Только убивать и умеем.
Всю жизнь мы только тем и занимались, что превращали их в таких, как мы. А
теперь они отказываются превращаться, и мы стали их убивать.

...Маленькому Нурланну не повезло с отцом. Отец был художником -
огромный, громогласный, неумный и неописуемо эмоциональный человек. Он не
желал слушать никаких оправданий, не терпел никаких объяснений и вообще
ничего не понимал. Он не понимал шалостей. Он не понимал детских страхов.
Он не понимал маленьких детских радостей. И в самых жутких кошмарах уже
взрослого профессора Нурланна нависало вдруг над ним огромное, как туча,
лицо. В нем все было огромно: огромные выпученные глаза, огромные усы,
огромные волосатые ноздри и огромные колышущиеся волосы вокруг всего
этого. Огромная, испачканная красками рука протягивалась и хватала
маленького человечка за ухо, и волокла мимо огромных стульев и столов в
распахнувшуюся тьму огромного чулана, и швыряла его туда, и рушились
сверку какие-то картонки, какая-то рухлядь, и гремел засов, и наступала
тьма, в которой не было ничего, кроме плача и ужаса...

В конце проспекта Реформации (он же Дорога чистых душ), в сотне
метрах от черной стены Тучи, мокрый клетчатый проповедник гремит, потрясая
руками, над толпой мокрых клетчатых Агнцев Страшного Суда, понурых и
жалких. На другой стороне проспекта Нурланн, тоже мокрый и тоже жалкий,
скрючившись, сидит на краешке роскошного дивана, брошенного поперек
тротуара у подъезда покинутого дома.
- Город тот расположен четвероугольником! - гремит проповедник. - И
длина его такая же, как и ширина... Стена его построена из ясписа, а город
- чистое золото, подобен чистому стеклу. Основание стены украшено всякими
драгоценными камнями: основание первое - яспис, второе - сапфир, третье -
халкидон, четвертое - смарагд, пятое - сардоникс, шестое - сардолик,
седьмое - хризолиф, восьмое - вирилл, девятое - топаз, десятое -
хризопрас, одиннадцатое - гиацинт, двенадцатое - аметист... И город не
имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо светильник
его - Агнец... Ворота его не будут запираться днем, а ночи там не будет
вовсе... Среди улиц его... древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды,
дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева - для исцеления
народов...
Пока он говорит, от толпы Агнцев один за другим отделяются адепты,
человек десять или двенадцать, они идут один за другим к стене Тучи. Им
очень страшно, одного трясет, будто в лихорадке, у другого безумные глаза
и губы, закушенные до крови, какая-то женщина плачет, прикрыв лицо
ладонями, и спутник ведет ее под руку, сам белый как простыня.
- И принесут в него славу и честь народов! - ревет проповедник. - И
не войдет в него ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи, а
только те, которые написаны у Агнца в книге жизни! И ничего уже не будет
проклятого! Прииди! Жаждущий пусть приходит и желающий пусть берет воду
жизни даром...
Люди, идущие в Тучу, вдруг начинают петь. Сначала два жидких,
неуверенных голоса, потом подхватывают третий и четвертый, и вот уже они
поют все, с каждым шагом все более исступленно и уверенно. Это - псалом,
это крик отчаяния и надежды, это исступленная попытка задавить в себе
животный страх неизвестности.
И они уходят в Тучу один за другим, и один за другим на полуслове
замолкают голоса. И вот уже остается только один, поющий высоким
козлетоном, какой-то калека, изо всех сил спешащий на костылях. Он
погружается в тьму, голос его обрывается, и ничего больше не слышно, кроме
плеска дождя.
Нурланн, вскочивший от ужаса, медленно опускается на край дивана и
закрывает лицо руками.

