Все ближе, ближе, в тридцати шагах, но ничего не видно. Послышался голос: "Эй, где вы?" С плота не могли ответить, распухшие языки отказывались служить. Лодка кружилась и кружилась вокруг плота, вот она отошла - о ужас! - потом опять вернулась, люди на лодке бросили весла: они совсем рядом, наверно, прислушиваются. Опять голос: "Эй, где вы, морячки?" Капитан Ронсевиль едва слышно пролепетал: "Шепчите громче, ребята! Ну, все разом!" Восемь глоток захрипели: "Здесь!" Если их услышат - жизнь, если нет - смерть. Капитан Ронсевиль, когда очнулся на борту корабля, не мог вспомнить, что произошло после этой критической минуты. Заканчивая свой рассказ, Преподобный сказал:
- Лишь одно ничтожное мгновение плот был виден с корабля, только мгновение. И если бы это мимолетное мгновение ничего не принесло, судьба этих людей была бы решена. Настолько точно господь с первого дня сотворения мира предопределил все, что произойдет на земле. Когда солнце достигло в тот день кромки воды, капитан корабля сидел на палубе, читая молитвенник. Но вот он выронил его, наклонился поднять и случайно бросил взгляд на солнце. И как раз в этот момент далекий плот на один лишь миг показался на фоне багрового диска, весло с малюсеньким флагом резко обозначилось черной иглой на яркой поверхности. Но этот корабль, этот капитан и все, что свершилось в это мгновение, все это было предопределено на заре всех времен и должно было исполниться. Хронометр господа бога никогда не ошибается!
Наступило глубокое молчание, все задумались. Немного спустя тишину нарушил голос бледного и печального юноши.
- А что это такое, хронометр господа бога? - спросил он.
II
К обеду, в шесть вечера, за столом собрались все те же, с кем мы коротали время в разговорах на палубе и кого видели за утренним завтраком и ленчем, а накануне вечером за обедом. То есть три капитана, едущих как пассажиры, бостонский лавочник и бермудец, возвращающийся на свои острова, где он не был тринадцать лет; они сидели с правой стороны. Слева сидел Преподобный на почетном месте; бледный юноша рядом с ним; дальше я; рядом со мной старик бермудец, едущий на свои солнечные острова после двадцатисемилетнего отсутствия. Разумеется, капитан сидел во главе стола, напротив - казначей. Маленькая компания, но маленькие компании самые приятные.
На столе нет никаких сеток для посуды на случай качки; небо чистое, сияет солнце, на синем море едва заметная рябь. Что же сталось с четырьмя супружескими парами, тремя холостяками и жизнерадостным любезным доктором из сельского района Пенсильвании? Все они были на палубе, когда мы выходили из нью-йоркской гавани.
Вот объяснение. Я цитирую свой дневник:
"Четверг, 3 часа 30 минут дня. Плывем, миновали батарею. Большая компания - четыре супружеские пары, три холостяка и веселый, жизнерадостный доктор из пенсильванской глуши - очевидно, путешествуют вместе. Все, кроме доктора, сидят в шезлонгах на палубе.
Прошли мимо главного форта. Доктор принадлежит к числу людей, имеющих "верное средство" от морской болезни. Он порхает по палубе, раздает его своим друзьям и говорит: "Не бойтесь, я знаю это лекарство. Абсолютно верное, приготовлено под моим наблюдением". Отважно принимает и сам дозу.
4 часа 15 минут. Две дамы капитулировали, несмотря на "верное средство". Они сошли вниз. У двух других признаки недомогания.
5 часов. Исчез один из мужей, за ним холостяк. Они были нагружены "верным средством", когда поднялись с места, но достигли трапа без него.
5 часов 10 минут. Третья дама, два холостяка и еще один из мужей ушли вниз, имея свое собственное мнение о "верном средстве".
5 часов 20 минут. Плывем мимо карантинного пункта. "Верное средство" одолело всех, кроме жены шотландца и изобретателя этого страшного лекарства.
Приближаемся к плавучему маяку. Жена шотландца покинула сцену, уронив голову на плечо стюардессы.
Выходим в открытое море. Исчез доктор!"
