Он поглядел вслед чудовищу и
вдруг заметил, что поперечная дорога - не просто дорога, а просека, узкая
щель в лесу: деревья не закрывали над нею неба, как над шоссе. Может,
догнать его? - подумал он. Остановить, погасить котел... Он прислушался. В
лесу стоял шум и треск, чудовище ворочалось в чаще, как гиппопотам в
трясине, а потом рокот двигателя снова начал приближаться. Оно
возвращалось. Снова сопение, рык, волна смрада, лязг и дребезг, и вот оно
опять переваливает через перекресток и прет туда, откуда только что
вышло... Нет, сказал Максим. Не хочу я с ним связываться. Не люблю я злых
животных и варварских автоматов... Он подождал, пока чудовище скрылось,
вышел из кустов, разбежался и одним прыжком перемахнул через развороченный
зараженный перекресток.
Некоторое время он шел очень быстро, глубоко дыша, освобождая легкие
от испарений железного гиппопотама, а затем снова перешел на походный шаг.
Он думал о том, что увидел за первые два часа жизни на своем обитаемом
острове, и пытался сложить все эти несообразности и случайности в нечто
логически непротиворечивое. Однако это было слишком трудно. Картина
получалась сказочной, а не реальной. Сказочным был этот лес, набитый
старым железом, сказочные существа перекликались в нем почти человеческими
голосами; как в сказке, старая заброшенная дорога вела к заколдованному
замку, и невидимые злые волшебники старались помешать человеку, попавшему
в эту страну. На дальних подступах они забросали его метеоритами, ничего
не получилось, и тогда они сожгли корабль, поймали меня в ловушку, а потом
натравили на меня железного дракона. Дракон, однако оказался слишком стар
и глуп, и они, наверное, уже поняли свою промашку и готовят теперь
что-нибудь посовременнее...
Послушайте, сказал им Максим. Я ведь не собираюсь расколдовывать
замков и будить ваших летаргических красавиц, я хочу только встретиться с
кем нибудь из вас, кто поумнее, кто поможет мне с позитронными
эмиттерами...
Но злые волшебники гнули свое. Сначала они положили поперек шоссе
огромное гнилое дерево, затем разрушили бетонное покрытие, вырыли в земле
большую яму и наполнили ее тухлой радиоактивной жижей, а когда и это не
помогло, когда мошкара притомилась кусать и разочарованно отстала, уже к
утру, выпустили из леса холодный злой туман. От тумана Максиму стало
зябко, и он пустился бегом, чтобы согреться. Туман был липкий, маслянистый
и попахивал мокрым металлом и тлением, но вскоре запахло дымом, и Максим
понял, что где-то неподалеку горит живой огонь.
Занимался рассвет, небо засветилось утренней серостью, когда Максим
увидел в стороне от дороги костер и невысокое каменное строение с
провалившейся крышей, с пустыми черными окнами, старое, заросшее мохом.
Людей видно не было, но Максим чувствовал, что они где-то неподалеку, что
они недавно были здесь и может быть скоро вернутся. Он свернул с шоссе,
перескочил придорожную канаву и, утопая по щиколотку в гниющих листьях,
приблизился к костру.
Костер встретил его добрым первобытным теплом, приятно растревожившим
дремучие инстинкты. Здесь все было просто. Можно было, не здороваясь,
присесть на корточки, протянуть руки к огню и молча ждать, пока хозяин,
так же молча, подаст горячий кусок и горячую кружку. Хозяина, правда, не
было, но над костром висел закопченный котелок с остро пахнущим варевом,
поодаль валялись два каких-то балахона из грубой материи, грязный
полупустой мешок с лямками, огромные кружки из мятой жести и еще какие-то
железные предметы неясного назначения.
Максим посидел у костра, погрелся, глядя на огонь, потом поднялся и
зашел в дом. Собственно, от дома осталась только каменная коробка. Сквозь
проломленные балки над головой светлело утреннее небо, на гнилые доски
пола было страшно ступить, а по углам росли гроздья малиновых грибов -
ядовитых, но если их хорошенько прожарить, вполне годных к употреблению.
Впрочем мысль о еде сразу пропала, когда Максим разглядел в полутьме у
стены чьи -то кости вперемежку с выцветшими лохмотьями. Ему стало
неприятно, он повернулся, спустился по разрушенным ступенькам и, сложив
ладони рупором, заорал на весь лес: "Ого-го, шестипалые!" Эхо почти
мгновенно увязло в тумане между деревьями, никто не отозвался, только
сердито и взволнованно зацокали какие-то пичуги над головой.
