– О херувимы! Угораздило же ребенка оказаться в это утро в лохмотьях! Давай быстрее, или нам обоим придется туго.
Моравик потащила меня по тропинке к дому, озабоченно призывая всех своих святых и подгоняя меня. И уж никак она не собиралась вспоминать о том, что я оказался прав в отношении гостя.
– Дорогой святой Петр! И зачем я наелась в обед угрей и так хорошо заснула?! Ну и денек! Сюда. – Она подтолкнула меня в комнату.
– Скидывай лохмотья и надевай новую тунику. Скоро мы узнаем, что уготовил тебе господь. Быстрее, детка!
Я жил вместе с Моравик в маленькой темноватой комнате, рядом с помещением для слуг. В ней постоянно пахло кухней, но мне это нравилось. Мне также нравилась старая, замшелая груша, росшая прямо под окном. Летом, по утру, на ней раздавалось пение птиц. Моя постель – простые доски, настеленные на деревянные валки, никакой резьбы или даже подставки под ноги или под голову, – находилась тут же у окна. Я помню, как Моравик, думая, что я не слышу, жаловалась другим слугам, что королевскому внуку найдено не больно-то подходящее место. Мне же она говорила, что ей удобно находиться рядом с другими слугами. Я же, конечно, был доволен. Она всегда заботилась, чтобы у меня была чистая соломенная подстилка и шерстяное покрывало. Сама Моравик спала на полу, на соломенной подстилке, на которую иногда претендовал огромный волкодав. Он ворочался у ее ног и чесался, терзаемый блохами. Иногда его место занимал Сердик, один из конюхов, сакс. Давным-давно, во время набега, его захватили в плен, и он остался здесь, женившись на местной девушке. Через год во время родов она умерла вместе с ребенком, а Сердик решил остаться, смирившись со своей судьбой. Однажды я спросил у Моравик, почему она постоянно сетует на собачий запах и блох и все же пускает собаку спать в комнату. Не помню, что она мне ответила, и без того мне было понятно, что волкодав ночью охраняет комнату, чтобы никто не заходил.
Сердик являлся, конечно, исключением. При его появлении собака начинала стучать хвостом по полу и уступала ему место. Я думал, что и Сердик, помимо прочего, исполнял обязанности сторожевого пса. Моравик никогда не говорила о нем, не говорил и я. Маленьким детям положено крепко спать. Но временами я просыпался по ночам и тихо лежал, разглядывая в окно звезды, похожие на блестящих серебряных рыбок, попавших в сети ветвистой груши. Происходившее между Сердиком и Моравик я толковал по-своему: Моравик охраняла меня днем, Сердик – ночью.
Мою одежду держали в деревянном сундуке, стоявшем у стены. Он был очень древним, с изображенными на стенках богами и богинями. Возможно, он лопал сюда из самого Рима. Краски на нем загрязнились, стерлись, но на крышке еще можно было рассмотреть сценку, происходившую вроде бы в пещере: бык, человек с ножом, кто-то с пучком пшеницы в руках и в уголке смутная фигура с исходящими от головы лучами и посохом в руках. Изнутри сундук был отделан кедровым деревом. Моравик лично стирала мою одежду и убирала ее в сундук, перекладывая душистой травой.
Она резко откинула хлопнувшую при этом крышку и выбрала лучшую из моих двух туник – зеленую с пурпурной полосой. Крикнула, чтобы принесли воды, и тут же обругала служанку, которая по пути расплескала немного.
Тяжело дыша, вновь появился толстый стражник, чтобы в очередной раз поторопить нас. Не успел я опомниться, как мы уже прошли между колоннами и вступили под своды главного здания.
Зал, в котором король принимал гостей, представлял собой длинную комнату с высоким потолком. Пол украшала мозаика с изображением божества и леопарда с отделкой из черного и белого камня по краям. Мозаика сильно пострадала от того, что по ней таскали тяжелую мебель и ходили в грубой обуви. С одной стороны комнату закрывала колоннада. Зимой там прямо на полу разводили костер, обложив его булыжником. Пол и колонны в этом месте почернели от дыма. В конце комнаты стоял балдахин с большим креслом для деда, а позади него небольшое кресло для королевы.
