Мародеры появлялись чуть ли не на порогах наших домов, и мы жили в постоянной тревоге, хотя пока что настоящего нападения на нас они, к счастью, не предпринимали. Но вот, наконец, настал и наш черед. Это было весной 1428 года. Воспользовавшись темной ночью, бургундцы шумной толпой ворвались в наше село, и мы вынуждены были спасаться бегством. Все бросились на дорогу, ведущую в Невшатель, и бежали сломя голову. Каждый старался очутиться впереди, не обращая внимания на товарищей. Единственным человеком, не потерявшим разума, была Жанна: она взяла на себя команду и навела порядок в этом хаосе. Жанна действовала быстро и решительно и вскоре смогла превратить панически бегущую толпу в организованно отступающий отряд. Согласитесь, что для такой юной девушки это был настоящий подвиг.
В то время ей было всего шестнадцать лет. Она была стройна, грациозна и сняла такой необыкновенной красотой, что, рисуя ее даже самыми пышными красками, я не погрешу против истины. На ее лице отражались ясность, кротость и чистота — все качества ее возвышенной души. Она была очень набожна, что часто придает лицам оттенок уныния, но этого не замечалось у Жанны. Набожность наполняла ее внутренней радостью и счастьем, и если по временам ее лицо выражало печаль или озабоченность, то это потому, что она грустила о своей родине; ее грусть не имела ничего общего ни с набожностью, ни с унынием.
Значительная часть нашей деревни была разрушена, и когда, наконец, настал удобный момент и можно было вернуться домой, все мы поняли, сколько страданий перенесли люди в разных уголках Франции за эти годы или, вернее, десятилетия. Впервые мы увидели разоренные, обгорелые хижины, улицы и переулки, сплошь заваленные трупами варварски убитых животных, особенно телят и ягнят — любимцев детей; больно было смотреть, как дети оплакивали их.
А тут еще подати, непосильные подати! Мысль о них никому не давала покоя. Особенно тяжелым бременем они были для общины теперь, после разгрома, и одна мысль о них бросала каждого в дрожь. По этому поводу Жанна однажды сказала:
— Платить подати, когда нечем платить, — такова участь Франции в последние годы. Но мы еще никогда не испытывали на себе этого. А теперь испытаем и мы.
Задумчивая и озабоченная, она и дальше развивала свою мысль, и можно было заметить, какое глубокое возмущение охватывало ее.
Наконец, мы наткнулись на нечто страшное. Это был сумасшедший, зарубленный насмерть в своей железной клетке на углу площади. Ужасное, кровавое зрелище! Вряд ли кто-нибудь из нас, юношей, когда-либо видел насильственную смерть. Вот почему этот труп имел для нас какую-то таинственную притягательную силу. Мы все не могли оторвать от него глаз. Все, кроме Жанны. Она с ужасом отвернулась от него, и никто не мог убедить ее подойти ближе. Вот вам разительный пример того, какую силу имеют привычки и воспитание. Вот вам разительный пример того, как иногда странно, безжалостно, грубо распоряжается нами судьба. Ведь получилось так, что те из нас, кто больше всего интересовался этим изуродованным, окровавленным трупом, прожили всю свою жизнь мирно и тихо, а той, которая почувствовала прирожденный, глубокий ужас при виде его, суждено было видеть подобные зрелища ежедневно на поле битвы.
Вы сами легко согласитесь с тем, что теперь у нас действительно было о чем поговорить. Нападение на нашу деревушку казалось нам самым важным происшествием из всех, ибо, хотя наши темные крестьяне и воображали, что они понимают грандиозность мировых событий, едва доходивших до их умов, в действительности же они ничего не понимали. Один маленький факт, видимый глазу и испытанный ими на самих себе, сразу стал для них важнее любого отдаленного события мировой истории, о котором они знали лишь понаслышке. Теперь мне смешно вспоминать, как рассуждали в то время наши старики. Они возмущались до глубины души.
— Да-а, — говорил старый Жак д'Арк, — странные дела творятся на белом свете! Нужно поставить об этом в известность короля. Пора ему очнуться от лени и взяться за дело.
Он имел в виду нашего молодого, лишенного престола короля, преследуемого изгнанника, Карла VII.
— Ты говоришь истинную правду, — подхватил мэр. — Короля нужно поставить в известность, и немедля. Постыдно допускать такие вещи. Ведь мы не можем спокойно спать в своих постелях, а он там живет припеваючи. Надо, чтобы все узнали об этом, пусть вся Франция узнает!
