какие сами взрослые считают (и часто ошибочно) свойственными им. Если все это водворить в детскую, то оно сильно пострадает. Так же как хороший стол, красивая картина или полезный прибор (например, микроскоп) будет поломан и разбит, если его надолго оставить без присмотра в классной комнате. Волшебные сказки будут окончательно разрушены, если будут полностью изгнаны, отрезаны от мира взрослого искусства, на самом деле они уже терпят этот ущерб.Я считаю, что значение волшебных сказок не зависит от того, что о них думаю дети. Мир волшебных сказок скорее чердак или чулан, только временно или частично детсткая комната. То что лежит в этих комнатах часто перепутано и поломано, куча барахла разных периодов, назначения и вкуса. Но среди них можно случайно найти вещь непреходящей ценности: старинное произведение искусства, не оченьл поврежденное, которое только глупец способен выбросить.«Волшебные сказки» Эндрю Ланга, пожалуй, не являются таким чуланом. Они скорее похожит на прилавки благотворительной распродажи. Кто-то с тряпкой для пыли и с глазами, способными различать настоящую ценность вещи, обошел чердаки и кладовки. Его сборникипо большей части явялются побочным продуктом его взрослых исследований мифологии и народных традиций, но они были переделаны и представлены как книги для детей. note 18 Note18
Лангом и его помощниками. Хотя для большинства вошедших туда текстов, точнее, из оригиналов (или дошедших до нас наиболее старых вариантов) это неверно.
Следует обсудить, почему Ланг считает эти книги детскими.В предисловии к первой книге серии говорится о «детях, которым и для которых рассказывались эти сказки»: «Они представляют молодость человечества, древних людей, правидивыхз в своей любви, искренней вере, тяге к чудесному». «Это правда?» — Вот главный вопрос, который задают дети», — утверждает Ланг.По-моему, здесь вера и тяга к чудесам рассматриваются как одно и то же или очень тесно связанные свойства. Они радикально различны, хотя тяга к чудесам ни вообще ни в первую чередь не отделяется растущим умом человека от его общих стремлений. Очевидно, Ланг употребляет слово вера в его прямом значении: вера в то, что некая вещь существует, или что-то может происходить в реальном, первичном мире. Если так, то я боюсь, что из слов Ланга, очищенных от сентиментальности, может вытекать только то, что что человек, рассказывающий детям чудесные сказки, должен или может, или в любом случае основывается на ихз доверчивости, отсутствии опыта, из-за которого дети в некоторых случаях не могут отличить правду от вымысла, хотя само это различение — основа здравого человеческого ума — и лежит в основе самих сказок.Конечно, дети способны на буквальную веру, если искусство сказочника дает им такую возможность. Такое состояние ума называют «добровольным отказом от неверия». Мне кажется, это не совсем верное описание происходящего процесса. На самом деле сказочник должен быть талантливым «со-Творцом». Он создает Другой Мир, в который вы можете мысленно войти. Внутри него все, что он создал — это «правда»: там все существует по законам данного мира. Тем не менее, вы верите в него, пока вы находитесь, и это так и есть, внутри. В тот момент, когда возникает сомнение, чары рассеиваются, магия, или иначе, искусство, терпит поражение. Теперь вы снова в Реальном Мире, и извне смотрите на маленький неудачный Вторичный Мир. Если же вы обязаны по своей доброте, или в силу определенных обстоятельств, оставаться внутри, недоверие должно быть отложено (или подавлено), иначе смотреть и слушать станет невыносимо. Но это откладывание недоверия есть эрзац, замена главного, как бы убежище, которое мы используем, когда снисходим до игры или попытки поверить, или когда пытаемся (более или менее охотно) найти какое-нибудь достоинство в произведении искусства, которое не произвело на нас должного впечатления.