Темнеет. Зажглись редкие фонари вдоль проспекта Реформации. Черная
стена Тучи стала ближе. Туча и в самом деле ведет себя, как
подкрадывающееся животное. Только что стоял чуть покосившийся фонарный
столб с разбросанными под ним перевернутыми зонтиками, наполненными водой,
и вдруг что-то неуловимо меняется, и уже нет ни фонаря, ни зонтиков, а
черная стена еще на пяток метров ближе, и большая лиловая молния проходит
по ней наискосок.
Нурланн сидит, где и прежде, на том же диване, глубоко засунув руки в
проемы плаща, и смотрит на большую лужу, пузыристую от дождевых капель. В
луже появляется пара ног в тяжелых армейских башмаках и пятнистых
маскировочных штанинах.
- Господин профессор, - произносит прокуренный голос. - Вас ждут в
штабе. Полковник просит вас явиться в штаб.
Нурланн поднимает глаза и видит перед собой молодцеватого вояку в
берете набекрень, черноусого и чернобрового, с наглыми сержантскими
глазами.
- Передайте полковнику, - с трудом ворочая губами, произносит
Нурланн. - Здесь нужно поставить заслон. Люди уходят туда и сгорают. Дети
уходят. Нужен заслон.
Вояка мельком взглядывает на Тучу и говорит:
- Мы имеем приказ не вмешиваться в эти дела.
- Заслон, - упрямо повторяет Нурланн. - Никого не пропускать!
- Прикажут - поставим, - бодро говорит вояка. - Только вряд ли
прикажут. А вас ждет полковник. Пожалуйте в машину.
Нурланн некоторое время смотрит на него, затем говорит устало и
злобно:
- Оставьте меня в покое.

И уже совсем ночью озябший и измученный Нурланн слышит то ли сквозь
дремоту, то ли сквозь бред и плеск дождя приближающийся странный разговор:
- Свадебные машины катят к церкви! - с издевательской
торжественностью произносит ломкий юный баритон. - Это не может не
тревожить!
- Мы научились критиковать религию! - в тон ему отзывается девчоночий
голос. - Но не противопоставляем ей ничего своего, положительного.
Критикуем обрядность, но не подкрепляем слово делом!
- Человеку нужен обряд! - с издевательским пафосом произносит третий
голос, этакий ядовитый тенорок. - Обряд дает выход как положительным, так
и отрицательным эмоциям!
И все трое говоривших, словно бы не выдержав, разражаются хохотом.
Этот хохот так заразителен (хотя ничего смешного, казалось бы, не
сказано), что Нурланн, не в силах поднять тяжелые веки, сам улыбается в
полусне.
- А вот папа сидит, - говорит девочка.
Нурланн наконец просыпается. Перед ним стоят трое подростков, все
трое знакомые: дочка его Ирма, сын швейцара Циприан и синеглазый сын
Хансена Миккель. Как всегда они мокры, полны скрытой энергии, и сам черт
им не брат. Отблески лиловых молний от близкой Тучи то и дело выхватывает
из мокрой тьмы их мокрые физиономии.
Нурланн с трудом встает.
- Это вы. Я ждал вас. Не смейте туда ходить.
- Отрекохом, - серьезно произносит Циприан. - Отрекохом от сатаны, от
скверны.
- Я не шучу, Циприан, - говорит Нурланн.
- Но это же присно и во веки веков, - убеждающе произносит Миккель. -
Во веки веков, профессор!
- Ребятки! - проникновенно говорит Нурланн. - Вы одурманены. Вы как
мотыльки. Мотыльки летят на свет, а вы летите на тьму. А там - смерть. И
хорошо еще, если моментальная... Слушайте, давайте уйдем отсюда, присядем
где-нибудь, поговорим спокойно, рассудительно. Это же, как липучка для
мух... Я вам все объясню.
- Церковь, - серьезным голосом объявляет Миккель, - учитывая
естественное стремление к прекрасному, издавна пыталась использовать
красоту для религиозного воздействия на прихожан.
Это явное издевательство, но Нурланну не до свары.
- Хорошо, - говорит он. - Хорошо. Об этом мы тоже поговорим. Только
пойдемте отсюда! Вам хочется поиздеваться надо мной - пожалуйста. Но
сейчас я плохой оппонент, сейчас со мной неинтересно. Уйдемте отсюда, и я
постараюсь соответствовать...
Циприан, подняв палец, важно произносит:
- Не все одинаково приемлемо в новых ритуалах. Но сложность работы не
пугает подлинных энтузиастов.
- Папа, - говорит вдруг Ирма обыкновенным голосом. - Пойдем с нами.
Это так просто.
И они, больше не взглянув на него, легким шагом идут дальше к Туче.
Несколько мгновений он смотрит им вслед, а затем бросается, охваченный
жаждой схватить, остановить, оттащить. И вдруг вселенная вокруг него
взрывается лиловым огнем.
...Он видит зеленую равнину под ясным синим небом, и купы деревьев, и
какую-то старую полуразвалившуюся часовню, замшелую и опутанную плющом, и
почему-то идет снег крупными белыми хлопьями. На фоне синего неба один за
другим, подрагивая в каком-то странном ритме, проплывают: серьезный,
сосредоточенный Циприан; задумчивая, очень хорошенькая Ирма; ехидно
ухмыляющийся Миккель...
И какой-то вкрадчивый полузнакомый голос шепчет ему на ухо:
- Как ты думаешь, что это такое? Что ты видишь перед собой?
- Я вижу свою дочь.
- А еще что ты видишь? Расскажи, расскажи нам, это очень интересно.
- По-моему, она повзрослела... Красивая стала девушка.
- Рассказывай, рассказывай!
- Циприан... Хорошая пара.
Голос становится назойливым и крикливым.
- Говори! Говори, Нурланн! Что ты видишь? Говори!
Видение светлого мира исчезает, заволакивается тьмой, и в этой тьме
возникает лицо Бруна, мокрое, свирепое, огромный орущий рот, раскачиваются
в электрическом свете блестящие штыри антенн...
- Говори, Нурланн! Говори! Говори, скотина!
Ранним утром в номер Нурланна врываются Лора и Хансен. Нурланн,
измученный событиями прошлой ночи, спит одетый: как пришел накануне, как
повалился на кушетку в чем был, так и заснул, словно в омут провалился.
Лора и Хансен набрасываются на него и ожесточенно трясут.
- Нурланн, боже мой, сделай что-нибудь! - стонет Лора. - Ирма ушла,
оставила записку, что никогда не вернется... Боже, за что мне это? За
какие грехи?
- Нурланн, надо что-то делать, - хрипит мучительно трезвый Хансен. -
Дети ушли! Все! В городе не осталось ни одного ребенка. Да черт же тебя
возьми, проснись же! Пьян ты, что ли?
Нурланн садится на кушетке. Он и в самом деле словно пьяный: его
пошатывает, глаза не раскрываются, лицо опухло, волосы встрепаны и
слиплись.
- Я боюсь, Нурланн, - ноет Лора. - Сделай что-нибудь! Я ничего не
понимаю... Почему, за что?
- Сволочи! - хрипит Хансен, бегая по комнате. - Сманили детей! Но это
им не пройдет. Хватит, кончилось мое терпение. Кончилось! Да поднимайся же
ты, нашел время дрыхнуть!
- Ну хорошо, хорошо... - бормочет Нурланн, растирая лицо ладонями. -
Сейчас. Дайте штаны надеть. Где здесь у меня штаны? А! Да что
случилось-то, в самом деле? - Он грузно поднимается на ноги. - Что вы
раскудахтались?
- Дети ушли из города! - орет Хансен. - Увели наших детей!

