— Господа, наверное, коробейники? (Ces messieurs sontdes marchands?) — осведомилась хозяйка гостиницы и, не дожидаясь ответа, который ей, вероятно, представлялся очевидным, рекомендовала нам отправиться к мяснику — он живет возле башни и пускает к себе ночевать запоздалых путников.
Мы направили свои стопы туда. Но мясник был уклончив, а все его кровати были заняты. Или, может быть, ему не понравился наш вид. На прощание он спросил нас:
— Господа, наверное, коробейники?
Смеркалось уже всерьез. Мы больше не различали лиц прохожих, невнятно желавших нам доброго вечера. Домовладельцы же Пона, по-видимому, очень берегли керосин: во всем этом длинном селении ни в одном окне не засветился огонек. По-моему, нигде в мире не найти другого такого длинного селения, но, возможно, от усталости и разочарования каждый шаг казался нам тремя. В глубоком унынии мы добрались до последнего трактира и, заглянув в темную дверь, робко осведомились, нельзя ли нам здесь переночевать. Женский не слишком приветливый голос ответил утвердительно. Мы сбросили мешки и ощупью отыскали стулья.
Комната была погружена в непроницаемую тьму, в которой красным светом светились щели и конфорки топящейся плиты. Но вскоре хозяйка зажгла лампу, чтобы рассмотреть своих новых гостей. Вероятно, причиной того, что она пустила нас в дом, был мрак, во всяком случае, наша внешность как будто не слишком ей понравилась. Мы находились в обширной комнате, почти лишенной мебели и украшенной двумя аллегорическими литографиями «Музыка» и «Живопись», а также текстом закона, запрещающего пьянство в публичных местах. Сбоку находилась небольшая стойка с полудюжиной бутылок на ней. Два батрака, устало сгорбившись, ждали ужина; у стола хлопотала некрасивая девушка с сонным ребенком лет двух на руках.
Хозяйка переставила кастрюли на плите и положила на сковороду бифштексы.
— Господа, наверное, коробейники? — спросила она резко.
И на этом все разговоры окончились. Мне начало казаться, что мы, пожалуй, и в самом деле коробейники. Мне в жизни не приходилось встречать людей со столь бедной фантазией, как содержатели гостиниц в Пон-сюр-Самбр. Однако манеры и прочие внешние признаки, как и банкноты, не имеют международного хождения. Достаточно пересечь границу, и ваши полированные манеры не стоят уже ни гроша. Эти эноитяне не видели никакой разницы между нами и средним коробейником. Более того, пока жарились бифштексы, мы получили некоторую пищу для размышлений, наблюдая, как безмятежно они считают нас тем, чем сочли с самого начала, и как вся наша изысканная учтивость, все наши любезные усилия поддержать разговор прекрасно гармонируют с навязанной нам ролью бродячих торговцев. Во всяком случае, это большой комплимент французским коробейникам: даже перед такими судьями мы не могли побить их нашим же собственным оружием.
Наконец нас пригласили к столу. Батраки (у одного из них лицо было изможденным и бледным, словно от постоянного переутомления и недоедания) поужинали тарелкой хлебной похлебки, двумя-тремя картофелинами в мундире, чашечкой кофе, подслащенного патокой, и кружкой скверного пива. Хозяйка, ее сын и упомянутая выше девушка ели то же самое. По сравнению наш ужин мог показаться лукулловым пиром. Нам подали бифштексы — правда, жестковатые, — картофель, сыр, лишнюю кружку пива и кофе с настоящим сахаром.
Видите, что значит быть джентльменом… виноват, коробейником! Прежде я не догадывался, что коробейник может быть важной персоной в харчевне, где столуются батраки, но теперь, оказавшись на один вечер в роли коробейника, я убедился, что дело обстоит именно так. В своем смиренном пристанище он пользуется примерно таким же почетом, как человек, снимающий в столичном отеле номер с гостиной. Если вглядеться повнимательнее, обнаруживаешь, что классовые различия среди людей неисчислимы, и, возможно, по милости судьбы вообще никто не стоит на нижней ступени лестницы и всякому дано ощущать свое превосходство над кем-то другим, так что ничья гордость не страдает.