Настоящий болельщик крикета живет в своем заколдованном государстве — Втором Мире. Я же, когда смотрю матч, нахожусь на самом низком уровне. Я могу достигнуть (более или менее) добровольного подавления неверия, когда я вынужден оставаться там, и нахожу поддержку в каких-то мотивах, которые помогают избавиться от скуки: например, языческое, геральдическое предпочтение темно-синего перед светлым. Такое подавление недоверия, происходит ли оно из-за усталого, жалкого или сентиментального состояния ума, свойственного «взрослым». Я представляю, что это обычное состояние взрослых в обществе волшебной сказки. Они захвачены и удерживаются там при поддержки сентиментальности (воспоминания о детстве или представления о том, каким оно должно было быть) и они убеждают себя, что им надо любить волшеные сказки. Но если они насамом деле любят их-, им не следует подавлять недоверие: они могут верить — в прямом смысле.Итак, если Ланг имеет в виду что-либо подобное, то в его словах содержится немного правды. Можно сказать, что дети легче подаются заговору. Возможно, это и так, хотя я в этом и не уверен. Такое убеждение, я думаю, часто просто иллюзия взрослых, вызванная детской покорностью, недостатком словарного запаса и опыта критического осмысления и их ненасытностью (соответствующей их быстрому росту). Им нравится или они стараются полюбить то, что им дают, если им это не нравится, они не могут как следует объяснить свое неприятие и его причины (и поэтому часто его скрывают), они без разбору могут любить огромное количество совершенно разных вещей, не затрудняя себя анализом своей веры. В любомслучае, я сомневаюсь, что это снадобье — чары хорошей волшебной сказки— из тех, что могут «притупляться» от длительного пользования, ослабевать с каждым глотком.«Это правда?» — это главный вопрос, который задает ребенок»,— говорит Ланг. Я знаю, ребенок задает этот вопрос, и это вопрос не из тех, на которые можно ОТВЕТИТЬ ПОСПЕШНО или отделаться какой-либо глупостью. note 19 Note19
Но гораздо чаще дети спрашивают меня: «Он хороший? Он злой?» Им гораздо важнее разграничить Правильную и Неправильную стороны. Этот вопрос столь же важен в Фаерии, как и в Истории.
Но этот вопрос вовсе не свидетельство «притупившейся веры» или даже жедания иметь такую веру. Гораздо чаще он вызван желанием ребенка знать, с каким видом литературы он встретился. Детское знание мира столь невелико, что они не могут судить без подготовки и без чьей-либо помощи столкнулись ли они с фантастическим, странным (то есть редким или давним), бессмысленным или просто со «взрослым» (то есть чем-то обычным, из мира своих родителей, что часто так навсегда и остается неисследованным). Но они распознают разные виды литературы, и могут любить каждый — в свое время. Конечно, границы между ними часто сомнительны, или меняются, но это так не только для детей. Мы все знаем различия между ними, но и мы не всегда твердо уверены, к чему именно нужно отнести то, что мы слышим. Дети могут легко поверить сообщению, что в соседнем графстве водятся людоеды, многие взрослые могут легко согласиться поверить, что они водятся в соседней стране, а что касается соседних планет, то немногие могут вообразить, что они населены (если это вообще возможно вообразить) кем-либо кроме злобных монстров.Итак, я один из тех, к кому обращался Эндрю Ланг, так как родился примерно в то же время, что и «Зеленая книга Сказок» — ребенок из тех, для кого, как он думал, волшебная сказка представляет эквивалент взрослого романа, и о которых он говорил: «Их вкусы остались такими же, как вкусы их диких доисторических предков, живших тысячи лет тому назад. И они, кажется любили волшебные сказки больше, чем историю, поэзию, географию или арифметику». note 20 Note20
Предисловие к «Фиолетовой книге Сказок».
