К горлу подступил комок, и мне показалось, что я задыхаюсь. Золотистый вечер поплыл, искрясь слезами в моих глазах. Эти слезы остались у меня в памяти как первые в жизни. Приближались садовники с корзинами на головах.
Я повернулся и выбежал из сада.
В комнате не было даже волкодава. Я взобрался на кровать и облокотился на подоконник. В ветвях груши пел дрозд. Застыв, я долго слушал его. Из-за закрытой двери со двора доносилось монотонное постукивание по металлу – работал кузнец, скрипел колодезный ворот, неторопливо вращаемый мулом.
В этом месте некоторые детали стерлись из моей памяти. Я не помню, сколько просидел, пока гул голосов не возвестил о начинающемся ужине. Не помню и боли. Но когда конюх Сердик распахнул дверь и я обернулся, то он остановился как вкопанный и его первыми словами были:
– О боже, где ты был? Играл в конском затоне?
– Я упал.
– Упал? Интересно, почему земля под тобой всегда оказывается в два раза тверже, чем под остальными? Кто тебя отделал? Этот грубый кабан Диниас?
Не получив ответа, он подошел к моей постели. Сердик был небольшого роста, с кривыми ногами, загорелым морщинистым лицом и копной волос соломенного цвета. Я стоял на постели, и мои глаза были на одном уровне с его.
– Что я тебе скажу, – изрек он. – Когда подрастешь, я научу тебя некоторым вещам. Чтобы побеждать, не надо быть большим. У меня имеется парочка дельных трюков. Их надо знать, если не вышел ростом. Скажу тебе, что я могу сбить парня в два раза больше меня. И женщину, если надо. – Здесь он рассмеялся и отвернулся, чтобы сплюнуть, но вовремя вспомнил, где находится, и ограничился тем, что откашлялся. – Но когда ты вырастешь и станешь здоровым парнем, мои трюки тебе не понадобятся, в том числе и в обращении с женщинами. Однако давай лучше займемся твоим лицом, чтоб ты потом никого не пугал. От такой раны может и шрам остаться.
Он кивнул на пустующую подстилку Моравик.
– Где она?
– Ушла с матерью.
– Тогда пошли со мной. Я все устрою.
Сердик наложил мне на ссадину на скуле повязку с лошадиной мазью. Мы сели ужинать прямо у него в конюшне, расположившись на соломе. Гнедая тыкалась мне мордой в спину в поисках корма. Мой толстый и ленивый пони, натянув привязь до упора, жадно следил за каждым куском, отправляемым в рот. Сердик, несомненно, понимал толк в кулинарии: на каждую половинку куриной ножки – дрожжевая выпечка, соленая копченая грудинка, охлажденное и ароматное пиво.
Еще когда Сердик принес еду, я понял по его виду, что он уже все знает. Весь дворец, должно быть, только об этом и говорил. Но он ничего не сказал, лишь передал мне еду и присел сзади на солому.
– Тебе сказали? – спросил я.
Он кивнул, пережевывая хлеб с мясом, и затем добавил с полным ртом: «У него тяжелая рука».
– Он рассердился, потому что она отказалась выходить замуж за Горлана. Он хочет, чтобы она вышла замуж из-за меня, но и до сих пор она отказывала всем подряд. А сейчас, после того как умер дядя Дайвид и остался только Камлак, они позвали Горлана из Малой Британии. Я думаю, что это Камлак убедил деда обратиться к Горлану. Он боится, что мать выйдет замуж за какого-нибудь принца в Уэльсе.
Здесь Сердик меня прервал. У него был испуганный и потрясенный вид.
– Замолчи, малыш! Откуда тебе это все известно? Я уверен, что взрослые не болтают о таких важных вещах в твоем присутствии. Разве что Моравик болтает что не следует.
– Нет, не Моравик. Но я знаю, это правда!
– Но откуда, клянусь Громовержцем, ты знаешь? Сплетни дворовых?
Свой последний кусок хлеба я отдал кобыле.
– Если ты будешь клясться языческими богами, Сердик, то именно ты, вместе с Моравик, попадешь в беду.
– О, ладно. Подобных неприятностей можно избежать. Давай говори, кто тебе сказал?
– Никто. Я просто знаю. Я... я не могу объяснить откуда. Когда она отказала Горлану, дядя Камлак рассердился не меньше деда. Он боится, что вернется мой отец и женится на ней, прогнав его, Камлака. Конечно, он не говорил об этом деду.
