Теодор СТАРДЖОН
КОГДА ЛЮБИШЬ...


Как он был красив, лежа рядом с нею в постели!..
Когда любишь, когда кем-то дорожишь, никогда не устаешь наблюдать за
любимым и во время сна, и всегда и везде: как он смеется, как его губы
касаются чашки, как он смотрит, пусть даже не на тебя; а что уж говорить о
его походке, о солнечном зайчике, запутавшемся в пряди волос, о его словах
и жестах, даже когда он ничего не делает, даже просто спит.
Не дыша, она низко склонилась над ним, разглядывая ресницы. Они
бывают густые, изогнутые, рыжеватые. Его же еще блестели, помимо всего
этого. Подумать только - на изгибах они отливали светом, словно отражение
от множества сомкнутых крошечных сабелек.
Ах, все так хорошо, очень хорошо - она даже позволила себе
удовольствие усомниться в реальности происходящего. Ведь через мгновение
она разрешит себе поверить, что все взаправду, на самом деле, что это,
наконец, совершилось. Все что она получала от жизни раньше, все что она
желала, являлось к ней только потому, что она этого хотела. Новое
приобретение в виде подарка, привилегии вещи или впечатления - кольцо,
шляпка, игрушка, путешествие в Тринидад - могло вызывать восторг,
гордость, удовольствие и даже ликование. Однако все ее прошлые
приобретения всегда (до этих самых пор) доставлялись ей на блюдечке,
которое называлось "чего изволите?" Но это, теперешнее - ОН - величайшее
из всех ее желаний, впервые в жизни переросло в потребность; наконец-то
она его заполучила, наконец-то, и навсегда, насовсем, навечно и сама, сама
без всяких "извольте". Это было чудо, сотворенное ею, которое лежало
теперь рядом с нею в постели, такое теплое и любимое. Он олицетворял собою
и первопричину, и награду за все - ее семью и предков, которые немного
знали, но чье присутствие многие ощущали; и на самом деле, - вся история
человечества вела к этому; все, чем лично она была, что делала и
чувствовала; и любовь к нему, и утрата и смерть, и воскрешение - все было
ради этой минуты, эта ее заветная минута. Он был сама жизнь и все ее
великолепие, такой он лежал в ее постели, и теперь она поверила,
убедилась, знала...
- Да, - выдохнула она, - да.
- О чем ты? - спросил он, еще не открыв глаза.
- Господи, я думала, ты спишь.
- Я спал и почувствовал, что на меня кто-то смотрит.
- Я не смотрю, - мягко поправила она, - а рассматриваю.
Она все еще следила за ресницами, но они дрогнули однако сквозь них
поблескивала серая сталь его удивительных глаз. Через мгновение он
взглянет на нее - именно так, через мгновение их глаза встретятся, словно
ничего нового не случилось (ведь это будет тот же взгляд, что когда-то
впервые пронзил ее существо), словно все, абсолютно все продолжается.
Страсть в ней разгоралась, как пожар, бушующий и прекрасный...
...и внезапно, как всегда случается самое страшное, сияние любви
померкло, уступив место мраку ужаса и безнадежности.
Она выкрикнула его имя...
И серые глаза широко раскрылись, полные изумления и испуга, и он
вскочил и рванулся к ней, смеясь, и тут же его рот искривился в
мучительном оскале, а зубы сжались, удерживая крик боли. Он упал на бок и
скорчился, задыхаясь и хрипя, отгораживаясь от нее своей мукой, перед
которой даже она была бессильна.
Она кричала и кричала; она...

Раздобыть биографию хотя бы одного из Уайков весьма непросто. Так
было при жизни четырех поколений, причем все сложнее с каждым последующим,
потому что чем богаче становилось семейство Уайков, тем больше старались
они держаться в тени, ибо так заповедал кэп Гамалиель Уайк, после того,
как совесть одолела его. Но случилось это (поскольку был он человеком
расчетливым) не раньше, чем он отошел от дела, скромно именуемого
"торговлей патокой". Его корабль - а позднее его флот - перевозил в Европу
отличный ром, который производился в Новой Англии из патоки, которая, в
свою очередь, доставлялась туда из Вест-Индии оказались чернокожие для
работы на сахарных плантациях и фабриках, производивших патоку.