Разгром, видимо, окончательный; отсюда - поредевшая компания за столом с самого начала плавания. Наш капитан - важный и статный тридцатипятилетний Геркулес, его загорелая рука таких внушительных размеров, что, любуясь ею, забываешь о еде. Интересно, хватит ли шкуры теленка, чтобы одеть ее в перчатку? Общего разговора нет, гудят голоса отдельных собеседников. Ловишь брошенные тут и там фразы. Вот говорит бермудец, не бывший на родине тринадцать лет: "Женщинам свойственно задавать тривиальные, не относящиеся к делу и назойливые вопросы, они любят переливать из пустого в порожнее". Отвечает бермудец, отсутствовавший двадцать семь лет: "Да, но представьте, у них логичные, аналитические умы, они умеют спорить. Вы заметили, они оживляются, как только в воздухе запахнет спором". Ясно, это философы.
С тех пор как мы вышли из порта, машины нашего судна два раза останавливались на минуту-другую. Сейчас они опять стали. Бледный юноша задумчиво сказал:
- Ну вот, механик снова присел отдохнуть.
Тяжелый взгляд капитана, чьи мощные челюсти перестали работать, а поддетая на вилку картошка остановилась на полпути к открытому рту. Медленно и веско он спрашивает:
- Так вы полагаете, что механик крутит ручку и двигает судно вперед?
Бледный юноша, немного подумав, поднимает свои простодушные глаза и говорит:
- А разве нет?
Вот так мягко он нанес смертельный удар нашей беседе, и обед тянется к концу в задумчивом молчании, тишину нарушает только приглушенный плеск моря и сдерживаемый хруст жующих челюстей.
Покурив и прогулявшись по палубе, где качка не мешала нашим шагам, мы решили сыграть партию в вист. Мы спросили живую и расторопную стюардессу-ирландку, найдутся ли на судне карты.
- Еще бы, дорогой, конечно, есть. Колода, правда, не полная, да не так уж много карт затерялось, можно обойтись.
Я вспомнил, что у меня есть новая колода в сафьяновом футляре, который я положил в чемодан по ошибке, думая, что в нем фляжка с кой-какой жидкостью. Итак, несколько партий помогли нашей компании одолеть вечернюю скуку, и к шести склянкам по морскому времени, когда дается сигнал выключить свет, мы были готовы ко сну.
Сегодня я наслушался в курилке после завтрака всяких историй, по большей части это были рассказы старых капитанов-китобоев. Капитан Том Боулинг говорил без умолку. Он отличался, подобно многим болтунам, любовью к мелким подробностям, порождаемой уединенной сельской жизнью или жизнью на море при долгих плаваниях, когда нечего делать и сколько угодно свободного времени. Пустившись рассказывать и добравшись как раз до самого интересного места своей истории, он говорил: "Значит, руль отказал, шторм гонит судно, оно несется вперед, прямо на айсберг, все затаили дыхание, окаменели, верхний рангоут сорвало, паруса - в клочья, валится мачта, за ней другая, все разнесло вдребезги, все падает, грохочет, только спасай голову, берегись! И вот бежит Джонни Роджерс, держит в руках вымбовку, глаза горят, волосы растрепало ветром... нет, постойте, это был не Джонни Роджерс... дайте подумать... кажется, Джонни Роджерса с нами в это плавание не было. Он плавал с нами один раз, это я прекрасно помню, и как будто подписал контракт на это плавание, но... но... был он с нами или нет... может, остался или что случилось..."
И так далее, все в том же духе, пока возбуждение не ослабело и никого уже не интересует, наскочило судно на айсберг или нет.
Продолжая разглагольствовать, он принялся разбирать достоинства судов, построенных в Новой Англии. Он сказал: "Вот дают вам судно, что сошло со стапелей в Мэне, ну, к примеру, в Бате. Что получается? Прежде всего вы хотите поставить его на ремонт - вот что получается! Хорошо, сэр, не пройдет и недели после ремонта, а сквозь швы пролезет собака. Посылаете судно в море. Что получается? Законопачено, а пакля промокла в первом же рейсе! Спросите любого, вам скажут. Ладно, вы даете построить судно нашим ребятам, ну, скажем, в Нью-Бедфорде. Что получается? Так вот, сэр, вы можете взять и спустить на воду это судно и держать его на воде полгода - оно не проронит ни слезинки!"
Все, и сухопутные жители и другие, оценили выразительность этой риторической фигуры и стали аплодировать старику, что очень его обрадовало. Минутой позже кроткие глаза бледного юноши, о котором мы уже говорили, медленно поднялись, задержались на лице старика, и начал открываться кроткий рот.