– Конечно. – Сердик уставился, забыв про пищу. Из уголка его приоткрытого рта капнула слюна. Он торопливо проглотил.
– Боги знают, точнее, бог его знает, где ты набрался таких вещей, но, судя по всему, это правда. Продолжай.
Гнедая подталкивала меня сзади, дыша теплом в шею. Я отстранил ее рукой.
– Вот и все. Горлан рассержен, но его чем-нибудь задобрят. А моя мать в конце концов уйдет в монастырь Святого Петра. Увидишь.
Наступила непродолжительная тишина. Сердик прожевал мясо и швырнул кость за дверь, где на нее накинулись две дворняжки, жившие у конюшни. Ворча и цапаясь, они умчались прочь.
– Мерлин.
– Да.
– Будь умница и больше никому об этом не говори. Никому. Понял?
Я промолчал.
– Дети не разбираются в таких вещах. В чем-то это, конечно, основано на сплетнях, уж точно, но что касается принца Камлака... – Он положил руку мне на колено, сжал пальцами и покачал его. – Я говорю тебе, он опасный человек. Забудь обо всем и старайся не попадаться ему на глаза. Можешь мне верить, я никому не скажу. Но и ты не говори об этом больше никому. Даже если бы ты был законнорожденным принцем или пользовался расположением короля, как это рыжее отродье Диниас, то и тогда нечему было бы радоваться. – Он снова потряс меня за колено. – Ты слышишь меня, Мерлин? Не говори ничего ради своей собственной жизни. Не попадайся им, чтобы не видели. И скажи мне, кто тебе это сказал?
Я подумал о темной пещере в подвале, о далеком кусочке неба высоко в дымоходе.
– Мне никто не говорил. Клянусь.
Он нетерпеливо шевельнулся, проявляя волнение. И тогда я выложил все, на что осмелился.
– Признаю, что слышал это. Иногда люди говорят прямо над головой, не замечая меня. А иногда, – я помедлил, – будто кто-то обращается ко мне, я будто вижу наяву. Иногда мне говорят звезды, и я слышу в темноте музыку и голоса. Как во сне.
Сердик поднял руку, словно защищаясь. Мне показалось, что он крестится, но он вычерчивал в воздухе знак против дурного глаза. Сердик пристыженно взглянул на меня и опустил руку.
– Правильно, все это сны. Ты, наверное, заснул где-то в уголке, а они завели при тебе разговор, хотя им не следовало этого делать. Там ты и услышал вещи, которых тебе не положено знать. Я забыл, что ты еще ребенок. Когда ты смотришь своими глазами... – Он остановился и пожал плечами. – Но все равно, обещай мне, что ты больше не будешь рассказывать об услышанном.
– Ладно, Сердик, обещаю тебе. Если ты пообещаешь взамен сказать мне одну вещь.
– Какую?
– Кто мой отец?
Он поперхнулся пивом. Нарочито медленно он вытер с лица пену и поставил рог, глядя на меня с неудовольствием.
– Какого лешего ты взял, что я могу об этом знать?
– Я думал, что Моравик тебе сказала.
– А она знает? – в его голосе прозвучало неподдельное удивление, и я понял, что он не обманывает.
– Когда я спрашивал ее, она сказала, что о некоторых вещах лучше не говорить.
– Моравик права. Но, по-моему, она хотела таким образом показать, что знает не больше других. И я бы сказал, маленький Мерлин, что тебе тоже лучше об этом не знать. Если бы твоя мама-принцесса захотела, она бы тебе сказала. Боюсь, ты скоро это поймешь.
Я увидел, как он снова делает знак против дурного глаза, но на этот раз спрятав руку. Я открыл рот, чтобы спросить, верит ли он россказням, но он взял рог и поднялся.
– Ты пообещал. Не забудь.
– Хорошо.
– Я наблюдаю за тобой. Ты идешь собственной дорогой в жизни, и иногда мне кажется, что ты ближе к природе, чем к людям. Она дала тебе имя «сокола»?
Я кивнул.
– Тебе есть над чем подумать. На время лучше забыть о соколах. По правде говоря, их слишком много развелось вокруг. Ты видел голубого вяхиря?
– Которые вместе с белыми голубями пьют из фонтана и потом улетают на свободу? Конечно. Я их кормлю зимой вместе с другими голубями.