Но много ли мы знаем на самом деле об этих «диких предках», кроме того, что они не были дикими? Наши волшебные сказки, какие бы действительно волшебные элементы в них ни присутствовали, конечно же, не те же самые волшебные сказки, что были у них. Так же, если считать, что у нас есть волшебные сказки, потому что они были у них, тогда, возможно, у нас есть история, география, поэзия и арифметика именно потому, что они любили их тоже в том виде, в каком они у них были, и настолько, насколько они уже успели разделить на разные направления свой великий интерес ко всему на свете. Что же до детей сегодняшнего дня, то слова Ланга не совпадают с моими воспоминаниями или с моим опытом общения с детьми. Ланг мог ошибаться в отношении тех детей, которых он знал, но если и нет, то в любом случае дети значительно различаются, даже внутри узких границ Британии, и такое обобщение, которое трактует их как класс (не обращая внимания на их индивидуальные способности, влияние страны, в которой они живут, их воспитание) будет обманчивым. У меня не было какого-то специального «желания поверить». Я хотел знать. Доверие к сказке зависело от того, как она приходила ко мне, рассказываемая старшими, или автором, или от присущего ей тона и духа сказки. Но я не могу вспомнить ни одного случая, когда удовольствие от сказки могло бы зависеть от веры в то, что такие вещи происходили или могли происходить в «действительности». Волшебные сказки простобыли связаны в первую очередь не с возможностью, но с желательностью. если они пробуждали желание, удовлетворяя его пока не делали его часто невыносимым, они добивались успеха. Не стоит здесь говорить об этомболее подробно, поскольку я собираюсь позже сказать что-нибудь об этом желании, смеси многих составляющих, как универсальных, так и присущих только современному человеку (включая современных детей) или даже определенным типам людей. У меня не было никакого желания попасть в такие приключения, как сновидения, подобно Алисе, и рассказ о них просто забавляет меня. Немного было у меня желания искать зарытые сокровища или сражаться с пиратами, и «Остров сокровищ» оставлял меня равнодушным. Краснокожие индейцы были интереснее: у них были луки и стрелы (у меня было и до сих пор остается так и не удовлетворенное желание научиться хорошо стрелять из лука), и странные языки, и намеки на древние традиции и способ жизни, и, самое главное, были в этих историях леса. Но земля Мерлина и Артура была еще лучше, а лучше всех были безымянные Норвежцы Сигурда из Вольсунгов и князь драконов. Такие страны я хотел превыше всего. Я никогда не считал, что драконы — явления того же порядка, что и лошади. не только потому, что лошадей я видел каждый день, но никогда не видел даже следа чудовища. note 21 Note21
См. замечание Д в конце.
Драконы прямо на себе носили марку «Сделано в Фаерии». В каком бы мире они ни существовали, это был Другой Мир. Фантазия — создание или возможность взглянуть на Другой Мир — это было сердцем желаний Фаерии. Я глубоко желал существования драконов. Конечно, я в своем робком теле вовсе не хотел иметь драконов по соседству, проникших в мой относительно безопасный мир, в котором можно было, например, читать сказки в мирном, свободном от страха настроении. note 22 Note22
Именно это, естественно, дети имеют ввиду, спрашивая: «Это правда?» Это означает: «Мне это нравится, но есть ли такое сейчас? В безопасности ли я в своей кроватке?» Ответ таков: «Сейчас в Англии нет ни одного дракона» — вот и все, что они хотят услышать.
Но мир, который содержит даже только образ Фафнира, богаче и прекраснее, какой бы опасности это ни стоило. Житель тихой и плодородной равнины может слушать о непроходимых лесах и бездонных морях, и хранить их в своем сердце. Потому что сердце твердо, тогда как тело ранимо.Тем не менее, несмотря на всю важность, как я сейчас понимаю, волшебного элемента сказок в раннем чтении, если говорить обо мне в детском возрасте, я могу лишь сказкть, что любовь к волшебным сказкам не является главной характеристикой детских вкусов. Настоящий вкус к ним просыпается после «детских» дней и после нескольких очень длинных лет между тем, как научишься читать и пойдешь в школу. В это (я чуть не написал «счастливое» или «золотое», хотя это на самом деле грустное и тревожное) время я любил многие другие вещи не меньше и даже больше: такие как история, астрономия, ботаника, грамматика и этимология. Я согласенн с обобщением Ланга «детей» не вообще, а в принципе, но только в некоторых случайных точках:
1 2 3 4 5 6 7 8