- Да, - соглашается Нурланн. - В активной зоне - там, вероятно,
происходят какие-то грандиозные процессы. Честно говоря, я не могу
сообразить, почему она все время расширяется...
- Погоди, - говорит ему Хансен. - Я сейчас все объясню.

На самом деле было так.
В походном доме рядом с химическим заводом жил многосемейный
коллежский секретарь Нурланн. Обстоятельства его: три комнатки, кухня,
прихожая, стертая жена, пятеро зеленоватых детей, крепкая старая теща,
переселившаяся из деревни. Химический завод воняет. Днем и ночью над ним
стоят столбы разноцветного дыма. От ядовитого смрада вокруг умирают
деревья, желтеет трава, дико и странно мутируют комнатные мухи. Коллежский
секретарь ведет многолетнюю упорную кампанию по укрощению завода: гневные
требования в адрес администрации, слезные жалобы во все инстанции,
разгромные фельетоны в газетах, жалкие попытки организовать пикеты у
проходной. Завод стоит, как бастион. На площади перед заводом замертво
падают отравленные постовые. Дохнут домашние животные. Целые семьи
покидают квартиры и уходят бродяжничать. В газетах появляется некролог по
случаю преждевременной кончины директора завода. У нашего коллежского
секретаря умирает жена, дети по очереди заболевают бронхиальной астмой.
Однажды вечером, спустившись зачем-то в подвал, он обнаруживает там
сохранившийся со времен Сопротивления миномет и два ящика мин. Той же
ночью он перетаскивает все это на чердак. Завод лежит перед ним как на
ладони. В свете прожекторных ламп снуют рабочие, бегают вагонетки, плывут
желтые и зеленые клубы ядовитых паров. "Я тебя убью!" - шепчет коллежский
секретарь и открывает огонь. В этот день он не идет на службу. На
следующий день - тоже. Он не спит и не ест, он сидит на корточках перед
слуховым окном и стреляет. Время от времени он делает перерывы, чтобы
охладился ствол миномета. Он оглох от выстрелов и ослеп от порохового
дыма. Иногда ему кажется, что химический смрад ослабел, и тогда он
улыбается, облизывает губы и шепчет: "Я убью тебя..." Потом он падает без
сил и засыпает, а проснувшись, видит, что мины кончаются - осталось три
штуки. Он высовывается в окно. Обширный двор завода усеян воронками.
Выбитые окна зияют. На боках гигантских газгольдеров темнеют вмятины. Двор
перерыт сложной системой траншей. По траншеям короткими перебежками
двигаются рабочие. Быстрее прежнего снуют вагонетки, а когда ветер относит
клубы ядовитых паров, на кирпичной стене открывается свежая белая надпись:
"Внимание! При обстреле эта сторона особенно опасна!" В полном отчаянии
коллежский секретарь выпускает последние три мины, и вот тут-то все и
началось.
- Что именно? - спрашивает Нурланн.
- Лопнуло, - поясняет Хансен. - Лопнуло у них терпение. Сколько
можно?
Он пьян, и Нурланн говорит снисходительно:
- Очень элегантная гипотеза. Только там, где на самом деле лопнуло,
не было никакого химического завода, а была там наша муниципальная
площадь, экологически вполне чистая.
- Да, муниципальная площадь, - соглашается Хансен. - Но плохо вы
знаете историю родного города. На этой самой площади: тринадцатый век -
восстание "серых", за день отрубили восемь сотен голов, в том числе сорок
четыре детских, кровь забила водостоки и разлилась по всему городу;
пятнадцатый век - инквизиция, разом сожгли полтораста семей еретиков, в
том числе триста двенадцать детей, небо было черное, неделю падал на город
жирный пепел; двадцатый век - оккупация, расстрел тысячи заложников, в том
числе двадцать семь детей, трупы лежали на брусчатке одиннадцать дней...
Двадцатый век! А бунт сытых в шестьдесят восьмом? Две тысячи сопляков и
соплячек под брандспойтами, давление пятьдесят атмосфер, сто двадцать
четыре изувеченных, двенадцать гробов... Сколько псе можно такое
выдерживать? Вот и лопнуло.
- Да что лопнуло-то? - с раздражением спрашивает Брун. - Опять ты
надрался...
- Брун, - укоризненно-весело произносит Нурланн, - ты не способен
этого понять. Классическая коллизия: поэт и санинспектор.