– У меня на родине говорили, что у вяхиря много врагов, так как у него мягкое мясо и вкусные яйца. Он живет и наслаждается лишь потому, что вовремя скрывается. Может быть, леди Ниниана и называет тебя своим соколенком, но ты еще не стал соколом, маленький Мерлин. Ты всего лишь голубь. Запомни это. Веди незаметную жизнь и вовремя скрывайся. Такие мои слова. – Он положил мне руку на плечо. – Рана еще болит?
– Щиплет.
– Значит, дело пошло на поправку. Ссадина не будет долго щипать. Боль скоро утихнет.
Прошло немного времени, и все зажило без следа. Но мне запомнилось, как саднила скула в ту ночь и я не мог заснуть. В другом углу Сердик и Моравик не издали за все время ни звука, боясь, что я наслушался именно их бормотанья.
Когда они заснули, я тихо выполз, перебрался через скалящегося волкодава и поспешил в подвалы.
Но сегодня ночью я не услышал ничего интересного, кроме пения Олуэн. Мягким и сочным, как у невиданной птицы, голосом она пела песню, которую я раньше не слышал. Песня была про дикого гуся и охотника с золотыми силками.

4

После этого жизнь пошла своим чередом. Мне кажется, что в конце концов дед смирился с отказом матери выходить замуж. Отношения между ними оставались натянутыми еще неделю-две, но вскоре королевский гнев остыл. Вернувшись, Камлак осел во дворце, будто никуда и не уезжал. Приближалось обещающее хорошую добычу время охоты. Все вернулось на круги своя.
Но не у меня. После происшествия во фруктовом саду Камлак перестал покровительствовать мне. Да и я больше не ходил за ним. Нельзя, правда, сказать, что он не проявлял ко мне доброты. Раз или два он защищал меня в небольших драчках с мальчишками, принимая мою сторону даже против Диниаса, который пользовался теперь его расположением вместо меня.
Однако я больше не нуждался в подобном покровительстве. В тот сентябрьский день я усвоил еще один урок, не считая преподнесенной мне Сердиком притчи о вяхире. Я самостоятельно занялся Диниасом. Однажды ночью по пути в пещеру я заполз под его спальню и случайно услышал, как Диниас со своим приятелем Брисом смеялись над совершенной ими днем проделкой. Они проследили за Аланом, другом Камлака, отправившимся на свидание к одной из служанок, и спрятались недалеко, откуда могли беспрепятственно наблюдать за ходом встречи вплоть до ее счастливой развязки.
Когда же Диниас на следующее утро вновь устроил мне засаду, я не отступил. Сказав пару слов, я спросил его между прочим, не видел ли он сегодня Алана. Он запнулся, покраснел, потом побледнел (у Алана была тяжелая рука, а вместе с ней и нрав) и бочком прокрался мимо, сделав за спиной знак от нечистой силы. Если ему так хочется, пусть считает меня колдуном, а не обычным шантажистом. После этого случая мои сверстники не поверили бы даже верховному королю, если бы тот приехал и назвал меня своим сыном. Меня оставили в покое.
Все оказалось к лучшему. Зимой часть пола в бане обвалилась, и мой дед посчитал положение опасным. Подвал засыпали и разложили в оставшемся пространстве яд против крыс. Подобно лисенку, выкуренному из норы, мне приходилось теперь защищать себя на поверхности земли.
Через полгода после приезда Горлана, когда холодный февраль сдался распускающемуся зеленью марту, Камлак начал уговаривать, сначала мать, потом деда, отдать меня в ученье. Думается, что моя мама была благодарна ему за проявленную заботу. Я тоже старался показать своим видом, что мне приятно, поскольку после инцидента в саду я не питал никаких иллюзий в отношении его намерений. С моей стороны не составляло никаких усилий убедить Камлака в том, что мое отношение к священству претерпело изменения. Заявление матери, что она никогда не выйдет замуж, уход ее придворных дам, частые визиты в монастырь Святого Петра, где она беседовала с аббатисой и приезжавшими священниками, развеяли наихудшие опасения Камлака. Он боялся, что она выйдет замуж за какого-нибудь уэльского принца, который от ее имени правил бы королевством. Или что объявится мой неизвестный отец и узаконит меня в качестве наследного принца. Занимая высокое положение и располагая властью, он мог бы силой убрать Камлака. Для дяди не имело значения то, что в любом случае я не мог представлять для него реальную опасность, особенно сейчас, так как перед Рождеством он женился, и уже в марте было заметно, что его жена ждет ребенка. Даже будущий ребенок Олуэн, которому осталось совсем немного до появления на свет, не мог ему угрожать. Камлак пользовался безграничным доверием деда, и казалось маловероятным, чтобы брат при такой разнице в возрасте представлял опасность. Камлак был хорошим бойцом, знал, как вызвать людские симпатии, был безжалостен и рассудителен. Безжалостность проявилась во фруктовом саду. Рассудительность – в равнодушной доброте, выказываемой после решения матери уйти в монастырь. Я заметил, что честолюбивые люди и люди, облеченные властью, боятся малейших и самых неправдоподобных угроз. Камлак не успокоился бы, пока не сделал из меня священника, благополучно выжив из дворца.
