Кондратьев поднимался вместе
с ним. Они рядом закачались на волнах, как на гигантских качелях.
Кондратьев открыл люк и высунулся по пояс. Это опасное дело во время
бури, но субмарины Океанской охраны очень устойчивы. К тому же волны не
захлестывали субмарину. Они только поднимали ее высоко к белесому небу и
сразу бросали в черную водяную пропасть между морщинистыми жидкими
скалами. Рядом так же мерно взлетал и падал Моби Дик. У него был и сейчас
зловещий и внушительный вид. Он был только чуть-чуть короче субмарины и
гораздо шире ее. И мокро блестела живая, раздутая сжатым воздухом шкура.
Вот и конец Моби Дику.
Кондратьев вернулся в рубку и захлопнул люк. В горбу Моби Дика
остался радиопередатчик. Когда дня через два буря утихнет, Моби Дика
запеленгуют и придут за ним. А пока он может спокойно покачаться на
волнах. Ему не нужны больше ни невесты, ни нежные новорожденные киты. И
хищники его не тронут - ни кальмары, ни акулы, ни касатки, ни морские
птицы, - потому, что шкура Моби Дика надута не простым чистым воздухом.
"Прощай, Моби Дик, прощай до новой встречи! Хорошо, что ты не белый
кашалот. Мне еще долго-долго искать тебя по всем океанам моей Планеты,
искать и снова и снова убивать тебя. Над бурной волной и в вечно спокойных
глубинах ловить в перекрестие прицела твой жирный загривок.
А сейчас я немного устал, хотя мне очень и очень хорошо. Сейчас я
вернусь к себе на базу, поставлю "Голубку" в ангар и, прощаясь, по обычаю
поцелую ее в мокрый иллюминатор: "Спасибо, дружок". И все будет как
обычно, только теперь на базе меня ждут".

2. СВЕЧИ ПЕРЕД ПУЛЬТОМ
В полночь пошел дождь. На шоссе стало скользко, и Званцев сбавил
скорость. Было непривычно темно и неуютно, зарево городских огней ушло за
черные холмы, и Званцеву казалось, что машина идет через пустыню. Впереди
на шероховатом мокром бетоне плясал белый свет фар. Встречных машин не
было. Последнюю встречную машину Званцев видел перед тем, как свернул на
шоссе к институту. В километре от поворота был поселок, и Званцева
удивило, что, несмотря на поздний час, почти все окна освещены, а на
веранде большого кафе у дороги полно людей. Званцеву показалось, что они
молчат и чего-то ждут.
Акико оглянулась.
- Они все смотрят нам вслед, - сказала она.
Званцев не ответил.
- Наверное, они думают, что мы врачи.
- Наверное, - сказал Званцев.
Это был последний освещенный поселок, который они видели. За
поворотом началась мокрая темнота.
- Где-то здесь должен быть завод бытовых приборов, - сказал Званцев.
- Ты не заметила?
- Нет.
- Никогда ты ничего не замечаешь!
- За рулем - ты. Пусти меня за руль, я буду все замечать.
- Ну уж нет, - сказал Званцев.
Он резко затормозил, и машину занесло. Она боком проползла по
взвизгнувшему бетону. Фары осветили столб с указателем. Сигнальных огней
не было, надпись на указателе казалась выцветшей: "Новосибирский Институт
Биологического Кодирования - 21 км". Под указателе был прибит перекошенный
фанерный щит с корявой надписью: "Внимание! Включить все нейтрализаторы!
Сбавить скорость! Впереди застава!" И то же самое на китайском и
английском. Буквы были большие, с черными потеками.
- Ого! - пробормотал Званцев, полез под руль и включил
нейтрализаторы.
- Какая застава? - спросила Акико.
- Какая застава, я не знаю, - сказал Званцев, - но, видимо, тебе
нужно было остаться в городе.
- Глупости! - возразила Акико.
Когда машина тронулась, она осторожно спросила:
- Ты думаешь, что нас не пропустят?
- Я думаю, что тебя не пропустят.
- Тогда я подожду, - спокойно сказала Акико.
Машина медленно и беззвучно катилась по шоссе. Званцев сказал, глядя
перед собой:
- Мне бы все-таки хотелось, чтобы тебя пропустили.
- Мне тоже, - сказала Акико. - Я очень хочу проститься с ним...
Званцев молча глядел на дорогу.
- Мы редко виделись последнее время, - продолжала Акико. - Я очень
люблю его. Я не знаю другого такого человека. Никогда я так не любила
отца, как люблю его. Я даже плакала...