...Когда пятьдесят лет назад детей уводили из города, это было так.
Тянулась бесконечная серая колонна. Дети шли по серым размытым дорогам,
шли спотыкаясь, оскальзываясь и падая под проливным дождем, шли
согнувшись, промокшие насквозь, сжимая в посиневших лапках жалкие
промокшие узелки, шли маленькие, беспомощные, непонимающие, шли плача, шли
молча, шли оглядываясь, шли, держась за руки и за хлястики, а по сторонам
дороги вышагивали мрачные черные фигуры как бы без лиц - железные
отсвечивающие каски, руки, затянутые в черные перчатки, лежали на
автоматах, и дождь лил на вороненую сталь, и лаяли иноземные команды, и
лаяли мокрые иноземные псы...

- Чепуха! - говорит Нурланн, тряся головой и зажмуриваясь. - Это
совсем не то...
- Да очнись ты, черт тебя подери! - орет Хансен. - Их Туча заманила!
Туча их сожрала, ты понимаешь?
- Погоди, - говорит Нурланн. - Надо без паники. Погоди.
- У тебя оружие есть? - спрашивает Хансен. - Пистолет какой-нибудь,
автомат... Хоть что-нибудь?
- Какое оружие, дурак, - огрызается Нурланн. - При чем здесь оружие?