Сейчас он восседал на своем месте. Справа стоял Камлак, а слева сидела третья жена деда, Олуэн. Она была моложе моей матери, темноволосая, молчаливая и глупенькая девочка, с кожей цвета парного молока. Олуэн умела петь как соловей и прекрасно вышивать, не проявляя больше никаких способностей к чему-либо. Она нравилась моей матери, которая, похоже, относилась к ней одновременно и с определенным презрением. Но несмотря ни на что, они хорошо ладили между собой. Я помню слова Моравик о том, что моей матери стало гораздо легче жить с тех пор, как год назад умерла Гвинет, вторая жена короля, и через месяц ее на королевском ложе сменила Олуэн. Даже если бы Олуэн колотила меня, как это делала Гвинет, все равно она нравилась бы мне: так красиво она пела. Но Олуэн всегда по-доброму относилась ко мне. В отсутствие короля она учила меня нотам и разрешала играть на своей арфе. «У тебя есть слух», – говорила она, но мы оба знали, что сказал бы король, узнав о подобных занятиях. Поэтому она скрывала свое доброе ко мне отношение даже от моей матери.
Сейчас она меня совсем не замечала. Никто не замечал. Разве что мой кузен Диниас, стоявший под балдахином за креслом Олуэн. Он был сыном короля от рабыни, крупный малец семи лет, унаследовавший от отца седую шевелюру и крутой нрав. Он не по годам отличался силой и смелостью. Диниас начал пользоваться расположением короля с того дня, когда в пятилетнем возрасте он решил тайком покататься на отцовской лошади, диком гнедом жеребце, пронесшем его через весь город и освободившись от наездника лишь на высоком берегу. Король собственноручно учинил ему трепку, после чего подарил Диниасу кинжал с позолоченной рукояткой. С той поры Диниас среди остальных детей начал претендовать по меньшей мере на титул принца, и поэтому относился ко мне, своему внебрачному собрату, с крайним презрением. Сейчас он глядел на меня как на неодушевленный предмет, ничего не выражающим взглядом. Лишь незаметно показал кулак.
Я задержался в проходе, пока няня поправляла на мне тунику, затем подтолкнула рукой.
– Иди. Выпрями спину. Он тебя не съест.
Последнее напутствие сопровождалось стуком амулетов и приглушенной молитвой.
Комната была заполнена людьми. Большинство из них я знал, но были и незнакомые лица, сопровождавшие, наверное, приезжего короля. Он сидел рядом с дедом в окружении своих людей. Это был крупный темноволосый человек, которого я видел на мосту, – с большой бородой и хищным носом, мощное тело скрывал пурпурный плащ. По другую руку от деда, рядом с балдахином, стояла моя мать с двумя дамами. Мне всегда нравилось ее длинное шерстяное одеяние кремового цвета, спускавшееся до пола, платье, в котором она выглядела как принцесса. Его узоры походили на резьбу по свежему дереву. Волосы были распущены и дождем ниспадали по спине. Сверху она набросила голубую накидку с медной пряжкой. Ее спокойное лицо покрывала бледность.
Меня настолько одолели собственные страхи – угрожающий жест Диниаса, отведенный взгляд матери, всеобщее молчание и пустое пространство, которое мне предстояло еще преодолеть, – что я совсем забыл о деде. Все еще незамеченный, я сделал шаг вперед, и тут раздался страшный треск, будто лошадь громко ударила копытом. Дед резко хлопнул по деревянным подлокотникам обеими руками и встал, с силой отбросив назад тяжелое кресло. Оно отлетело на пару шагов, оставив след на деревянном помосте. – Клянусь светом! – Его лицо пошло красными пятнами, и на мясистых надбровьях задвигались рыжие брови, под которыми яростно сверкнули маленькие голубые глазки. Он метнул взгляд на мать и шумно втянул воздух, чтобы что-то сказать. Его вдох докатился до самых дверей, где стоял перепуганный я. Бородатый человек, поднявшийся вместе с дедом, что-то сказал на непонятном мне наречии. В это же время Камлак, что-то прошептав, дотронулся до его руки. Король помедлил и затем быстро сказал: «Как хотите. Потом. Пусть уйдут, – и добавил, обращаясь к матери: – Это еще не все, Ниниана. Обещаю тебе. Шесть лет. Этого достаточно, клянусь богом. Пошли».
Он перебросил плащ на руку, кивнул головой сыну, вышел из-под балдахина и, взяв бородатого за руку, направился к двери. За ними потянулась кроткая Олуэн со своими женщинами и улыбающийся Диниас. Моя мать не двинулась с места. Король прошел мимо, не проронив ни слова. Толпа расступилась, освобождая путь.
Я один остался стоять как вкопанный в трех шагах от двери. При виде приближающегося короля я пришел в себя и попытался ускользнуть в прихожую, но не успел.