Максим вернулся к костру, подкинул в огонь веток и заглянул в
котелок. Варево кипело. Он поглядел по сторонам, нашел что-то вроде ложки,
понюхал ее, вытер травой и снова понюхал. Потом он осторожно снял
сероватую накипь и стряхнул ее на угли. Помешал варево, зачерпнул с краю,
подул и, вытянув губы, попробовал. Оказалось недурственно, что-то вроде
похлебки из печени тахорга, только острее. Максим отложил ложку, бережно,
двумя руками снял котелок и поставил на траву. Потом он снова огляделся и
сказал громко: "Завтрак готов!" Его не покидало ощущение, что хозяева
где-то рядом, но видел он только неподвижные, мокрые от тумана кусты,
черные корявые стволы деревьев, а слышал лишь треск костра да хлопотливую
птичью перекличку.
- Ну, ладно", - сказал он вслух. - Вы как хотите, а я начинаю
контакт.
Он очень быстро вошел во вкус. То ли ложка была велика, то ли
дремучие инстинкты разыгрались не в меру, но он и оглянуться не успел, как
выхлебал треть котелка. Тогда он с сожалением отодвинулся, посидел,
прислушиваясь к вкусовым ощущениям, тщательно вытер ложку, но не удержался
и еще раз зачерпнул, с самого дна, этих аппетитных, тающих во рту
коричневых ломтиков, похожих на трепанги, совсем отодвинулся, снова вытер
ложку и положил ее поперек котелка. Теперь было самое время утолить
чувство благодарности.
Он вскочил, выбрал несколько тонких прутиков и отправился в дом.
Осторожно ступая по трухлявым доскам и стараясь не оглядываться на останки
в тени, он принялся срывать грибы и нанизывать на прутик малиновые шляпки,
выбирая самые крепкие. Вас бы посолить, думал он, да поперчить немного, но
ничего, для первого контакта сойдет и так. Мы вас подвесим над огоньком, и
вся активная органика выйдет из вас паром, и станете вы - объедение, и
станете вы первым моим взносом в культуру этого обитаемого острова, а
вторым будут позитронные эмиттеры...
И вдруг в доме стало чуть-чуть темнее, и он тотчас же ощутил, что на
него смотрят. Он во-время подавил в себе желание резко повернуться,
сосчитал до десяти, медленно поднялся и неторопливо, заранее улыбаясь,
повернул голову.
В окно смотрело на него длинное темное лицо с унылыми большими
глазами, с уныло опущенными углами губ, смотрело без всякого интереса, без
злобы и без радости, смотрела не на человека из другого мира, а так, на
докучное домашнее животное, опять забравшееся, куда ему не велено.
Несколько секунд они смотрели друг на друга, и Максим ощущал, как уныние,
исходящее от этого лица, затопляет дом, захлестывает лес и всю планету, и
весь окружающий мир, и все вокруг стало серым, унылым и плачевным, все уже
было, и было много раз, и еще много раз будет, и не предвидится никакого
спасения от этой серой унылой плачевной скуки. Затем в доме стало еще
темнее, и Максим повернулся к двери.
Там, расставив крепкие короткие ноги, загородив широкими плечами весь
проем, стоял сплошь заросший рыжим волосом коренастый человек в
безобразном клетчатом комбинезоне. Сквозь буйные рыжие заросли на Максима
глядели буравящие голубые глазки, очень пристальные, очень недобрые и тем
не менее какие-то веселые - может быть, по контрасту с исходившими от окна
всемирным унынием. Этот волосатый молодчик тоже явно не впервые видел
пришельцев из другого мира, но он привык обходиться с этими надоевшими
пришельцами быстро, круто и решительно - без всяких там контактов и прочих
ненужных сложностей. На шее у него висела на кожаном ремне толстая
металлическая труба самого зловещего вида, и выхлопное отверстие этого
орудия расправы с пришельцами он твердой грязной рукой направлял прямо
Максиму в живот. Сразу было видно, что ни о высшей ценности человеческой
жизни, ни о Декларации прав человека, ни о прочих великолепных
изобретениях высшего гуманизма, как и о самом гуманизме, он слыхом не
слыхал, а расскажи ему об этих вещах - не поверил бы.