- Заткни глотку! - рявкнул старый моряк.
Это было для всех нас неожиданностью, но достигло цели. Наша беседа потекла дальше, она была избавлена от гибели.
Заговорили о разных происшествиях на море, и тут один сухопутный житель понес обычную чепуху о том, как несчастный моряк блуждает по океанам, его гонят бури, преследуют опасности, а на родине его друзья, уютно расположившиеся у камина, при каждом порыве ветра или ударе грома в небесах жалеют страдальца моряка, молятся за его спасение. Капитан Боулинг терпеливо слушал некоторое время, потом взорвался и высказал новый взгляд на это дело.
- Довольно, отставить все это! - воскликнул капитан. - Всю жизнь читаю подобный вздор в стихах, рассказах и прочей дребедени. Пожалейте беднягу моряка! Посочувствуйте бедняге моряку! Да, верно, но иначе, чем пишут в стихах. Пожалейте жену моряка! Опять верно, но иначе, чем в стихах! Послушайте! Чья в мире жизнь всего безопаснее? Бедняги моряка. Посмотрите статистику и поймете. Что зря болтать о сочувствии бедняге моряку, его лишениях, страданиях, опасностях? Пусть поэты рассказывают все эти басни. Давайте посмотрим на это с другой стороны. Вот капитан Брейс, ему сорок лет, тридцать он провел на море. Он едет сейчас принять командование над судном, отплывающим с Бермудских островов на юг. На следующей неделе он будет в пути. Беззаботная жизнь, комфорт, пассажиры, приятная компания. Вполне достаточно для хорошего настроения, можно не скучать. Он король на своем судне, хозяин над всеми. Тридцать лет безопасности научили его, что профессия его не рискованнее других. А теперь оглянитесь на его дом. Жена его слабая женщина; в Нью-Йорке она чужая; сидит взаперти в раскаленной или промозглой квартире смотря по сезону; почти ни с кем не встречается, живет наедине со своими мыслями; муж уезжает сразу на полгода. Она родила восьмерых детей, пятерых похоронила, муж их даже не видел. Она сидела над ними долгие ночи, когда они умирали, - он на море жил спокойно. Она провожала их в могилу, у нее сердце разрывалось, когда комья земли падали на гроб, - он все так же спокойно жил на море. Она оплакивала их неделю за неделей, вспоминая о них каждый день и каждый час, - он радовался жизни на море, не зная об этом ничего. Подумайте теперь минутку, переверните это в уме так и сяк, вникните: она рожала детей кругом чужие, его не было с нею, чтобы ее ободрить; она хоронила детей - его с нею не было, чтобы ее утешить. Подумайте об этом! Сочувствовать опасной жизни бедняги моряка - это вздор. Его жену - вот кого надо пожалеть. В стихах изображают, что жена моряка только об одном и тревожится - об опасностях, что грозят ее мужу. Есть у нее заботы поважнее, скажу я вам. Поэты все жалеют моряка, ему, мол, угрожают на море всякие беды. Уж лучше, черт возьми, пожалейте его за то, что он не спит ночами, думая о жене, покинутой накануне родов, живущей в одиночестве, без друзей, в самой гуще болезней, горя, смертей. Сильнее всего на свете меня бесят эти глупые, тошнотворные стихи о моряках!
Капитан Брейс был тихий, мягкий, молчаливый человек, на его загорелом лице сквозила какая-то горечь: что казалось нам раньше тайной, стало понятным теперь, когда мы узнали его историю. Он восемнадцать раз уходил в Средиземное море, семь раз - в Индию, однажды участвовал в экспедиции к Северному полюсу, а "в промежутках" побывал в самых далеких уголках всех морей и океанов земного шара. Однако, сказал он, двенадцать лет назад ради своей семьи он "осел" и перестал скитаться. Но, как вы думаете, что подразумевает этот простодушный человек, проведший в странствиях всю жизнь, когда он говорит, что осел на месте и больше не скитается? Два пятимесячных рейса в год между Суринамом и Бостоном за сахаром и мелассой!