Король резко остановился, отпустив руку Горлана, и двинулся ко мне. Взвился голубой плащ, уголком зацепил мне глаз, отчего у меня навернулись слезы. Моргая, я смотрел на него. Горлан остановился рядом. Он был моложе покойного дяди Дайвида. Горлан выглядел рассерженным, хотя пытался не показывать этого. Я понял, что дело было не во мне. Он удивился, когда король остановился рядом со мной.
– Кто это?
– Ее сын, которому ваша светлость дала бы свое имя.
Сверкнул золотой наручник, и я оказался на полу. Его большая рука отбросила меня с легкостью, с какой дети сбивают мух. Мимо мелькнули плащ и королевская обувь. Слегка задержавшись, прошел Горлан. Олуэн что-то произнесла своим милым голоском и склонилась надо мной. Король сердито окликнул ее, она отдернула руку и последовала за остальными.
Я поднялся с пола и поискал взглядом Моравик. Ее не было. Она направилась прямо к матери и ничего не видела. Я попытался пробраться в их сторону, но прежде, чем я добрался до них, мать в окружении плотной группки женщин вышла через другую дверь. Никто из них не оглянулся.
Кто-то заговорил со мной, но я не ответил. Я выбежал через колоннаду во двор и оттуда в тихий и солнечный фруктовый сад.

3

Дядя нашел меня на террасе у Моравик. Я лежал на животе на горячих каменных плитах, наблюдая за ящерицей. За весь день она осталась у меня самым ярким воспоминанием. Ящерица распласталась на раскаленном камне на расстоянии фута от моего лица. Неподвижное тело цвета позеленевшей бронзы и пульсирующее горлышко. У нее были маленькие темные глазки. Внутренняя поверхность рта имела желтый, как дыня, цвет. Она орудовала длинным, остреньким язычком как плеткой, а крохотные лапки издавали едва слышный хруст от движения по плите. Она перебралась через мой палец и исчезла в камнях.
Я обернулся. По саду шел дядя Камлак. Он преодолел три невысоких ступеньки, ступая в своих ладных шнурованных сандалиях и, глядя вниз, поднялся на террасу. Я отвернулся. На мху, проросшем между камней, росли крошечные, как глаза ящерицы, белые цветки. Каждый из них представлял собой маленькую искусную чашечку. Я по сей день помню их рисунок, будто собственными руками вырезал этот узор.
– Покажи мне, – попросил он.
Я не шевельнулся. Он подошел к каменной скамье напротив и, расставив ноги, сел, глядя на меня.
– Посмотри-ка на меня, Мерлин.
Я поглядел. Он смотрел на меня молча и изучающе.
– Мне все время говорят, что ты не участвуешь в грубых ребячьих забавах, убегаешь от Диниаса и что из тебя никогда не получится воина и даже мужчины. Ты не издал ни звука и даже не заплакал, когда король отвесил тебе оплеуху, от которой его гончая с визгом полетела бы в конуру.
Я промолчал.
– Мне кажется, что ты представляешь собой не то, что о тебе думают, Мерлин.
Я опять ничего не ответил.
– Ты знаешь, почему приехал Горлан?
Мне показалось, что легче будет солгать.
– Нет.
– Он приехал просить руки твоей матери. Если бы она дала согласие, ты отправился бы с ним в Британию.
Я дотронулся указательным пальцем до цветка на мху. Он сник, как гриб-дождевик, и развалился. Из любопытства я коснулся другого. Камлак обратился ко мне снова. Голос его прозвучал резко.
– Ты слушаешь?
– Да. Даже если она отказала ему, что не будет иметь никакого значения, – я посмотрел на него. – Верно?
– Ты имеешь в виду, что тебе не хочется ехать?
Я думал. Он нахмурил брови, совсем как мой дед.
– К тебе бы относились с уважением, ты стал бы принцем.
– Я и так принц. Самый настоящий принц.
– Что ты имеешь в виду?
– Если она отказала ему, значит, он не мой отец, – сказал я. – Я думал, что он мой отец и поэтому приехал.
– Почему ты так считаешь?
– Я не знаю. Мне показалось... – Я остановился, потому что не мог объяснить Камлаку, что имя Горлана явилось мне в проблеске света.
– Я просто был уверен, что это он.
– Лишь потому, что ты его ждал все это время, – его голос звучал спокойно. – Ждать вот так глупо, Мерлин. Тебе пора знать правду. Твой отец мертв.