Однако Максиму выбирать не приходилось. Он протянул перед собой
прутик с нанизанными грибными шляпками, улыбнулся еще шире и произнес с
преувеличенной артикуляцией: "Мир! Дружба!" Унылая личность за окном
откликнулась на этот лозунг длинной неразборчивой фразой, после чего
очистила район контакта и, судя по звукам снаружи, принялась наваливать в
костер сухие сучья. Взлохмаченная рыжая борода голубоглазого зашевелилась,
и из медных зарослей понеслись рыкающие, взревывающие, лязгающие звуки,
живо напомнившие Максиму железного дракона на перекрестке.
- Да! - сказал Максим, энергично кивая. - Земля! Космос! - Он ткнул
прутиком в зенит, и рыжебородый послушно поглядел на проломленный потолок.
- Максим! - продолжал Максим, тыча себя в грудь. - Мак-сим! Меня зовут
Максим! - Для большей убедительности он ударил себя в грудь, как
разъяренная горилла. - Максим!
- Махх-ссим! - рявкнул рыжебородый со странным акцентом.
Не спуская глаз с Максима, он выпустил через плечо серию громыхающих
и лязгающих звуков, в которой несколько раз повторялось слово "Мах-сим", в
ответ на что невидимая унылая личность принялась издавать жуткие тоскливые
фонемы. Голубые глаза рыжебородого выкатились, раскрылась желтозубая
пасть, и он загоготал. Очевидно, неведомый Максиму юмор ситуации дошел,
наконец, до рыжебородого. Отсмеявшись, рыжебородый вытер свободной рукой
глаза, опустил свое смертоносное оружие и сделал Максиму недвусмысленный
знак, означавший: "А ну, выходи!"
Максим с удовольствием повиновался. Он вышел на крыльцо и снова
протянул прутик с грибами. Рыжебородый взял прутик, повертел его так и
сяк, понюхал и отбросил в сторону.
- Э, нет! - возразил Максим. - Вы у меня пальчики оближете...
Он нагнулся и поднял прутик. Рыжебородый не возражал. Он похлопал
Максима по спине, подтолкнул к костру, а у костра навалился ему на плечо,
усадил и принялся что-то втолковывать. Но Максим не слушал. Он глядел на
унылого. Тот сидел напротив и сушил перед огнем какую-то обширную грязную
тряпку. Одна нога у него была босая, и он все время шевелил пальцами, и
этих пальцев у него было пять. Пять, а вовсе не шесть.

2
Гай, сидя на краешке скамьи у окна, полировал кокарду на берете и
смотрел, как капрал Варибобу выписывает ему проездные документы. Голова
капрала была склонена набок, глаза вытаращены, левая рука лежала на столе,
придерживая бланк с красной каймой, а правая неторопливо выводила
каллиграфические буквы. Здорово у него получается, думал Гай с некоторой
завистью. Экий старый чернильный хрен: двадцать лет в гвардии, и все
писарем. Надо же, как таращится... гордость бригады... сейчас еще и язык
высунет... Так и есть - высунул. И язык у него в чернилах. Будь здоров,
Варибобу, старая ты чернильница, больше мы с тобой не увидимся. Вообще-то
как-то грустно уезжать - ребята хорошие подобрались, и господа офицеры, и
служба полезная, значительная... Гай шмыгнул носом и посмотрел в окно.
За окном ветер нес белую пыль по широкой гладкой улице без тротуаров,
выложенной старыми шестиугольными плитами, белели стены длинных одинаковых
домов администрации и инженерного персонала, шла, прикрываясь от пыли и
придерживая юбку, госпожа Идоя, дама полная и представительная -
мужественная женщина, не побоявшаяся последовать с детьми за господином
бригадиром в эти опасные места. Часовой у комендатуры, из новичков, в
необмятом пыльнике и в берете, натянутом на уши, сделал ей "на караул".
Потом проехали два грузовика с воспитуемыми, должно быть - делать
прививки... Так его, в шею его: не высовывайся за борт, нечего тебе
высовываться, здесь тебе не бульвар...
- Ты как все-таки пишешься? - спросил Варибобу. - Гаал? Или можно
просто - Гал?
- Никак нет, - сказал Гай. - Гаал моя фамилия.
- Жалко, - сказал Варибобу, задумчиво обсасывая перо. - Если бы можно
было "Гал" - как раз поместилось бы в строчку...