Говорили мы и о многом другом, и я сегодня, между прочим, узнал, что на китобойных судах не берут с собой в плавание врача. Лечение добавляет к своим обязанностям капитан. Он дает лекарства, он же и врачует, по своему разумению, переломы рук и ног, а то и отпиливает ногу и сам же зашивает культю, если ампутация покажется ему более желательной. У капитана есть аптечка, лекарства в ней не названы, а обозначены номерами. К аптечке приложена книжечка, в ней перечислены болезни с их симптомами и даются наставления: "Принимать по чайной ложке No 9 через час", или: "Принимать по десять зернышек No 12 каждые полчаса" и т. д.
Один из плывших вместе с нами капитанов рассказал, что однажды он встретил на севере Тихого океана судно, шкипер которого находился в состоянии величайшего удивления и недоумения.
- Что-то неладное с этой аптечкой, - жаловался он. - Один мой матрос заболел - так, ничего особенного. Заглядываю в книжку. Там сказано: дать ему чайную ложку No 15. Подхожу к аптечке и вижу - 15-го номера не осталось. Значит, думаю, надо сделать какую-то смесь, чтобы получилась нужная цифра. Вкатил парню пол-ложки No 8 и пол-ложки No 7. Провалиться на месте - через пятнадцать минут он протянул ноги! Есть во всей этой затее с аптечками нечто такое, что мне не по мозгам.
Много занятных историй рассказывали сегодня о старом капитане Джонсе с Тихого океана, по прозвищу Ураган, мир праху его! Двое или трое из нас знали его. Я очень хорошо его знал, четыре раза с ним плавал. Замечательный был человек! Родился он на корабле, и все его скудное образование ограничивалось тем, чего он набрался от товарищей по плаваниям. Начал он свою жизнь в матросском кубрике и понемногу выкарабкался в капитаны. Больше пятидесяти лет из своих шестидесяти пяти он провел в море. Он плавал по всем океанам, повидал все страны, его кожу дубили все климаты. Если человек пятьдесят лет прожил на море, он, разумеется, ничего не знает о людях, имеет разве только внешнее представление о мире, ему неведомы ни мысли, волнующие мир, ни завоеванные им знания, если не говорить о самих начатках знаний, да и то затуманенных и искаженных нефокусированными линзами его нетренированного ума. Это, в сущности, седой, бородатый ребенок. Вот таким и был капитан Джонс, по прозвищу Ураган, - просто наивное и милое старое дитя. Когда дух его спокоен, он был мягким и кротким, как девочка; если охвачен гневом - точно ураган, и его прозвище отражало лишь скучную правду, не больше. Он был страшным противником, так как отличался огромной силой и неукротимой храбростью. С головы до пят кожу его покрывала татуировка - рисунки и словечки, выведенные красной и синей тушью. Я был с ним в одном плавании, когда ему сделали татуировку на последнем свободном местечке - это свободное местечко нашлось на лодыжке его левой ноги. Три дня он ковылял по кораблю с обнаженной распухшей лодыжкой, на воспаленной коже резко выделялись в облачке туши красные буквы: "В самой добродетели наша награ..." (дальше не хватило места). Он был глубоко и искренне верующим, а ругался, как базарная торговка. Ругань не порок, говорил он, матросы не поймут приказа, не разукрашенного крепкими словечками. Он досконально знал библию, вернее, он сам думал, что знает ее. Он верил всему, что сказано в библии, но достигал этой веры своим собственным методом. Он принадлежал, можно сказать, к "передовой" школе мыслителей и пользовался законами естествознания для истолкования всех чудес, вроде людей, изображающих шесть дней сотворения мира как шесть геологических эпох и тому подобное. Сам того не понимая, он являл собой довольно жестокую сатиру на нынешних теоретиков, пытающихся научно обосновать религию. А такие люди всегда бывают страшно дотошными и отчаянными спорщиками. Это всякому известно, незачем и говорить.
На корабле капитана Джонса в одном плавании был священник, но капитан не знал, что он священник, так как в списке пассажиров об этом не говорилось. Капитан очень полюбил преподобного Питерса и подолгу с ним разговаривал. Он рассказывал ему всякие истории, награждал его лакомыми кусочками из своей собственной жизни, вплетая в словесную ткань беседы сверкающую нить богохульства, которая освежала ум, утомленный скучной серостью ничем не расцвеченной речи. Однажды капитан спросил:
- Питерс, вам случалось читать библию?
- М-м-м... да.