Слушая их, можно было подумать, что все предшествовавшие десятки тысяч случаев грабежей и поджогов по всей Франции — сущие небылицы, и только один этот факт действительно имел место. Оно и всегда так: чужую беду пальцем разведу, а вот когда сам в беде, тогда зови на помощь короля, — дескать, спасай!
О происшествии было много толков и среди нас, молодежи. Присматривая за стадами, мы не умолкали ни на минуту. Теперь и мы начинали осознавать свое значение: мне уже исполнилось восемнадцать лет, а другие были и того старше — кто года на два, кто на три, а кто и на четыре. Мы уже считали себя вполне взрослыми.
Однажды Паладин принялся резко осуждать патриотически настроенных французских генералов:
— Посмотрите на Дюнуа, бастарда Орлеанского, — а еще генерал! Поставьте меня на его место хоть на одну минуту. Не ваше дело, что я предприму, не мне об этом говорить. Для болтовни у меня не приспособлен язык, я люблю действовать. Пусть болтают другие. Но если бы я был на месте Дюнуа, все пошло бы по-иному. Или посмотрите на Сентрайля — тьфу! Или на этого бахвала Ла Гира — тоже мне генералы!
Такие развязные отзывы о великих людях всех нас возмутили, — все эти заслуженные воины казались нам чуть ли не полубогами. В нашем воображении они вставали во всем своем блеске, загадочными и могущественными, величественными и храбрыми, и для нас было ужасно неприятно, когда о них судят, как о простых смертных, подвергая их действия несправедливой критике. Лицо Жанны вспыхнуло от возмущения, и она сказала:
— Не понимаю, как можно так непочтительно говорить о таких великих людях. Ведь они — опора Франции; они держат ее на своих плечах и проливают за нее свою кровь. Что касается меня, то я сочла бы за великую честь хоть мельком, хоть издали взглянуть на них. Мне кажется, я даже недостойна приблизиться к ним.
Паладин на мгновение смутился, заметив по лицам окружающих, что Жанна выразила общее мнение, но, не желая отступать, он опять взялся за критику. Тогда Жан, брат Жанны, сказал:
— Если тебе не нравятся действия наших генералов, то почему ты не идешь сам на войну, чтобы показать, как нужно действовать? Ты ведь только болтаешь, что пойдешь на войну, а на деле и не собираешься.
— Послушай, — возразил Паладин, — говорить легко. Сейчас я объясню, почему я пребываю в бездействии, которое, как известно, противно моей натуре. Я не иду на войну потому, что я не дворянин. В этом вся причина. Что может сделать простой солдат в такой борьбе? Ровно ничего. А до офицерского чина ему выслужиться не дадут. Если бы я был дворянином, разве я оставался бы здесь? Ни минуты! Я мог бы спасти Францию. Вы смеетесь? Но я знаю, что скрывается во мне, что заключено в голове под этой крестьянской шапкой. Я мог бы спасти Францию и готов взяться за дело хоть сейчас, но при иных условиях. Если я нужен, пусть пошлют за мной, а не хотят — пусть справляются сами. Я не отправлюсь иначе как в чине офицера.
— Увы! Бедная Франция! Погибла Франция! — насмешливо сказал Пьер д'Арк.
— Вот ты подтруниваешь над другими, а почему же сам не идешь на войну, Пьер д'Арк?
— О, ведь и за мною не присылали. Во мне ровно столько же дворянской крови, сколько и в тебе. А все-таки я пойду, — обещаю, что пойду. Я пойду рядовым под твоим началом, когда за тобою пришлют.
Все рассмеялись, и Кузнечик заметил:
— Так скоро? В таком случае начинайте собираться. Кто знает, — лет через пять могут прислать! Да, по-моему, раньше чем через пять лет вы не пойдете.
— Он пойдет раньше, — промолвила вдруг Жанна. Голос ее прозвучал задумчиво и тихо, но все его слышали.
— Откуда ты знаешь, Жанна? — удивленно спросил Кузнечик, но в это время вмешался Жан д'Арк.
— Я тоже хочу пойти на войну, — заявил он, — но я еще слишком молод. Мне придется подождать. Пока пришлют за Паладином, я успею подрасти, и мы пойдем вместе.
— Нет, — сказала Жанна, — он пойдет вместе с Пьером.