- Это все дожди, - заявляет Хансен. - Мы дышим водой. Шесть месяцев
этот город дышит водой. Но мы не рабы, мы либо умрем, либо уйдем отсюда. А
дождь все будет падать на пустой город, размывать мостовые, сочиться
сквозь крыши, он смоет все, растворит город в первобытной земле, но не
остановится, а будет падать и падать, и когда земля напитается, тогда
взойдет новый посев, каких раньше не бывало, и не будет плевел среди
сплошных злаков. Но не будет и нас, чтобы насладиться новой вселенной...
- О боже! - восклицает Брун. - О чем ты говоришь?
- Я говорю о будущем, - с достоинством пьяного отвечает Хансен.
- О будущем... - Брун кривит губы. - Какой смысл говорить о будущем?
О будущем не говорят, его делают! Вот рюмка коньяка. Она полная. Я сделаю
ее пустой. Вот так. Один умный человек сказал, что будущее нельзя
предвидеть, но можно изобрести. У нас нет времени рассуждать. Надо
успевать поворачиваться. Если тебя интересует будущее, изобретай его
быстро, на ходу, в соответствии со своими рефлексами и эмоциями. Будущее -
это просто тщательно обезвреженное настоящее.
- Точка зрения санитарного инспектора, - бросает Нурланн. И тут по
неподвижному лицу Хансена полились слезы.
- Они очень молоды, - произносит он чистым ясным голосом ни с того ни
с сего. - У ник впереди все, а у меня впереди - только они. Кто спорит,
человек овладеет вселенной, но только это будет совсем другой человек... И
конечно, человек справится с самим собой, но только сначала он изменит
себя. Природа не обманывает, она выполняет свои обещания, но не так, как
мы думали, и не так, как нам хотелось бы...

На другое утро Нурланн вылетает на вертолете обозреть Тучу сверху.
То, что он видит, потрясает его. Затопленный город. Над поверхностью
воды выступают верхушки только самых высоких зданий. Торчит башня ратуши
со старинными часами, плоская крыша городского банка с размеченной
вертолетной площадкой, крест церкви, в которой он когда-то венчался...
- Что это такое? - кричит он пилоту, тыча пальцем в иллюминатор.
- Туча, - отвечает пилот меланхолично.
- Откуда вода? Вы видите воду?
- Нет. Вижу Тучу... молнии... воронка какая-то крутится над
серединой... А вы воду видите? Не беспокойтесь, здесь всегда так.
Некоторые пустыню видят, верблюдов... Миражи. Только у каждого свой.

Поперек проспекта Реформации, который все почему-то называют теперь
Дорогой чистых душ, высится массивная триумфальная арка, увенчанная гербом
города: ослиноголовый человек пронзает трезубцем дракона с тремя
человеческими головами.
Вдали за пеленой дождя едва угадывается черная стена Тучи. Все
пространство между аркой и Тучей забито людьми, толпящимися вокруг дюжины
огромных автобусов: идет спешная эвакуация будущего сектора обстрела.
Загруженные автобусы один за другим с ревом уходят под арку и дальше вверх
по проспекту.
Чуть в стороне от арки стоят зачехленные ракетно-пушечные установки
"корсар", возле них, собравшись кучками, курят в кулак нахохленные экипажи
в плащах-накидках.
Рядом с аркой группа начальства: Нурланн, его ассистент, двое
офицеров в пятнистых комбинезонах. Нурланн держит над собой зонт,
остальные мокнут.
Нурланн говорит ассистенту, указывая на верхушку арки:
- Вот удобная площадка, потрудитесь расставить там все приборы.
Полагаю, что места хватит.
- Там будет мой наблюдательный пункт, - произносит один из офицеров,
командир дивизиона, человек с недовольным лицом, выражающим откровенную
неприязнь к штатскому.
Нурланн бросает на него взгляд и продолжает, обращаясь к ассистенту:
- Позаботьтесь о генераторе. Городская сеть ненадежна.
- К сожалению, ничего не выйдет, профессор, - отзывается ассистент,
злорадно поглядывая на недовольного офицера. - Нам предлагается
пользоваться генератором дивизиона.
- Не возражаю, - благосклонно кивает Нурланн. - Извольте
распорядиться, - говорит он офицеру.
- У меня нет приказа, - говорит тот, едва разжимая губы.
- Вот я вам и приказываю, - отчеканивает Нурланн.