Сколотив состояние и удалившись в конце концов от дел, он, казалось,
на время успокоился в кругу своих ровесников, носил просторное платье и
белоснежное белье, как подобало истинному владельцу родового поместья, и
ограничил личные украшения массивным золотым перстнем и маленькими
золочеными пряжками у колена. Отличаясь здравомыслием, в разговорах он
часто упоминал патоку, изредка ром и никогда - рабов, и мирно коротал свой
век с сыном молчуном и боязливой женой, вплоть до ее кончины. И тогда
что-то, возможно, одиночество, заставило его по-новому оглядеться вокруг.
Он возненавидел людей за их лицемерие, и у него достало мужества не
исключать себя из их числа, что было крайне необычно для него. Не сумев ни
избавиться от этого чувства, ни смириться с ним, он оставил сына на
попечение домашних и в сопровождении лишь одного слуги отправился в
пустыню в поисках спасения души.
В качестве пустыни была избрана местность под названием Мартаз
Виньярд. Всю холодную зиму старик провел, ежась у огня в непогоду, а в
ясные дни блуждая по побережью, закутавшись в теплый платок, с неизменной
подзорной трубой в руке, и все это время его цепкий, изворотливый ум
неустанно боролся с новым мировоззрением. На исходе весны он вернулся в
Вискассет, вновь обретя равновесие; разве что угрюмо-немногословный и
раньше, теперь он почти совсем перестал разговаривать. Он распродал все,
что "бросалось в глаза" (согласно свидетельству изумленного современника),
и увез запуганного и покорного сына одиннадцати лет от роду с собой в
Виньярд. Там, под аккомпанемент криков чаек и шума волн, он преподал
мальчику те основы, к которым все образование, полученное всеми четырьмя
поколениями Уайков, можно считать не более чем приложением.
А все потому, что в уединении Виньярда, пережив бури душевные и те,
что обрушились на взморье, Гамалиель Уайк всей душой постиг не что иное
как Слово Божие.
Никогда в жизни он не подвергался сомнению Десяти Заповедей, и тем
более никогда не нарушал их сознательно. Как и многие до него, он объяснял
недостатки окружающего мира и грехи его обитателей именно их нежеланием
следовать заповедям Божьим. Но в результате своих размышлений он вполне
искренне заключил, что Бог сам недооценил человеческую глупость. Поэтому
кэп взялся за усовершенствование заповедей, добавляя слова "...и не
потворствуй..." к каждой из них, дабы человеку легче было выполнять их:
"Не убий - и не потворствуй убийству".
"Не укради - и не потворствуй воровству".
"Не прелюбодействуй - и не потворствуй прелюбодеянию".
Но озарение пришло к нему только тогда, когда он добрался до
последней заповеди. Внезапно до него дошло, что все грехи и проступки рода
людского - алчность, похоть, войны, бесчестье - проистекают из того что
человечество не воздало должного почтения этому повелению Божьему и,
соответственно, не подозревало о поправке: "Не желай дома ближнего твоего,
ни жены его, ни осла его, ни раба его... и не потворствуй алчности!"
Его вдруг осенило, что возбуждать зависть ближнего - такой же
смертный грех, как убийство или пособничество в убийстве. Тем не менее по
всему миру, как грибы, плодились роскошные усадьбы, яхты, замки с висячими
садами, великолепные надгробные памятники, именные стипендии для колледжей
и тому подобное - все что вольно или невольно разжигает зависть и алчность
у менее удачливых.
Для такого богача, как Гамалиель Уайк, проблема могла решаться двумя
путями. Он мог поступить, как Святой Франциск - но, хотя он ни за что не
признавался бы в этом даже самому себе, он бы скорее отдал все Святое
писание и придачу свою старческую правую руку, чем пошел бы наперекор
инстинкту собственника, который истинный янки впитывает с материнским
молоком. Пройдя по другому пути, он должен был собрать свои богатства и
зарыть их в песках Виньярда, чтобы не будить чужую алчность. При одной
мысли об этом он уже ощущал в носу о во рту прибрежный песок, и на него
навалилось удушье - ведь он относился к деньгам как к живому и был просто
не в силах похоронить их.