Она сказала это так, будто говорила сама с собою, не сознавая, что говорит громко. Ее никто и не услышал, кроме меня.
Я взглянул на нес и увидел, что вязальные спицы замерли у нее в руках, а лицо приняло какое-то мечтательное, рассеянное выражение. Губы ее шевелились, словно она произносила про себя обрывки фраз. Но звуков не было слышно. Я был всех ближе к ней и ничего не слышал. Но я насторожился, так как ее предыдущие замечания вселили в меня страх. Я был суеверен и принимал близко к сердцу разные пустяки, имевшие хотя бы малейший оттенок таинственности и необыкновенности.
— Существует только одна возможность спасти Францию, — заявил Ноэль Ренгессон. — В нашей компании все же есть дворянин. Это Школяр. Почему бы ему не одолжить свое имя и звание Паладину? Он тогда смог бы стать офицером. Франция позовет его, и он сметет эти английские и бургундские полки в море, как дохлых мух.
«Школяр» — это я. Меня так прозвали за то, что я умел читать и писать. Раздались возгласы единодушного одобрения, и Подсолнух добавил;
— Вот это как раз то, что нам нужно. Все затруднения теперь устраняются. Господин де Конт должен согласиться. Он двинется в поход вслед за полководцем Паладином как простой солдат и падет в битве, покрыв себя вечной славой.
— Он пойдет вместе с Жаном и Пьером и доживет до той поры, когда об этих войнах не останется и воспоминаний, — прошептала Жанна. — Наступит время — и Ноэль с Паладином в последний миг примкнут к ним, но не по своей воле.
Голос Жанны звучал так тихо, что я скорее догадывался о смысле ее слов, чем слышал их, и от ее предсказаний у меня мороз прошел по коже.
— Теперь за дело! — продолжал Ноэль свое. — Все решено. Нам осталось только создать отряд под командованием Паладина и идти спасать Францию. Все согласны?
Все ответили утвердительно, кроме Жака д'Арк, который сказал:
— Я прошу вас извинить меня. Мне нравится ваша воинственность, и моя душа будет с вами там, на полях сражений. Я всегда мечтал, что когда-нибудь стану солдатом. Но вид нашей разоренной деревни и изуродованный, окровавленный труп того сумасшедшего убедили меня, что я не создан для военного дела. Я никогда бы не смог быть полезным в этом деле. Звон мечей, грохот пушек и смерть, смерть… нет, я этого не вынесу, На меня не рассчитывайте. Да и вдобавок я — старший сын, опора и защита семьи. Если уйдут на войну Жан и Пьер, то ведь кто-то же должен оставаться дома, чтобы ухаживать за Жанной и нашей второю сестренкой, Я останусь дома и доживу до старости в мире и тишине.
— Он останется дома, но не доживет до старости, — тихо прошептала Жанна.
Разговор продолжался в веселом и беспечном духе, свойственном молодежи. Мы слушали, как Паладин осуществлял планы своих кампаний, давал сражения, одерживал победы, истреблял англичан, сажал нашего короля на престол и короновал его. Потом мы спросили его, что бы он ответил, если бы король пожелал узнать, какая ему за это нужна награда. Паладин уже давно обдумал это и ответил, не моргнув глазом:
— Я попросил бы его дать мне титул герцога, звание первого пэра и назначить меня наследственным великим коннетаблем Франции.
— И заодно, чтобы он предложил тебе руку какой-нибудь принцессы? Неужели ты упустил это из виду? Паладин слегка покраснел и резко ответил:
— Пусть принцессы остаются принцам. Я женюсь на девушке, любезной моему сердцу.
Он намекал на Жанну, хотя об этом никто из нас не подозревал в то время. Если бы кто-нибудь об этом догадался, Паладина высмеяли бы за тщеславие. В нашей деревне для Жанны не было подходящего жениха. Никто не сомневался в этом.
Затем мы спрашивали друг у друга поочередно, чего бы каждый из нас потребовал у короля на месте Паладина за те подвиги, которые он намеревался совершить. Ответы давались в шутливом тоне, и каждый из нас старался перещеголять товарищей необычностью наград, на которые претендовал. Но когда очередь дошла до Жанны и она была оторвана от своих мечтаний, мы должны были объяснить ей, о чем шла речь, так как, погруженная в собственные мысли, она не слыхала конца нашего разговора. Она предположила, что от нее требуется серьезный ответ, и, подумав, ответила совершенно серьезно:
— Если бы наследник престола в своем великодушии и милости сказал мне: «Теперь, когда я снова богат и могуч, требуй от меня, чего хочешь», я бросилась бы перед ним на колени и попросила бы его издать указ, чтобы с нашей деревни никогда больше не взимали податей.