"Да, плакала, - подумал Званцев. - Океан был черно-синий, и небо было
синее-синее, и лицо его было опухшим и синим, когда мы с Хен Чолем
осторожно вели его к конвертоплану. Под ногами скрипел раскаленный песок,
ему было трудно идти, он то и дело повисал у нас на руках, но ни за что не
соглашался, чтобы мы несли его. Глаза его были закрыты, и он виновато
бормотал: "Гокуро-сама, гокуро-сама..." (спасибо). Сзади и сбоку молча шли
океанологи, а Акико шла рядом со мной, держа обеими руками, как поднос,
знаменитую на весь океан потрепанную белую шляпу и горько плакала. Это был
первый, самый страшный приступ болезни, - шесть лет назад, на безымянном
островке в пятнадцати милях к западу от рифа Октопус".
- ...я тридцать лет знаю его. Почти столько, сколько тебя. Мне очень
хочется проститься с ним.
Из мокрой темноты выплыла и прошла над головами решетчатая арка
микропогодной установки. На синоптической станции огней не было.
"Установка не работает, - подумал Званцев. - Вот почему эта мерзость с
неба". Он покосился на жену. Акико сидела, забравшись на сиденье с ногами,
и глядела прямо перед собой. На ее лицо падали отсветы от циферблатов на
пульте, и оно казалось сосредоточенным и очень молодым, как тридцать два
года назад, когда она вот так же сидела справа от работника Океанской
охраны Званцева в его одноместной субмарине, в первом своем глубоководном
поиске. Только тогда лицо ее освещали огоньки глубоководных креветок,
стукавшихся об иллюминатор.
- Что здесь происходит? - сказал Званцев. - Какая-то мертвая зона.
- Не знаю, - сказала Акико.
Она заворочалась, устраиваясь поудобнее, толкнула его коленом в бок и
вдруг замерла, уставившись на него блестящими в полумраке глазами.
- Что? - спросил он.
- Может быть, он уже...
- Вздор, - сказал Званцев.
- И все ушли к институту...
- Вздор, - решительно сказал Званцев. - Вздор!
Далеко впереди загорелся неровный красный огонек. Он был слаб и
мерцал, как звездочка на неспокойном небе. На всякий случай Званцев снова
сбавил скорость. Теперь машина катилась очень медленно, и стал слышен
шорох дождя. В свете фар появились три фигуры в блестящих мокрых плащах.
Они стояли прямо посередине шоссе, перед ними поперек шоссе лежало
здоровенное бревно. Тот, что стоял справа, держал над головой большой
коптящий факел. Он медленно размахивал факелом из стороны в сторону.
Званцев подвел машину поближе и остановился. "Ну и застава!" - подумал он.
Человек с факелом что-то крикнул неразборчиво в шорохе дождя, и все трое
быстро пошли к машине, неуклюже шагая в огромным мокрых плащах. Человек с
факелом снова крикнул что-то, сердито перекосив рот. Званцев выключил
дальний свет и открыл дверцу.
- Двигатель! - крикнул человек с факелом. Он подошел вплотную. -
Выключите двигатель наконец!
Званцев выключил двигатель и вылез на шоссе под мелкий частый дождь.
- Я океанолог Званцев, - сказал он. - Я еду к академику Окада.
- Выключите свет в машине! - сказал человек с факелом. - Да
побыстрее, пожалуйста!
Званцев повернулся, но свет в кабине уже погас.
- Кто это с вами? - спросил человек с факелом.
- Океанолог Канда, - ответил Званцев сердито. - Моя жена.
Трое в плащах молчали.
- Мы можем ехать дальше?
- Я оператор Михайлов, - сказал человек с факелом. - Меня послали
встретить вас и передать, что к академику Окада нельзя.
- Об этом я буду говорить с профессором Каспаро, - сказал Званцев. -
Проводите меня к нему.
- Профессор Каспаро очень занят. Мы бы не хотели, чтобы его
тревожили.
"Кто это - мы?" - хотел спросить Званцев, но сдержался, потому что у
Михайлова был невнятный монотонный голос смертельно уставшего человека.
- Я должен передать академику сообщение чрезвычайной важности, -
сказал Званцев. - Проводите меня к Каспаро.
Трое молчали, и красный неровный свет пробегал по их лицам. Лица были
мокрые, осунувшиеся.
- Ну? - сказал Званцев нетерпеливо.
Вдруг он заметил, что Михайлов спит. Рука с факелом дрожала и
опускалась все ниже. Глаза Михайлова были закрыты.
- Толя, - тихо сказал один из его товарищей и толкнул его в плечо.