Посему кэп избрал свой путь: надо делать деньги, наслаждаться ими, но
в тайне от всех. Ведь желать жену ближнего своего, рассудил он, или осла
его, или чего другого можно только, зная об их существовании. Какой же
ближний пожелает чужое добро, если не будет знать о нем?
Эта отцовская заповедь накрепко засела в мозгу его сына Уолтера, а
Уолтер родил Джедедию, а Джедедия родил Каифу (который умер) и Сэмюэля, а
Сэмюэль родил Зебулона (который умер) и Сильву; так что, возможно, история
юноши, ставшего матерью себе самому, восходит к озарению кэпа Гамалиеля
Уайка, обретенному среди скал и питавшему их силу....

Он упал на бок и скорчился, задыхаясь и хрипя, отгораживаясь от нее
своей мукой, перед которой даже она была бессильна.
Она кричала и кричала; она...
С усилием оторвавшись от него, нагая, побежала в гостиную, схватила
телефон слоновой кости:
- Кеог! - вскрикнула она, и снова звонок вежливо откликнулся.
Ах, чертов замок... Она схватила пеньюар и бросилась через
гардеробную, гостиную и холл к двери, распахнула ее. Она втащила Кеога
внутрь, так что он даже не успел деликатно отвернуться; засовывая одну
руку в рукав, она закричала:
- Кеог, пожалуйста, ну пожалуйста, что с ним?! - и тут же понеслась
назад в спальню, а Кеог поспешил следом.
Затем Кеог, Глава Совета Директоров семи гигантских корпораций, член
советов по крайней мере еще десятка других, управляющий тихой семейной
холдинговой компанией, которая вот уже более века специализировалась на
корпоративной собственности, подошел к постели и устремил взгляд
холодно-голубых глаз на искаженное судорогой тело.
Он слегка покачал головой.
- Ты обратилась не по адресу, - буркнул он и бросился назад в
гостиную, чуть не сбив девушку с ног. Он поднял телефонную трубку.
- Доставьте сюда Рэтберна. Сейчас же. А где Вебер? Ах, не знаете? Так
найдите его и доставьте сюда. Мне все равно... Наймите самолет... Тогда
купите.
Он швырнул трубку и бегом вернулся в спальню.
- Что случилось?
- Не знаю. Он вдруг...
- Пойдем, девочка, пойдем отсюда. Рэтберн уже на подходе, и я послал
за Вебером. Если и есть врач лучше Рэтберна, это только Вебер. Так что все
будет в порядке. Пойдем!
- Я не оставлю его одного.
- Пошли! - рявкнул он, и тут же перешел на шепот:
- Он же хочет этого, неужели ты не видишь? Он не хочет, чтобы ты
видела его таким. Правда? - с нажимом сказал он.
Молодой человек на мгновение повернул к ним лицо, блестевшее от пота.
Они успели заметить сведенный судорогой рот. Он с трудом кивнул, словно
вздрогнул.
- Закройте... дверь... покрепче... - выдавил он сквозь зубы.
- Пойдем, - позвал Кеог, и еще раз: - Пойдем.
Он подталкивал ее к двери, но ноги отказывались идти. Она с тоской
оглядывалась назад, пока Кеог не вытолкнул ее из спальни. Он прижал дверь
спиной, как будто не доверяя защелке.
- Что это? Боже, что же это такое?
- Не знаю, - ответил он.
- Нет, знаешь, знаешь... Ты всегда все знаешь. Почему ты увел меня от
него?
- Ты сейчас ему не нужна.
У нее вырвался полузадушенный нечеловеческий вопль.
Кеог прижался губами к ее виску:
- Может быть, ему тоже хочется кричать.
Она стала вырываться - она была сильной и гибкой - и попыталась
проскочить мимо него, но не тут-то было, и, в конце концов сдавшись, она
заплакала. Он обнял ее, впервые с тех пор, когда она маленькой девочкой
сидела на его колене. Он обнимал ее, глядя невидящими глазами поверх
облака ее волос на безмятежное ясное утро. Ему хотелось остановить и это
утро, и солнце, и время. Но...
Обнимая ее, Кеог размышлял о своей жизни.