Это было сказано просто, от всего сердца и тронуло нас до глубины души; никто из нас не засмеялся, все призадумались. Нет, мы не рассмеялись. И настал день, когда мы вспомнили эти слова с печальной гордостью и радовались тому, что не посмеялись тогда, поняв, сколько благородства заключалось в них и как честно Жанна сдержала слово, спустя некоторое время попросив у короля именно этой милости и отказавшись принять хоть что-нибудь для себя.
Глава VII
В детстве, до четырнадцатилетнего возраста, Жанна была самым веселым, самым жизнерадостным ребенком в деревне. В играх она быстро бегала и заливалась приятным звонким смехом. Эта черта ее характера, в соединении с нежным, добрым сердцем и мягкими, подкупающими манерами, делала ее всеобщей любимицей. Она всегда была пламенной патриоткой. Иногда печальные вести с войны терзали ее душу и сердце, исторгали у нее слезы, но потом, когда эти впечатления проходили, к ней опять возвращалось хорошее настроение, и она становилась прежней Жанной.
Однако за последние полтора года она стала сосредоточенной и серьезной. Нельзя сказать, чтобы она сильно грустила, скорее всего, она погружалась в мечту, предавалась думам и размышлениям. Она носила в своем сердце тоску по Франции, а это было нелегкое бремя. Я хорошо знал, что ее больше всего беспокоило, но Другие объясняли эту странную сосредоточенность религиозным экстазом, ибо Жанна не делилась своими мыслями с односельчанами и частично доверялась только мне, — поэтому-то я и знал лучше других, что больше всего волновало ее. Не раз мне приходила в голову мысль о том, что у Жанны есть какая-то тайна, которую она хранит в себе, не раскрывая ее ни мне, ни кому-либо другому. Эта мысль возникла у меня потому, что я заметил, как несколько раз Жанна обрывала свою речь на полуслове и мгновенно меняла тему — видимо, боясь, что вот-вот раскроет что-то. И только некоторое время спустя мне было суждено узнать ее тайну.
На другой день после описанного мною разговора мы пасли в поле скот и по обыкновению рассуждали о бедствиях Франции. Не желая расстраивать Жанну, я всегда рисовал будущее Франции в розовых красках, но это было только притворство, ибо безнадежность положения нашей родины не вызывала сомнений. Теперь мне стало так больно лгать ей, так стыдно обманывать эту невинную, чистую, доверчивую девушку, что я решил впредь отказаться от всякой лжи. Запинаясь почти на каждом слове, я начал излагать ей свои новые политические взгляды и опять, конечно, не смог не солгать — в силу привычки, от которой не так-то легко отделаться.
— Жанна, я размышлял об этом всю ночь и пришел к выводу, что мы все время ошибались. Положение Франции ужасно. Оно было таким еще со времен Азенкура, а сегодня стало совсем безнадежным и отчаянным.
Говоря это, я старался не смотреть ей в глаза — ведь она не ожидала услышать от меня подобных слов. Разбить ее сердце, сокрушить лучшие ее надежды такой откровенно-грубой, беспощадной речью, — это было слишком бесчеловечно. Но, высказав все, облегчив свою душу и очистив совесть, я заглянул Жанне в лицо, чтобы видеть, какое впечатление произвели мои слова.
Но ее лицо ничего не выражало. В серьезных глазах Жанны сквозило едва заметное удивление — и только. Она заговорила просто и спокойно.
— Дело Франции безнадежно? Почему ты так думаешь? Скажи мне.
Радостно видеть, что удар, который, как вы опасались, должен был сокрушить дорогого для вас человека, не имел рокового действия. Я сразу же успокоился и мог высказать все без утайки и смущения.
— Оставим в стороне патриотические иллюзии и наши личные чувства, — начал я, — и посмотрим в глаза фактам. О чем они говорят? Они говорят так же ясно, как цифры в приходо-расходной книге торговца. Стоит только подвести итог, чтобы убедиться, что Франция обанкротилась: одна половина ее владений уже в руках английских шерифов, а другая тоже не принадлежит французам, так как на нее беспрерывно посягают различные банды разбойников, не признающих над собой ничьей власти.
1 2 3 4 5 6 7 8