Михайлов очнулся, мотнул факелом и уставился на Званцева припухшими
глазами.
- Что? - сказал он хрипло. - А, вы к академику... К академику Окада
нельзя.. На территорию института вообще нельзя. Уезжайте, пожалуйста.
- Я должен передать академику Окада сообщение чрезвычайной важности,
- терпеливо повторил Званцев. - Я океанолог Званцев, а в машине океанолог
Канда. Мы везем важное сообщение.
- Я оператор Михайлов, - сказал человек с факелом. - К Окада сейчас
нельзя. Он умрет в ближайшие четверть суток, и мы можем не успеть. - Он
едва шевелил губами. - Профессор Каспаро очень занят и просил не
беспокоить. Пожалуйста, уезжайте...
Он вдруг повернулся к своим товарищам.
- Ребята, - сказал он с отчаянием, - дайте еще две таблетки.
Званцев стоял под дождем и думал, что еще можно сказать этому
человеку, засыпающему на ходу. Михайлов стоял боком к нему и, запрокинув
голову, что-то глотал. Потом Михайлов сказал:
- Спасибо, ребята, я совсем падаю. У вас здесь все-таки дождь,
прохладно, а у нас все просто валятся с ног, один за другим, поднимаются и
опять валятся... Тогда уносим... - Он все еще говорил невнятно.
- Ничего, последняя ночь...
- Девятая, - сказал Михайлов.
- Десятая.
- Неужели десятая? У меня голова как чугун. - Михайлов повернулся к
Званцеву: - Извините меня, товарищ...
- Званцев, - сказал Званцев в третий раз. - Товарищ Михайлов, вы
должны нас пропустить. Мы только что прилетели с Филиппин. Мы везем
академику информацию, очень важную информацию. Он ждал ее всю жизнь.
Поймите, мы знаем его тридцать лет. Нам виднее, может он без этого умереть
или нет. Это чрезвычайно важная информация.
Акико вылезла из машины и встала рядом с ним. Оператор молчал, зябко
ежась под плащом.
- Ну хорошо, - сказал он наконец. - Только вас слишком много. - Он
так и сказал: "слишком много". - Пусть идет один.
- Ладно, - сказал Званцев.
- Только, по-моему, это бесполезно, - сказал Михайлов. - Каспаро не
пустит вас к академику. Академик изолирован. Вы может испортить весь опыт,
если нарушите изоляцию, и потом...
- Я буду говорить с Каспаро сам, - перебил Званцев. - Проводите меня.
- Хорошо, - сказал оператор. - Пошли.
Званцев оглянулся на Акико. На лице Акико было много больших и
маленьких капель. Она кивнула и сказала:
- Иди, Николай.
Потом она повернулась к людям в плащах:
- Дайте ему плащ кто-нибудь, а сами полезайте в машину. Можно
поставить машину поперек шоссе.
Званцеву дали плащ. Акико хотела вернуться в машину и развернуть ее,
но Михайлов сказал, что двигатель включать нельзя. Он стоял и светил своим
неуклюжим коптящим факелом, пока машину вручную разворачивали и ставили
поперек дороги. Затем застава забралась в кабину. Званцев заглянул внутрь.
Акико снова сидела свернувшись на переднем сиденье. Товарищи Михайлова уже
спали, уткнувшись головами друг в друга.
- Передай ему... - сказала Акико.
- Да, обязательно.
- Скажи, что мы будем ждать.
- Да, - сказал Званцев. - Скажу.
- Ну, иди.
- Саенара (до свидания), Аки-тян.
Званцев осторожно прихлопнул дверцу и подошел к оператору.
- Пойдемте.
- Пойдемте, - откликнулся оператор совсем новым, очень бодрым
голосом. - Пойдемте быстро, нужно пройти семь километров.
Они пошли, широко шагая, по мокрому шершавому бетону.
- Что у вас там делается? - спросил оператор.
- Где - у нас?
- Ну, у вас... В большом мире. Мы уже полмесяца ничего не знаем. Что
в Совете? Как с проектом Большой Шахты?
- Очень много добровольцев, - сказал Званцев. - Не хватает
аннигиляторов. Не хватает охладителей. Совет намерен перевести на проект
тридцать процентов энергии. С Венеры отозваны почти все специалисты по
глубокой проходке.
- Правильно, - сказал оператор. - На Венере им теперь нечего делать.
А кого выбрали начальником проекта?
- Понятия не имею, - сердито сказал Званцев.
- Не Штирнера?
- Не знаю.
Они помолчали.
- Мерзость, верно? - сказал оператор.
- Что?
- Факелы - мерзость, правда? Такая дрянь! Чувствуете, как он воняет?