Наш ужин не доставил нам большого удовольствия, особенно Папироске. Я же пытался убедить себя, что это просто забавное приключение — и жесткий бифштекс и все прочее. Если верить изречению Лукреция, наш бифштекс должен был стать вкуснее оттого, что рядом ели пустую похлебку. Однако на практике это выглядит совсем иначе. Одно дело знать теоретически, что другим живется хуже, чем тебе, но вовсе не так уж приятно — я сказал бы даже, что это противоречит этикету вселенной, — сидеть с ними за одним столом и пировать, пока они довольствуются черствыми корками. Я не видел ничего подобного с того далекого дня, когда в школе один обжора расправлялся в одиночку с тортом, присланным ему ко дню рождения. Это было, насколько я помню, гнусное зрелище, и мне в голову не приходило, что я сам когда-нибудь окажусь на месте такого обжоры. Но вот вам еще один пример того, что значит быть коробейником.
Несомненно, беднейшие слои населения в нашей стране отличаются большей добротой и жалостливостью, чем те, кто богаче их. И думается мне, причина тут в том, что рабочий или коробейник не может отгородиться от своих менее преуспевающих ближних. Если он позволяет себе лишнюю кружку пива, ему приходится делать это на глазах десятка людей, которым такая роскошь не по карману. Это ли не заронит ему в душу сочувствия? Вот так бедняк, бредя по жизни, видит ее такой, какова она на самом деле, и знает, что каждый проглоченный им кусок отнят у голодных.
Однако на определенной ступени благосостояния, как при подъеме на воздушном шаре, счастливец минует зону облаков, и с этой минуты он уже не видит, что происходит в подлунном мире. Теперь он созерцает лишь небесные тела, которые содержатся в идеальном порядке и выглядят положительно как новые. Он обнаруживает, что провидение трогательно о нем заботится, и невольно уподобляет себя лилиям и жаворонкам. Разумеется, петь он все-таки не поет, но с каким скромным видом восседает он в своем открытом ландо! А вот если бы весь мир обедал за одним столом, подобной философии не поздоровилось бы.

ПОН-СЮР-САМБР
СТРАНСТВУЮЩИЙ ТОРГОВЕЦ
Подобно лакеям в мольеровском фарсе, чью великосветскую жизнь нарушило появление настоящего аристократа, нам суждено было встретиться с настоящим коробейником. А чтобы урок падшим джентльменам вроде нас был еще назидательнее, он оказался коробейником бесконечно более внушительным, чем темные бродяги, какими явно считали нас, — он был точно лев среди мышей, точно броненосец, надвигающийся на две игрушечные лодки. И название коробейника к нему никак не шло: он был странствующим торговцем.
Если не ошибаюсь, была половина девятого, когда этот почтенный коммерсант, мсье Эктор Жильяр из Мобежа, в двуколке, запряженной осликом, подъехал к дверям харчевни и весело окликнул ее обитателей. Это был худой, подвижный болтун, смахивавший немного на актера и немного на жокея. Он, видимо, преуспел в жизни без помощи образования — во всяком случае, он с суровой простотой придерживался в существительных исключительно мужского рода, а за ужином соорудил несколько образчиков будущего времени самого пышного архитектурного стиля. С ним была его жена, миловидная молодая женщина в желтом платочке, и сын, четырехлетний малыш в блузе и военном кепи. Бросалось в глаза, что ребенок одет значительно лучше родителей. Нам сообщили, что он уже учится в пансионе, но так как начались каникулы, он проводит их с родителями в поездке. Чудесные каникулы, не правда ли? Весь день катить среди зеленых полей рядом с отцом и матерью в двуколке, нагруженной бесчисленными сокровищами, и встречать в глазах деревенских ребятишек зависть и восхищение. Да, во время каникул куда веселее быть отпрыском странствующего торговца, чем сыном и наследником самого богатого владельца бумагопрядильных фабрик в мире. Даже быть владетельным князем… впрочем, если мсье Жильяр-младший не был владетельным князем, значит, мне вообще не доводилось видеть этих высоких особ.
Пока мсье Эктор и сын хозяйки выпрягали ослика и прятали в сохранное место все ценности, сама хозяйка подогрела оставшиеся бифштексы и поджарила ломтиками вареный картофель, а мадам Жильяр разбудила малыша, который устал от долгой езды и, ошеломленный светом, дулся и хныкал. Однако едва он совсем проснулся, как начал готовиться к ужину, для чего принялся уписывать сухарь, незрелые груши и холодный картофель, но это, насколько я мог судить, только раздразнило его аппетит.