Я положил руку на пучок мха, смяв его. Мои пальцы побелели от напряжения.
– Это она тебе сказала?
– Нет, – он пожал плечами. – Но если бы он был жив, он бы давно приехал. Тебе это известно.
Я промолчал.
– А если он жив, – продолжал дядя, наблюдая за мной, – и не возвращается, то об этом никому жалеть не стоит. Правда?
– Нет. Каким бы подлым он ни был, матери было бы легче. И мне.
Я убрал руку, и мох медленно распушился, как бы разрастаясь. Но крошечные цветки исчезли.
Дядя кивнул.
– Было бы разумнее с ее стороны дать согласие Горлану или какому-нибудь другому принцу.
– Что будет с нами? – спросил я.
– Твоя мать хочет уйти в монастырь Святого Петра. А ты, ты быстр и сообразителен, мне говорили, ты можешь немного читать. Ты мог бы стать священнослужителем.
– Нет!
Его брови снова сошлись над узкой переносицей.
– У тебя будет достаточно хорошая доля. Ты явно не родился воином. Почему бы не избрать образ жизни, подходящий тебе, где ты будешь в безопасности.
– Не нужно быть воином, чтобы оставаться свободным. Не хочу сидеть в монастыре взаперти, это не для меня. – Я разгорячился и говорил, с трудом подыскивая слова. Не мог я объяснить то, чего не знал. Я с готовностью поглядел на Камлака.
– Останусь с тобой! Если я тебе не нужен, убегу и буду служить другому принцу. Но лучше бы мне остаться с тобой.
– Пока рано говорить о подобных вещах. Ты очень молод. – Он поднялся на ноги. – У тебя не болит лицо?
– Нет.
Он протянул руку, и мы пошли. Камлак провел меня через фруктовый сад, и через арку мы вошли в личный сад деда. Я потянул его за руку назад.
– Мне сюда нельзя.
– Уверен? Даже со мной? Твой дед занят с гостями и не увидит тебя. Пошли. Я приметил для тебя кое-что получше, чем твои паданцы. Сейчас собирают абрикосы, и я отложил самые лучшие.
Он прошествовал вперед своей грациозной кошачьей походкой. За бергамотом и лавандой росли персики и абрикосы. От запахов трав и плодов хотелось спать. На голубятне ворковали голуби. У моих ног лежал спелый абрикос, отливая на солнце бархатом. Я пнул его ногой. На перевернутой стороне обнаружилась большая гнилая дыра, в которой ползали осы. Сверху легла тень. Надо мной высился дядя, держа в руках абрикосы.
– Я говорил тебе, что у меня есть кое-что получше паданцев. – Он дал мне один.
– А если им вздумается побить тебя за то, что ты украл, то придется побить и меня.
Он улыбнулся и откусил от своего абрикоса.
Я стоял, не двигаясь, держа в ладони большой спелый абрикос. В саду было очень жарко и тихо. Гудели только насекомые. Плод отливал золотом, от него пахло солнечным светом и сладким соком. Кожура напоминала мне на ощупь пушок золотого шмеля. Мой рот наполнился слюной.
– В чем дело? – спросил дядя с нетерпением и раздражением в голосе. По подбородку стекал абрикосовый сок. – Не заглядывайся, дружище! Ешь! Он же хороший, верно?
Я поднял голову и встретился с его голубыми глазами, жестокими, как у лисы. Я протянул абрикос обратно.
– Не хочу. Он внутри черный. Посмотри, там видно.
Он резко вздохнул, и как раз в это время с другой стороны сада послышались голоса. Садовники, наверное, принесли обратно пустые корзины, приготовив их на утро. Дядя нахмурился, вырвал у меня фрукт и метнул его с силой в стену. Абрикос золотой массой растекся по кирпичной кладке. Между нами, жужжа, пролетела обеспокоенная оса. Камлак сделал странный резкий жест, как бы прихлопнув ее, в его голосе неожиданно прозвучала нескрываемая злоба.
– Больше ко мне не подходи, ты, дьявольское отродье. Слышишь? Не подходи.
Он вытер рот тыльной стороной руки и большими шагами пошел в направлении дома. Я остался стоять на месте, глядя, как абрикосовый сок стекает по раскаленной стене. На струйку села оса и начала ползать, увязая в соку. Потом внезапно упала на землю, вращаясь на спине и продолжая жужжать. Постепенно ее жужжание перешло в жалобный плач, затем она затихла.
Но я уже этого не видел.
1 2 3 4 5 6 7