- По ответу видно - не часто. А вы попробуйте разок взяться за нее всерьез и увидите - стоящее дело! Только не отступайте, держитесь крепко. Сперва ничего не поймете. Но понемногу все начнет проясняться, и тогда уж вы от нее не оторветесь, не отложите в сторону даже для еды.
- Да, я слышал...
- Так оно и есть, уж поверьте. Ни одна книга с библией не сравнится.
1 2 3 4 5 6
- Лишь одно ничтожное мгновение плот был виден с корабля, только мгновение. И если бы это мимолетное мгновение ничего не принесло, судьба этих людей была бы решена. Настолько точно господь с первого дня сотворения мира предопределил все, что произойдет на земле. Когда солнце достигло в тот день кромки воды, капитан корабля сидел на палубе, читая молитвенник. Но вот он выронил его, наклонился поднять и случайно бросил взгляд на солнце. И как раз в этот момент далекий плот на один лишь миг показался на фоне багрового диска, весло с малюсеньким флагом резко обозначилось черной иглой на яркой поверхности. Но этот корабль, этот капитан и все, что свершилось в это мгновение, все это было предопределено на заре всех времен и должно было исполниться. Хронометр господа бога никогда не ошибается!
Наступило глубокое молчание, все задумались. Немного спустя тишину нарушил голос бледного и печального юноши.
- А что это такое, хронометр господа бога? - спросил он.
II
К обеду, в шесть вечера, за столом собрались все те же, с кем мы коротали время в разговорах на палубе и кого видели за утренним завтраком и ленчем, а накануне вечером за обедом. То есть три капитана, едущих как пассажиры, бостонский лавочник и бермудец, возвращающийся на свои острова, где он не был тринадцать лет; они сидели с правой стороны. Слева сидел Преподобный на почетном месте; бледный юноша рядом с ним; дальше я; рядом со мной старик бермудец, едущий на свои солнечные острова после двадцатисемилетнего отсутствия. Разумеется, капитан сидел во главе стола, напротив - казначей. Маленькая компания, но маленькие компании самые приятные.
На столе нет никаких сеток для посуды на случай качки; небо чистое, сияет солнце, на синем море едва заметная рябь. Что же сталось с четырьмя супружескими парами, тремя холостяками и жизнерадостным любезным доктором из сельского района Пенсильвании? Все они были на палубе, когда мы выходили из нью-йоркской гавани.
Вот объяснение. Я цитирую свой дневник:
"Четверг, 3 часа 30 минут дня. Плывем, миновали батарею. Большая компания - четыре супружеские пары, три холостяка и веселый, жизнерадостный доктор из пенсильванской глуши - очевидно, путешествуют вместе. Все, кроме доктора, сидят в шезлонгах на палубе.
Прошли мимо главного форта. Доктор принадлежит к числу людей, имеющих "верное средство" от морской болезни. Он порхает по палубе, раздает его своим друзьям и говорит: "Не бойтесь, я знаю это лекарство. Абсолютно верное, приготовлено под моим наблюдением". Отважно принимает и сам дозу.
4 часа 15 минут. Две дамы капитулировали, несмотря на "верное средство". Они сошли вниз. У двух других признаки недомогания.
5 часов. Исчез один из мужей, за ним холостяк. Они были нагружены "верным средством", когда поднялись с места, но достигли трапа без него.
5 часов 10 минут. Третья дама, два холостяка и еще один из мужей ушли вниз, имея свое собственное мнение о "верном средстве".
5 часов 20 минут. Плывем мимо карантинного пункта. "Верное средство" одолело всех, кроме жены шотландца и изобретателя этого страшного лекарства.
Приближаемся к плавучему маяку. Жена шотландца покинула сцену, уронив голову на плечо стюардессы.
Выходим в открытое море. Исчез доктор!"
Разгром, видимо, окончательный; отсюда - поредевшая компания за столом с самого начала плавания. Наш капитан - важный и статный тридцатипятилетний Геркулес, его загорелая рука таких внушительных размеров, что, любуясь ею, забываешь о еде. Интересно, хватит ли шкуры теленка, чтобы одеть ее в перчатку? Общего разговора нет, гудят голоса отдельных собеседников. Ловишь брошенные тут и там фразы. Вот говорит бермудец, не бывший на родине тринадцать лет: "Женщинам свойственно задавать тривиальные, не относящиеся к делу и назойливые вопросы, они любят переливать из пустого в порожнее". Отвечает бермудец, отсутствовавший двадцать семь лет: "Да, но представьте, у них логичные, аналитические умы, они умеют спорить. Вы заметили, они оживляются, как только в воздухе запахнет спором". Ясно, это философы.