Хозяйка, движимая материнской гордостью, разбудила свою дочку, и детей познакомили. Жильяр-младший посмотрел на нее, как щенок смотрит на свое отражение в зеркале, прежде чем равнодушно отвернуться. В это мгновение он был всецело занят сухарем. Его маменьку, по-видимому, очень огорчила такая его холодность к прекрасному полу, и она выразила свое негодование с большой откровенностью и вполне уместной ссылкой на его возраст.
Да, конечно, настанет время, когда он будет больше думать о девушках и гораздо меньше — о своей матери; пожелаем же, чтобы ей это действительно было так приятно, как она воображает сейчас. Не странно ли, что те самые женщины, которые изъявляют глубочайшее презрение ко всему мужскому полу, считают самые безобразные его качества милыми и благородными, когда подмечают их у своих сыновей?
Девчушка глядела на него дольше и с большим интересом, — возможно, потому, что находилась у себя дома, тогда как он, искушенный путешественник, привык к самым странным зрелищам. А кроме того, у нее не было сухаря.
Во время ужина говорили только о его высочестве. И отец и мать обожали свое дитя до нелепости. Мсье утверждал, что мальчик умен необыкновенно — он, например, знает имена всех своих соучеников. Когда же проверка на опыте кончилась полным провалом, отец начал восхвалять его редкостную осторожность и требовательность: если его о чем-нибудь спросить, он подумает, подумает, и если не знает ответа, то, «честное слово, он вам этого не скажет» (ma foi, мсье Эктор, прожевывая мясо, осведомлялся у жены, в каком именно возрасте их малыш сказал такие-то достопамятные слова или совершил такой-то достопамятный поступок; однако я заметил, что мадам чаще всего оставляла эти вопросы без ответа. Она, со своей стороны, не была склонна к хвастовству; зато она без конца ласкала сына, и, по-видимому, ей доставляли истинное наслаждение все счастливые обстоятельства его коротенькой жизни. Ни один школьник не мог бы с таким наслаждением говорить о начинающихся каникулах, забывая о мрачной поре школьных занятий, которая неизбежно последует за ними. Мать с гордостью — может быть, несколько меркантильной — показала его кармашки, чудовищно вздувавшиеся от волчков, свистулек и веревочек. Оказалось, что он сопровождает ее в дома, куда она заходит предлагать товары, и получает су с каждой состоявшейся сделки. Короче говоря, эти добрые люди совсем избаловали и испортили мальчишку. Однако они старались привить ему хорошие манеры и бранили, когда за ужином он не всегда вел себя подобающим образом.
В общем, я не слишком обиделся оттого, что меня приняли за коробейника. Если мне и казалось, что я ем изящнее, а мои ошибки во французском языке носят совсем иной характер, то, несомненно, ни хозяйка, ни батраки не замечали никакой разницы. В этой кухне мы и Жильяры выглядели одинаково во всех наиболее существенных отношениях. Разумеется, мсье Эктор чувствовал себя более непринужденно и держался несколько надменно, но и этому было объяснение: он приехал в двуколке, а мы, бедняги, путешествовали пешком. Вероятно, обитатели харчевни не сомневались, что мы изнываем от зависти — похвальной зависти — при виде столь преуспевающего товарища по профессии.
И в одном я убежден: с появлением этих простодушных людей все как-то оттаяли, стали мягче и разговорчивее. Я, может быть, и не доверил бы мсье Эктору очень крупную сумму, но тем не менее я нисколько не сомневаюсь,, что он хороший человек. В нашем пестром мире, заметив в человеке ту или иную добродетель — а особенно встретив семью, живущую в столь добром согласии, — удовлетворитесь этим, а остальное примите как само собой разумеющееся или (еще лучше) дерзко решите, что до остального вам нет дела и что десять тысяч дурных черт не сделают хуже черту прекрасную, даже если она одна-единственная.
Час был уже поздний. Мсье Эктор засветил фонарь и вышел к своей двуколке, молодой же джентльмен совлек с себя большую часть своих одежд и стал заниматься гимнастикой на коленях матери, а затем и на полу под аккомпанемент веселого смеха.
— Ты будешь спать один? — спросила служанка.
— Не бойся, не буду, — ответил Жильяр-младший.