Чем бы Камлак ни руководствовался, видеть своего учителя мне доставляло удовольствие. Грек – переписчик из Массилии, пропивший состояние и обращенный в итоге в рабство. Теперь его приставили ко мне. Будучи обязанным мне за изменение своего статуса и освобождение от черной работы, он вкладывал душу в мое обучение, не ограничиваясь религиозными предрассудками, так характерными для маминых бесед со священником. Деметриус представлял из себя приятного человека и безнадежно умного неудачника. Гений в иностранных языках. Его любимым развлечением были кости и выпивка (в случае выигрыша). Время от времени, когда он оказывался в приличном выигрыше, я заставал его сладко спящим на неудобных для этой цели книгах. Я никому не рассказывал и радовался случаю отправиться по своим делам. Он был благодарен мне за молчание и, в свою очередь, не поднимал шума и не допытывался, когда я иной раз прогуливал. Я хорошо справлялся с учебой и добился значительных успехов, что в определенном смысле порадовало бы и мать, и дядю Камлака. Я и Деметриус уважали тайны друг друга и достаточно хорошо ладили.
Однажды августовским днем, почти через год после приезда короля Горлана, я оставил Деметриуса безмятежно спать и один поехал верхом за город.
Мне прежде приходилось ездить этой дорогой. Быстрее бы вышло, если проехать по военной дороге мимо барачных стен к холмам в направлении Карлеона. Но для этого потребовалось бы проехать через весь город, а это означало, что тебя заметят и станут задавать вопросы. Мой же путь пролегал по берегу реки. Рядом с конюшней находились ворота, которыми редко пользовались, выводившие на широкую и ровную дорогу, по которой лошади таскали баржи. Она уводила далеко за монастырь Святого Петра. Следуя за плавными изгибами Тайви, дорога вела к мельнице, куда и направлялись баржи. Дальше я не заезжал. Но за мельницей и дорогой вилась тропинка в долину одного из притоков Тайви.
Был жаркий дремотный день. Кругом пахло папоротником. Голубые стрекозы проносились над рекой, сверкая на солнце. Густую траву на лугу осаждали гудящие полчища насекомых.
Точеные копытца моего пони стучали по спекшейся глине бечевника. Крупная лошадь серой масти в яблоках неторопливо тащила по течению от мельницы пустую баржу. Мальчишка, сидевший на загривке, что-то крикнул, и человек на барже приветственно поднял руку.
На мельнице, когда я доехал до нее, никого не было видно. На узком причале лежали только что разгруженные мешки с зерном. Рядом с ними растянулась на солнце собака мельника. Пес не потрудился даже открыть глаза при моем появлении. Я натянул поводья. Из трубы потоком лилась вода, и в водовороте пены мелькала форель.
Пройдет несколько часов, прежде чем меня хватятся. Я направил пони вверх по берегу, к дороге. Он заупрямился, желая повернуть домой, но я заставил его повернуть, и тогда он легким галопом поскакал наверх, к холмам. Я преодолевал поворот за поворотом, взбираясь по дороге, петлявшей вдоль крутого берега. Спустя немного времени я выехал из колючек и редкой дубовой рощи, заполнявших лощину, поскакал на север и спустился на стлавшееся внизу открытое поле.
Горожане пасли здесь свой скот, и трава была ровной и короткой. Я прошел мимо бедного мальчика-пастуха, дремавшего под кустом боярышника. Рядом паслись его овцы. Он лишь мельком взглянул на меня, когда я проезжал мимо, и поворошил кучку камней, которыми сгонял овец. Я подумал, что он собирается бросить в меня камень, но он, достав гладкий зеленый голыш, запустил его в откормленных овец, отошедших слишком далеко. После этого он снова погрузился в дрему. Поближе к реке, где росла высокая трава, расположилось стадо черных коров.
1 2 3 4 5 6 7