С тех пор как мы вышли из порта, машины нашего судна два раза останавливались на минуту-другую. Сейчас они опять стали. Бледный юноша задумчиво сказал:
- Ну вот, механик снова присел отдохнуть.
Тяжелый взгляд капитана, чьи мощные челюсти перестали работать, а поддетая на вилку картошка остановилась на полпути к открытому рту. Медленно и веско он спрашивает:
- Так вы полагаете, что механик крутит ручку и двигает судно вперед?
Бледный юноша, немного подумав, поднимает свои простодушные глаза и говорит:
- А разве нет?
Вот так мягко он нанес смертельный удар нашей беседе, и обед тянется к концу в задумчивом молчании, тишину нарушает только приглушенный плеск моря и сдерживаемый хруст жующих челюстей.
Покурив и прогулявшись по палубе, где качка не мешала нашим шагам, мы решили сыграть партию в вист. Мы спросили живую и расторопную стюардессу-ирландку, найдутся ли на судне карты.
- Еще бы, дорогой, конечно, есть. Колода, правда, не полная, да не так уж много карт затерялось, можно обойтись.
Я вспомнил, что у меня есть новая колода в сафьяновом футляре, который я положил в чемодан по ошибке, думая, что в нем фляжка с кой-какой жидкостью. Итак, несколько партий помогли нашей компании одолеть вечернюю скуку, и к шести склянкам по морскому времени, когда дается сигнал выключить свет, мы были готовы ко сну.
Сегодня я наслушался в курилке после завтрака всяких историй, по большей части это были рассказы старых капитанов-китобоев. Капитан Том Боулинг говорил без умолку. Он отличался, подобно многим болтунам, любовью к мелким подробностям, порождаемой уединенной сельской жизнью или жизнью на море при долгих плаваниях, когда нечего делать и сколько угодно свободного времени. Пустившись рассказывать и добравшись как раз до самого интересного места своей истории, он говорил: "Значит, руль отказал, шторм гонит судно, оно несется вперед, прямо на айсберг, все затаили дыхание, окаменели, верхний рангоут сорвало, паруса - в клочья, валится мачта, за ней другая, все разнесло вдребезги, все падает, грохочет, только спасай голову, берегись! И вот бежит Джонни Роджерс, держит в руках вымбовку, глаза горят, волосы растрепало ветром... нет, постойте, это был не Джонни Роджерс... дайте подумать... кажется, Джонни Роджерса с нами в это плавание не было. Он плавал с нами один раз, это я прекрасно помню, и как будто подписал контракт на это плавание, но... но... был он с нами или нет... может, остался или что случилось..."
И так далее, все в том же духе, пока возбуждение не ослабело и никого уже не интересует, наскочило судно на айсберг или нет.
Продолжая разглагольствовать, он принялся разбирать достоинства судов, построенных в Новой Англии. Он сказал: "Вот дают вам судно, что сошло со стапелей в Мэне, ну, к примеру, в Бате. Что получается? Прежде всего вы хотите поставить его на ремонт - вот что получается! Хорошо, сэр, не пройдет и недели после ремонта, а сквозь швы пролезет собака. Посылаете судно в море. Что получается? Законопачено, а пакля промокла в первом же рейсе! Спросите любого, вам скажут. Ладно, вы даете построить судно нашим ребятам, ну, скажем, в Нью-Бедфорде. Что получается? Так вот, сэр, вы можете взять и спустить на воду это судно и держать его на воде полгода - оно не проронит ни слезинки!"
Все, и сухопутные жители и другие, оценили выразительность этой риторической фигуры и стали аплодировать старику, что очень его обрадовало. Минутой позже кроткие глаза бледного юноши, о котором мы уже говорили, медленно поднялись, задержались на лице старика, и начал открываться кроткий рот.
- Заткни глотку! - рявкнул старый моряк.
Это было для всех нас неожиданностью, но достигло цели. Наша беседа потекла дальше, она была избавлена от гибели.