Лимузин Нурланна с трудом пробирается между брошенными как попало
многочисленными автомобилями. За рулем Нурланн, рядом с ним истерически
рыдающая, вся перемазанная расплывшейся косметикой Лора, на заднем сиденье
озверелый Хансен.
Дальше ехать невозможно, и все они выбираются наружу. Кажется, весь
город собрался здесь, плотно закупорив проспект Реформации, он же Дорога
чистых душ. Тысячи людей, мокрых, жалких, растерянных, озлобленных,
недоумевающих, плачущих, кричащих, с закаченными в обмороке глазами,
оскаленных. Утонувшие в толпе автомобили - роскошные лимузины, потрепанные
легковушки с брезентовым верхом, грузовики, автобусы, автокран, на стреле
которого сидят несколько человек. И льет дождь. Да такой, какого Нурланн
не видел никогда в жизни, он даже не представлял себе, что бывают такие
дожди, - тропический ливень, но не теплый, а ледяной, пополам с градом, и
сильный ветер несет его косо, прямо в лица, обращенные к еле видной
черноте впереди, к мутным медленным лиловым вспышкам.
Толпа кричит, плачет, стонет, угрожает:
- Господи, за что? В чем согрешили мы, господи?
- Идиоты! Слюнтяи! Давным-давно надо было их за ухо - и вон из
города! Говорили же умные люди...
- В чем отказывали? Чего для них жалели? От себя кусок отрывали,
босяками ходили, лишь бы их одеть-обуть...
- Сим, меня сейчас задавят! Сим, задыхаюсь! Ох, Сим...
- Пустите меня! Да пустите же вы меня! У меня дочка там!
- Они давно собирались, я видела, да боязно было спрашивать...
- Муничка! Муничка! Муничка мой! Муничка!
- Да что же это, господа? Это псе безумие какое-то! Надо псе что-то
делать!
- Да я его в жизни пальцем не тронула! Я видела, как вы своего-то
ремнем гоняли. А у нас в доме такого и в заводе не было.
- В кр-р-ровь! Зубами рвать буду!
- Да-а, видно, совсем мы дерьмом стали, если родные дети от нас в эту
Тучу ушли... Да брось ты, сами они ушли, никто их не притягивал...
- Муничек мой! Муничка!
- Надо телеграмму господину президенту! Десять тысяч подписей - это
вам не шутка!
- Это мои дети, господин хороший, я их породил, я ими и распоряжаться
буду, как пожелаю. Извольте их мне вернуть!
И тут раздался голос. Он как шелестящий гром. Он идет со всех сторон
сразу, и он сразу покрывает все остальные звуки. Он раздается как бы в
мозгу у Нурланна, но тут же замирает и затихает вся толпа. Голос спокоен и
даже меланхоличен, какая-то безмерная скука слышится в нем, безмерная
снисходительность, будто говорит кто-то огромный, презрительный,
высокомерный, стоя спиной к надоевшей толпе, говорит через плечо,
оторвавшись на минутку от важных забот ради этой раздражившей его,
наконец, пустяковины.

- Да перестаньте вы кричать, - произносит Голос. - Перестаньте
размахивать руками и угрожать. Неужели так трудно прекратить болтовню и
несколько минут спокойно подумать? Вы же прекрасно знаете, что дети ваши
ушли от вас по собственной воле, никто их не принуждал, никто не тащил за
шиворот, не одурманивал и не затягивал. Они ушли потому, что вы им стали
окончательно неприятны.
Пока Голос говорит, дождь затихает, а потом прекращается вовсе, и
черная стена Тучи, полосуемая медлительными молниями, становится видна
совершенно отчетливо. И неподвижно стоит перед нею толпа. Люди словно
боятся пошевелиться.

- Вы очень любите подражать своим предкам, - продолжает Голос, - и
полагаете это важным человеческим достоинством, а они - нет. Не хотят
подражать вам. Не хотят они вырасти пьяницами и развратниками, скучными
обывателями, рабами, конформистами, не хотят они, чтобы из них сделали
преступников против Человечества, не котят ваших семей и вашего
государства. Поглядите на себя! Вы родили их на свет и калечили их по
образу своему и подобию. Подумайте об этом. А теперь - уходите.

Толпа остается неподвижной. Может быть, она пытается думать. А у
Нурланна в мозгу вспыхивают только отдельные странные и странные картинки
- собственные воспоминания вперемежку с виденным в кинохронике:
...огромное лицо отца и огромная рука его, тянущаяся с угрозой и
злобной яростью...
...кучки наркоманов под мостом, жуткие морды вместо лиц, шприц
вонзается в бедро прямо сквозь джинсы...
...дряхлый трясущийся Гитлер вручает железный крест
мальчишке-смертнику, ласково треплет его по щечке...
...несметные толпы подростков, бессмысленно усеявших пустырь, словно
огромная стая ворон на помойке...
...и подростки-фанаты, с ревом громящие стадион...
...и крепенькие румяные подростки в полувоенной форме, в золотых
рубаках до колен, подпоясанные армейскими ремнями с тяжелыми пряжками, с
массивными дубинками, и каждый заляпан эмблемами - эмблема на пряжке,
эмблема на дубинке, эмблема на морде - и значки, значки, значки.
1 2 3 4 5 6