- А вы мне не начальник. И если вы попытаетесь что-нибудь поставить у
меня на командном пункте, велю все сбросить вниз.
Нурланн, словно не слыша его, говорит ассистенту:
- Я буду здесь в семнадцать тридцать. Все должно быть готово и
отрегулировано.
Тут вступает второй офицер. С виноватым видом он говорит - и
непонятно, то ли правду говорит, то ли издевается над высокомерным шпаком:
- Я имею приказ к семнадцати ноль-ноль установить вокруг дивизиона
оцепление и никого не пропускать.
Тогда Нурланн поворачивается к офицерам, и такого Нурланна они видеть
не ожидали.
- Вы, государи мои, - негромко говорит он, - плохо понимаете свое
положение. Здесь командую я, и вы будете выполнять любое мое приказание. А
пока меня нет, вы будете выполнять приказания вот этого господина. - Он
показывает на ассистента.

В вестибюле гимназии Нурланна поджидает сутулый старик в вицмундире.
Это нынешний директор гимназии, но Нурланн помнит его еще своим классным
наставником. Четверть века назад это был тиран, одним взглядом своим
внушавший гимназистам непереносимый ужас.
- Какая честь, какая честь, профессор! - блеет директор, надвигаясь
на Нурланна с простертыми дланями. - Какая честь для доброй старой
альма-матер! Орел навестил свое родовое гнездо! Знаю, знаю, вас лезут, и
не задержу вас даже на одну лишнюю минуту. Позвольте представить вам: мой
поверенный в делах...
- Мы уже знакомы, - говорит Нурланн, с изумлением обнаруживая за
спиной директора клетчатую фигуру адвоката-проповедника.
- Совершенно верно, - мягко произносит адвокат, берет Нурланна под
руку и увлекает его к барьеру пустующей раздевалки. - Аналогичное дело,
профессор, если вам будет благоугодно...
На барьере лежит знакомый бювар и знакомая авторучка. Нурланн берет
из бювара листок с текстом, пробегает его глазами и смотрит на адвоката.
Тот легонько пожимает плечами.
- Я только заверяю подпись, и больше ничего. Я целыми днями хожу по
городу и заверяю подписи.
Тогда Нурланн поворачивается к директору.
- Господин классный наставник, - говорит он. - Поймите, я не хочу
вмешиваться в ваши дела. Ведь вы не религиозный маньяк, вы просвещенный
человек. Во-первых, вот это, - он трясет листком, - сплошное вранье. Вы
никогда не были добрым наставником юношества, вы были аспид сущий, вы были
дракон, вы были семь казней египетских для нас, несчастных и нечестивых. И
правильно! Только так с нами и можно было! Либо вы нас, либо мы вас.
Почему вы этого теперь стыдитесь! И потом. Ну пусть Страшный Суд. Неужели
вы всерьез верите, будто на Страшном Суде эта бумажка, эта закорючка,
которую вы у меня просите, может что-нибудь изменить?
Адвокат торопливо вмешивается:
- Этот вопрос на самом деле очень и очень сложен...
Но директор перебивает его. Голова его трясется, и усы обвисают, как
мокрые, и старческие глаза слезятся.
- Молодой человек, - говорит он Нурланну. - Пройдет время, и вы тоже
состаритесь. Когда вы состаритесь, вам придет пора умирать. А тогда вы
обнаружите, что на очень многие вещи вы смотрите совсем иначе, чем сейчас,
когда вы здоровы, энергичны и вас ждут великие дела. И не приведи вам бог
ждать конца своего в такую страшную годину, как наша.
- Ты победил, галилеянин, - произносит Нурланн и берется за
авторучку.

В актовом зале гимназии огромные окна распахнуты настежь, половина
зала залита водой. С окон, с потолка, с люстр свешиваются пучки
разноцветных нитей, и поэтому зал несколько напоминает подводную пещеру.
Стулья стоят в полном беспорядке, и так же как попало и где попало
расселись на этих стульях три десятка девчонок и мальчишек в возрасте от
двенадцати по пятнадцати лет. Все они голоногие и голорукие, у многих
длинные волосы схвачены белой ленточкой через лоб, у некоторых на
безрукавках с правой стороны нашит черный силуэт бабочки; не сразу
понимаешь, что это очертание Тучи, как она видится сверху.