Заговорили о разных происшествиях на море, и тут один сухопутный житель понес обычную чепуху о том, как несчастный моряк блуждает по океанам, его гонят бури, преследуют опасности, а на родине его друзья, уютно расположившиеся у камина, при каждом порыве ветра или ударе грома в небесах жалеют страдальца моряка, молятся за его спасение. Капитан Боулинг терпеливо слушал некоторое время, потом взорвался и высказал новый взгляд на это дело.
- Довольно, отставить все это! - воскликнул капитан. - Всю жизнь читаю подобный вздор в стихах, рассказах и прочей дребедени. Пожалейте беднягу моряка! Посочувствуйте бедняге моряку! Да, верно, но иначе, чем пишут в стихах. Пожалейте жену моряка! Опять верно, но иначе, чем в стихах! Послушайте! Чья в мире жизнь всего безопаснее? Бедняги моряка. Посмотрите статистику и поймете. Что зря болтать о сочувствии бедняге моряку, его лишениях, страданиях, опасностях? Пусть поэты рассказывают все эти басни. Давайте посмотрим на это с другой стороны. Вот капитан Брейс, ему сорок лет, тридцать он провел на море. Он едет сейчас принять командование над судном, отплывающим с Бермудских островов на юг. На следующей неделе он будет в пути. Беззаботная жизнь, комфорт, пассажиры, приятная компания. Вполне достаточно для хорошего настроения, можно не скучать. Он король на своем судне, хозяин над всеми. Тридцать лет безопасности научили его, что профессия его не рискованнее других. А теперь оглянитесь на его дом. Жена его слабая женщина; в Нью-Йорке она чужая; сидит взаперти в раскаленной или промозглой квартире смотря по сезону; почти ни с кем не встречается, живет наедине со своими мыслями; муж уезжает сразу на полгода. Она родила восьмерых детей, пятерых похоронила, муж их даже не видел. Она сидела над ними долгие ночи, когда они умирали, - он на море жил спокойно. Она провожала их в могилу, у нее сердце разрывалось, когда комья земли падали на гроб, - он все так же спокойно жил на море. Она оплакивала их неделю за неделей, вспоминая о них каждый день и каждый час, - он радовался жизни на море, не зная об этом ничего. Подумайте теперь минутку, переверните это в уме так и сяк, вникните: она рожала детей кругом чужие, его не было с нею, чтобы ее ободрить; она хоронила детей - его с нею не было, чтобы ее утешить. Подумайте об этом! Сочувствовать опасной жизни бедняги моряка - это вздор. Его жену - вот кого надо пожалеть. В стихах изображают, что жена моряка только об одном и тревожится - об опасностях, что грозят ее мужу. Есть у нее заботы поважнее, скажу я вам. Поэты все жалеют моряка, ему, мол, угрожают на море всякие беды. Уж лучше, черт возьми, пожалейте его за то, что он не спит ночами, думая о жене, покинутой накануне родов, живущей в одиночестве, без друзей, в самой гуще болезней, горя, смертей. Сильнее всего на свете меня бесят эти глупые, тошнотворные стихи о моряках!
Капитан Брейс был тихий, мягкий, молчаливый человек, на его загорелом лице сквозила какая-то горечь: что казалось нам раньше тайной, стало понятным теперь, когда мы узнали его историю. Он восемнадцать раз уходил в Средиземное море, семь раз - в Индию, однажды участвовал в экспедиции к Северному полюсу, а "в промежутках" побывал в самых далеких уголках всех морей и океанов земного шара. Однако, сказал он, двенадцать лет назад ради своей семьи он "осел" и перестал скитаться. Но, как вы думаете, что подразумевает этот простодушный человек, проведший в странствиях всю жизнь, когда он говорит, что осел на месте и больше не скитается? Два пятимесячных рейса в год между Суринамом и Бостоном за сахаром и мелассой!
Говорили мы и о многом другом, и я сегодня, между прочим, узнал, что на китобойных судах не берут с собой в плавание врача. Лечение добавляет к своим обязанностям капитан. Он дает лекарства, он же и врачует, по своему разумению, переломы рук и ног, а то и отпиливает ногу и сам же зашивает культю, если ампутация покажется ему более желательной. У капитана есть аптечка, лекарства в ней не названы, а обозначены номерами. К аптечке приложена книжечка, в ней перечислены болезни с их симптомами и даются наставления: "Принимать по чайной ложке No 9 через час", или: "Принимать по десять зернышек No 12 каждые полчаса" и т. д.