Званцев принюхался и отошел на два шага в сторону.
- Да, - сказал он. От факела воняло нефтью. - А зачем это? - спросил
он.
- Так приказал Каспаро. Никаких электроприборов, никаких ламп. Мы
стараемся свести все неконтролируемые помехи к минимуму... Кстати, вы
курите?
- Курю.
Оператор остановился.
- Дайте зажигалку, - сказал он. - И ваш радиофон. Есть у вас
радиофон?
- Есть.
- Дайте все мне. - Михайлов забрал зажигалку и радиофон, разрядил их
и выбросил аккумуляторы в кювет. - Извините, но так надо. Здесь на
двадцать километров в округе не работает ни один электроприбор.
- Вот оно в чем дело, - сказал Званцев.
- Да-да. Мы разграбили все пасеки вокруг Новосибирска и делаем
восковые свечи. Вы слыхали об этом?
- Нет.
Они снова быстро пошли под непрерывным дождем.
- Свечи тоже мерзость, но все-таки лучше, чем факелы. Или, знаете,
лучина. Слыхали про такое - лучина?
- Нет, - сказал Званцев.
- Есть такая песня: "Догорай, моя лучиночка". Я всегда думал, что
лучина - это какой-то генератор.
- Теперь я понимаю, откуда этот дождь, - сказал Званцев, помолчав. -
То есть я понимаю, почему выключены микропогодные установки.
- Нет, нет, - сказал оператор, - микропогодные установки - это само
собой, а дождь нам гонят специально с Ветряного Кряжа. Там есть
континентальная установка, знаете?
- Зачем это? - спросил Званцев.
- Закрываемся от прямого солнечного излучения.
- А разряды в тучах?
- Тучи приходят пустые, их разряжают по дороге. Вообще опыт получился
гораздо грандиознее, чем мы сначала думали. У нас собрались все
специалисты по биокодированию. Со всего мира. Пятьсот человек. И все равно
мало. И весь Северный Урал работает на нас.
- И пока все благополучно? - спросил Званцев.
Оператор промолчал.
- Вы меня слышите? - спросил Званцев.
- Я не могу вам ответить, - сказал Михайлов неохотно. - Мы надеемся,
что все идет как надо. Принцип проверен, но это первый опыт с человеком.
Сто двадцать триллионов мегабит информации, и ошибка в одном бите может
многое исказить. Михайлов замолчал, и они долго шли молча изо всех сил.
Званцев не сразу заметил, что они идут через поселок. Поселок был пуст.
Слабо светлели матовые стены коттеджей, в окнах было темно. За ажурными
изгородями в мокрых кустах чернели кое-где распахнутые ворота гаражей.
Оператор забыл про Званцева. "Еще часов шесть, и все будет кончено, -
думал он. - Я вернусь домой и завалюсь спать. Великий Опыт будет закончен.
Великий Окада умрет и станет бессмертным. Ах, как красиво! Но пока не
придет время, никто не скажет, удался ли опыт. Даже сам Каспаро. Великий
Каспаро, Великий Окада, Великий Опыт! Великое Кодирование. - Михайлов
потряс головой - привычная тяжесть снова ползла на глаза, заволакивая
мозг. - Нет-нет, надо думать. Валерио Каспаро сказал, что надо начинать
думать уже сейчас. Все должны думать, даже операторы, хотя мы слишком мало
знаем. Но Каспаро сказал, что думать должны все. Валерио Каспаро, в
просторечии Валерий Константинович. Забавно, когда он работает, работает и
вдруг скажет на весь зал: "Достаточно. Посидим немного, тупо глядя перед
собой" Эту фразу он где-то вычитал. Если в этот момент спросить его о
чем-нибудь, он скажет: "Юноша, вы же видите. Не мешайте мне сидеть, тупо
глядя перед собой"... Опять я не о том думаю! Итак, прежде всего поставим
задачу. Дано: комплекс физиологических нейронных состояний (говоря
по-простому - живой мозг) жестко кодируется по третьей системе
Каспаро-Карпова на кристаллическую квазибиомассу. При должной изоляции
жесткий код на кристаллической квазибиомассе сохраняется при нормальном
уровне шумов весьма долго, - время релаксации кода составляет
ориентировочно двенадцать тысяч лет. Времени достаточно. Требуется найти:
способ перевода кода биомассы на живой мозг, то бишь на комплекс
физиологически функционирующих нейронов в нуль-состоянии. Кстати, для
этого требуется еще и живой мозг в нуль-состоянии, но для такого дела люди
всегда находились и найдутся - например, я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29