Нурланн стоит на кафедре, все глаза устремлены на него. Одни смотрят
со спокойным ожиданием, другие - с явным интересом, третьи с неприязнью, а
некоторые с таким выражением, будто ждут, чтобы он поскорее отговорил и
ушел и можно было бы заняться более важными делами. Циприан и Ирма сидят в
сторонке у стены.
Нурланн с непринужденностью человека, привыкшего к публичным
выступлениям, говорит:
- Как вам, может быть, известно, я и сам четверть века назад учился в
этой гимназии. В этом зале и с этой кафедры я сделал свой первый в жизни
научный доклад. Он назывался "О чувствительности рогатой гадюки к
изменению среды обитания". Вторжение большой науки в мир моих
одноклассников имело единственное последствие: преподавательницу зоологии
с той поры наградили кличкой Рогатая Гадюка. Должен сказать, что это
довольно обычное преломление достижений науки в сознании широких масс.
Пауза. Две-три улыбки. Ну что ж, и это не так уж плохо. Правда, Ирма,
кажется, недовольна.
- То было хорошее время. Единственное, что нам тогда угрожало, - это
семестровая контрольная по латыни. Сейчас, к сожалению, наше ближайшее
будущее безоблачным не назовешь. Туча...
Его прерывает смех. Он нахмуривается.
- Я не собирался каламбурить. Ничего смешного тут нет. Город охвачен
паникой, многие из ваших родителей испуганы до такой степени, что ждут
Страшного Суда. Город на военном положении. Готовится эвакуация. Для этого
есть кое-какие основания, однако положение совсем не так плохо, как это
вам, может быть, представляется. Что такое на самом деле Туча? Представьте
себе...
Посередине зала воздвигается толстенький подросток с прекрасными
синими глазами.
- Господин профессор, - говорит он. - Про Тучу мы все знаем. Не надо
про Тучу.
- Вот как? - Нурланн прищуривается на него. - И что же вы знаете про
Тучу?
Вопрос этот повисает в воздухе. Его пропускают мимо ушей.
- Меня зовут Миккель, - объявляет толстенький подросток. - Разрешите
задать вопрос.
Нурланн пожимает плечами.
- Задавай.
- Что такое, по-вашему, прогресс?
- При чем здесь прогресс? - с недоумением и раздражением спрашивает
Нурланн.
- Одну минуту, - громко произносит Циприан и встает. - Господин
Нурланн, разрешите, я объясню. Мы бы не хотели сейчас затрагивать частные
вопросы. Только общие. Самые общие. Мы обращаемся к вам не как к физику, а
как к представителю авторитетной социальной группы. Мы многого не
понимаем, и мы хотели бы узнать, что думают сильные мира сего.
- Послушайте, - говорит Нурланн. - Каждый должен заниматься своим
делом. Если вам хочется знать, что такое прогресс, обратитесь к социологу,
к философу... При чем здесь я?
- Социолога мы уже спрашивали, - терпеливо говорит Циприан. - Мы его
поняли так, что никто толком не знает, что такое прогресс. Вернее,
существуют разные мнения...
- Вот мы и хотим знать ваше мнение по этому поводу, - подхватывает
Миккель. - Только мнение, больше ничего.
Некоторое время Нурланн смотрит на него, затем говорит:
- Хорошо, пожалуйста. Прогресс есть непрерывное увеличение знаний о
мире, в котором мы живем.
- Любой ценой? - звонко спрашивает смуглая девочка, и в голосе ее
звучит не то горечь, не то ненависть.
- При чем здесь цена? Конечно, существуют запреты на определенные
приемы и методы; скажем, можно платить своей жизнью, но нельзя чужой и так
далее. Но вообще говоря, прогресс - штука жестокая, и надо быть готовым
платить за него сколько потребуется.
- Значит, может быть безнравственный прогресс? - Это тощая девочка
прямо перед Нурланном.
- Не может, но бывает, - парирует Нурланн. - Прогресс, повторяю, -
это штука жестокая.
Встает Миккель:
- Ваш прогресс - это прогресс науки. А человек?
- Это все связано. Прогресс науки - прогресс общества. Прогресс
общества - прогресс человека.
- Вы верите в то, что говорите? - осведомляется Миккель. - Это же
несерьезно.
- Почему несерьезно? - изумляется Нурланн.
- Потому что прогресс науки есть определенно. Прогресс общества?
Возможно. А уж прогресса человека - точно нет.
Нурланн слегка сбит с толку.
1 2 3 4 5 6