Один из плывших вместе с нами капитанов рассказал, что однажды он встретил на севере Тихого океана судно, шкипер которого находился в состоянии величайшего удивления и недоумения.
- Что-то неладное с этой аптечкой, - жаловался он. - Один мой матрос заболел - так, ничего особенного. Заглядываю в книжку. Там сказано: дать ему чайную ложку No 15. Подхожу к аптечке и вижу - 15-го номера не осталось. Значит, думаю, надо сделать какую-то смесь, чтобы получилась нужная цифра. Вкатил парню пол-ложки No 8 и пол-ложки No 7. Провалиться на месте - через пятнадцать минут он протянул ноги! Есть во всей этой затее с аптечками нечто такое, что мне не по мозгам.
Много занятных историй рассказывали сегодня о старом капитане Джонсе с Тихого океана, по прозвищу Ураган, мир праху его! Двое или трое из нас знали его. Я очень хорошо его знал, четыре раза с ним плавал. Замечательный был человек! Родился он на корабле, и все его скудное образование ограничивалось тем, чего он набрался от товарищей по плаваниям. Начал он свою жизнь в матросском кубрике и понемногу выкарабкался в капитаны. Больше пятидесяти лет из своих шестидесяти пяти он провел в море. Он плавал по всем океанам, повидал все страны, его кожу дубили все климаты. Если человек пятьдесят лет прожил на море, он, разумеется, ничего не знает о людях, имеет разве только внешнее представление о мире, ему неведомы ни мысли, волнующие мир, ни завоеванные им знания, если не говорить о самих начатках знаний, да и то затуманенных и искаженных нефокусированными линзами его нетренированного ума. Это, в сущности, седой, бородатый ребенок. Вот таким и был капитан Джонс, по прозвищу Ураган, - просто наивное и милое старое дитя. Когда дух его спокоен, он был мягким и кротким, как девочка; если охвачен гневом - точно ураган, и его прозвище отражало лишь скучную правду, не больше. Он был страшным противником, так как отличался огромной силой и неукротимой храбростью. С головы до пят кожу его покрывала татуировка - рисунки и словечки, выведенные красной и синей тушью. Я был с ним в одном плавании, когда ему сделали татуировку на последнем свободном местечке - это свободное местечко нашлось на лодыжке его левой ноги. Три дня он ковылял по кораблю с обнаженной распухшей лодыжкой, на воспаленной коже резко выделялись в облачке туши красные буквы: "В самой добродетели наша награ..." (дальше не хватило места). Он был глубоко и искренне верующим, а ругался, как базарная торговка. Ругань не порок, говорил он, матросы не поймут приказа, не разукрашенного крепкими словечками. Он досконально знал библию, вернее, он сам думал, что знает ее. Он верил всему, что сказано в библии, но достигал этой веры своим собственным методом. Он принадлежал, можно сказать, к "передовой" школе мыслителей и пользовался законами естествознания для истолкования всех чудес, вроде людей, изображающих шесть дней сотворения мира как шесть геологических эпох и тому подобное. Сам того не понимая, он являл собой довольно жестокую сатиру на нынешних теоретиков, пытающихся научно обосновать религию. А такие люди всегда бывают страшно дотошными и отчаянными спорщиками. Это всякому известно, незачем и говорить.
На корабле капитана Джонса в одном плавании был священник, но капитан не знал, что он священник, так как в списке пассажиров об этом не говорилось. Капитан очень полюбил преподобного Питерса и подолгу с ним разговаривал. Он рассказывал ему всякие истории, награждал его лакомыми кусочками из своей собственной жизни, вплетая в словесную ткань беседы сверкающую нить богохульства, которая освежала ум, утомленный скучной серостью ничем не расцвеченной речи. Однажды капитан спросил:
- Питерс, вам случалось читать библию?
- М-м-м... да.
- По ответу видно - не часто. А вы попробуйте разок взяться за нее всерьез и увидите - стоящее дело! Только не отступайте, держитесь крепко. Сперва ничего не поймете. Но понемногу все начнет проясняться, и тогда уж вы от нее не оторветесь, не отложите в сторону даже для еды.
- Да, я слышал...
- Так оно и есть, уж поверьте. Ни одна книга с библией не сравнится.
1 2 3 4 5 6