— Но ты ведь спишь один в школе, — возразила мать. — Будь же мужчиной!
Однако он объявил, что школа — это одно, а каникулы — совсем другое; и в школе спальни общие; затем он прекратил спор поцелуями, что вполне удовлетворило его улыбающуюся мать.
Бояться же, как он выразился, что он будет спать один, действительно не приходилось: на всех троих им предложили только одну кровать. Мы же не согласились вдвоем воспользоваться ложем, предназначенным для одного человека, и получили каморку с двумя кроватями на чердаке, — кроме кроватей, там помещались еще три колышка для шляп и стол. Даже стакана с водой там не нашлось. Но окно, к счастью, открывалось.
До того, как я уснул, чердак заполнили звуки могучего храпа: Жильяры, батраки и обитатели гостиницы, вероятно, все принимали дружное участие в этом концерте. За окном молодой месяц лил яркий свет на Пон-сюр-Самбр и на скромную харчевню, где почивали мы, коробейники.

ПО КАНАЛУ САМБРЫ
К ЛАНДРЕСИ
Утром, когда мы спустились на кухню, хозяйка указала на два ведра с водой у входной двери.
— Voila de l'eau pour vous debarboiller , — сказала она.
И мы стали по очереди умываться, пока мадам Жильяр на крылечке чистила сапоги мужа и сына, а мсье Эктор, весело посвистывая, раскладывал товары для дневной кампании по полкам большого короба на ремне, который составлял часть его багажа. Тем временем их сын развлекался на полу шутихами «Ватерлоо».
Да, кстати, а как называются шутихи «Ватерлоо» во Франции? Шутихи «Аустерлиц»? Точка зрения — великое дело. Помните, как путешественник-француз, приехавший в Лондон из Саутгемптона, должен был сойти на вокзале Ватерлоо и ехать через мост Ватерлоо? Кажется, он тут же решил вернуться домой.
Пон расположен на самом берегу реки, но если из Карта по суше до него можно дойти за десять минут, то по воде приходится проделывать шесть утомительных километров. Мы оставили мешки в гостинице и налегке отправились к нашим байдаркам через мокрые сады. Несколько знакомых детей явилось проводить нас, но мы уже не были Таинственными незнакомцами, как накануне. Отъезд куда менее романтичен, чем необъяснимое прибытие в золотом сиянии заката. Внезапное появление призрака способно нас поразить, но наблюдать, как он исчезает, мы будем уже сравнительно равнодушно.
Добрые обитатели харчевни в Поне, когда мы явились туда за мешками, были потрясены. При виде двух изящных сверкающих лодочек (мы только что протерли их губкой), на каждой из которой трепетал «Юнион Джек», их осенила догадка, что они принимали под своим кровом ангелов, но не узнали их. Хозяйка стояла на мосту и, возможно, сетовала в душе, что взяла за ночлег так мало; ее сын метался по улице, созывая соседей полюбоваться, и мы уплыли, провожаемые целой толпой восхищенных зрителей. «Господа коробейники», как бы не так! Слишком поздно вы поняли, какие это были важные особы!
Весь день накрапывал дождь, перемежаясь внезапными ливнями. Мы промокали до костей, потом немного обсыхали на солнце, потом снова промокали. Однако выпадали и блаженные промежутки, в частности, когда мы огибали опушку леса Мормаль, — название было неприятным для слуха, но зато сам лес ласкал зрение и обоняние. Деревья торжественным строем стояли на берегу, купая нижние ветви в воде, а верхние сплетая в высокую стену листвы. Что такое лес, как не город, воздвигнутый самой природой, полный жизнелюбивых и безобидных созданий, где ничто не мертво и ничто не сотворено человеческими руками, а сами обитатели — и дома этого города и его памятники? Ничто не может сравниться с лесом полнотой жизни и в то же время величием покоя, а двое людей, скользящих мимо на байдарке, ощущают себя по сравнению с ним ничтожными и шумно-суетливыми.
И бесспорно, из всех ароматов мира аромат леса самый чудесный и бодрящий. Море обладает грубым, оглушающим запахом, который ударяет в ноздри, как нюхательный табак, и таит в себе величественные образы водных просторов и стройных кораблей; однако запах леса мало уступает морскому в тонизирующих свойствах и намного превосходит его душистостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13