Пиши, пиши, чернильница, подумал Гай. Нечего тебе строчки экономить.
Капрал, называется... Пуговицы зеленью заросли, тоже мне - капрал. Две
медали у тебя, а стрелять толком не научился, это же все знают...
Дверь распахнулась, и в канцелярию стремительно вошел господин
ротмистр Тоот с золотой повязкой дежурного на рукаве. Гай вскочил и
щелкнул каблуками. Капрал приподнял зад, а писать не перестал, старый
хрен. Капрал, называется...
- Ага... - произнес господин ротмистр, с отвращением сдирая
противопыльную маску. - Рядовой Гаал. Знаю, знаю, покидаете нас. Жаль. Но
рад. Надеюсь, в столице будете служить так же усердно.
- Так точно, господин ротмистр! - сказал Гай взволнованно. У него
даже в носу защипало от восторженности. Он очень любил господина ротмистра
Тоота, культурного офицера, бывшего преподавателя гимназии. Оказывается, и
господин ротмистр тоже его отличал.
- Можете сесть, - сказал господин ротмистр, проходя за барьер к
своему столу. Не присаживаясь, он бегло проглядел бумаги и взялся за
телефон. Гай тактично отвернулся к окну. На улице ничего не изменилось.
Протопало на обед родимое капральство. Гай грустно проводил его глазами.
Придут сейчас в кантину, капрал Серембеш скомандует снять береты на
Благодарственное Слово, рявкнут ребята в тридцать глоток "благодарственное
слово", а над кастрюлями уже пар поднимается, и блестят миски, и старина
Дога уже готов отмочить известное свое, коронное насчет солдата и
поварихи... Ей богу, жалко уезжать. И служить здесь опасно, и климат
нездоровый, и паек очень однообразный, одни консервы, но все равно...
Здесь, во всяком случае, точно знаешь, что ты - нужен, что без тебя не
обойтись, здесь ты на свою грудь принимаешь зловещий напор с Юга, и
чувствуешь этот напор: одних друзей сколько здесь похоронил - вон за
поселком целая роща шестов с ржавыми шлемами... А с другой стороны -
столица. Туда какого-всякого не пошлют, и раз уж посылают, то не
отдыхать... Там, говорят, из Дворца Отцов все гвардейские плацы
просматриваются, так что за каждым построением кто-нибудь из Отцо
непременно наблюдает... то-есть не то, что непременно, но нет-нет да и
посмотрит. Гая бросило в жар: ни с того, ни с сего он вдруг представил
себе, что вот вызвали его из строя, а он на втором шаге поскользнулся да и
брякнулся носом командиру под ноги, загремел автоматом по брусчатке,
разиня, и берет неизвестно куда съехал... Он передохнул и украдкой
огляделся. Не дай бог... Да, столица! Все у них на глазах. Ну, да ничего -
другие же служат. А там Рада - сестренка, сестрица, мамочка... дядька
смешной со своими древними костями, с черепахами своими допотопными... Ох
и соскучился же я по вас, милые вы мои!..
Он снова взглянул в окно и озадаченно приоткрыл рот. По улице к
комендатуре шли двое. Один был знакомый - рыжее хайло Зеф, из особо
опасных, старшина сто тридцать четвертого отряда саперов, смертник,
зарабатывающий себе на жизнь расчисткой трассы. А другой был - ну
совершенное чучело, и чучело жутковатое. Сперва Гай принял его за выродка,
но тут же сообразил, что вряд ли Зеф стал бы тащить выродка в комендатуру.
Здоровенный голый парень, молодой, весь коричневый, здоровый, как бык -
одни трусы на нем какие-то короткие из блестящей материи... Зеф был при
своей пушке, но не похоже было, чтобы он конвоировал этого чужака - шли
они рядом, и чужак, нелепо размахивал руками, все время что-то Зефу
втолковывал, Зеф же только отдувался и вид собою являл совершенно
одуревший. Дикарь какой-то, подумал Гай. Только откуда он там взялся - на
трассе? Может быть, медведями воспитанный? Бывали такие случаи. И похоже:
вон мускулы какие, так и переливаются...
Он смотрел, как эта пара подошла к часовому, как Зеф, утираясь,
принялся что-то объяснять, а часовой - новичок, Зефа не знает и тычет ему
автоматом под ребро, по всему видно - велит отойти на положенное
расстояние. Голый парень, видя это, вступает в разговор.
1 2 3 4 5 6