Биографию Кеога еще труднее раздобыть, чем биографию одного их
Уайков, потому что он провел пол жизни в тени их денег. Кеог был бы
истинным Уайком, если бы не кровь и обстоятельство: Уайкам принадлежал и
он сам, и все, что принадлежало ему, а имел он не мало.
Наверное, когда-то он был ребенком, затем юношей; он мог бы вспомнить
это время, если бы захотел, но он и не пытался. Жизнь для него началась с
summacum laude - диплома с отличием - и степени по праву и бизнесу, а
также, не смотря на молодость, с полутора лет работы в фирме "Хиннеган и
Бах". Затем - невероятная удача в виде вакансии в Международном банке и
невиданный успех в деле Цюрих-Пленум. С годами между ним и его партнерами
пролегла тень, но свет его карьеры разгорался все ярче, и, наконец, он был
принят на работу самим Уайком. Тогда-то ему и стало позволено узнать, что
Уайк - это все вместе: и Цюрих, и Пленум, и Международный банк, и
Хиннеган, и Бах; что это и его колледж, и юридический факультет, и еще
больше, гораздо больше. И в конце концов, шестнадцать - нет, Боже правый,
уже целых восемнадцать лет назад - он стал Генеральным директором
огромного промышленно-финансового комплекса, крупнейшего в стране и во
всем мире. А потом было второе начало, когда старый Сэм Уайк внезапно
вызвал его к себе в то утро, именно его, хотя он был самым молодым из
немногих приближенных лиц.
- Кеог, - сказал старый Сэм, - это моя малышка. Своди ее погулять.
Покупай все, что она захочет. Возвращайся к шести.
Старик поцеловал девочку в макушку ее соломенной шляпки, пошел к
двери, затем обернулся и пролаял:
- Если она будет хвастаться, Кеог, задай ей как следует, ясно? На все
остальное, что бы она ни вытворяла, мне плевать, но не позволяй ей
хвалиться тем, что у нее есть, перед теми, у кого нет. Это правило номер
один.
И он вышел, оставив изумленного Генерального директора с глазу на
глаз с мышкой-тихоней одиннадцати лет от роду. У нее была светящаяся
бледная кожа, иссиня-черные, блестящие, как шелк, волосы и густые черные
брови.
Диплом с отличием, поступление на службу к "Хиннегану и Баху" и все
такое - это было началом, и он знал, что это начало. Однако только позднее
он догадался, что и это было началом, что он впервые услышал обновленную
версию заповеди кэпа Гамалиеля "...и не потворствуй алчности". А в тот
момент он просто стоял, не дыша, затем извинился и пошел в бухгалтерию,
где выписал чек и получил из квадратного ящичка кругленькую сумму.
Захватив пальто и шляпу, он вернулся в кабинет шефа. Девочка встала и
молча пошла за ним за ним к выходу. Они вместе пообедали и провели день, и
вернулись к шести. В одном из самых дорогих магазинов Нью-Йорка он купил
ей то, что она выбрала. Он водил ее повсюду, куда ей хотелось.
Когда день подошел к концу, он вернул пачку банкнот на место в
маленький ящичек, за вычетом одного доллара и двадцати центов, которые они
истратили. В магазине игрушек - самом большом в мире - она придирчиво
выбрала резиновый мячик. Поели они с лотка на колесах. Он съел одну
сосиску в тесте с кислой капустой, а она две, и с аппетитом. Они проехали
вверх по пятой авеню на крыше двухэтажного открытого автобуса; они
побывали в зверинце Центрального парка и купили пакетик горошка для
девочки и голубей и пакет булочек для девочки и медвежат.
В заключение они опять прокатились на автобусе в центр города, и на
этом день завершился.
Он отчетливо помнил, как она выглядела тогда: этакий воробушек в
соломенной шляпке, правда, очень ухоженный. Он позабыл, о чем они
разговаривали; да и вряд ли они много беседовали. Он был уверен, что
быстро забудет этот эпизод или, по крайней мере, будет держать его в том
разделе памяти, где значится "разное" и "выполнено". Однако спустя всего
неделю старый Сэм взвалил на него кучу бумаг и велел ознакомиться с ними,
а затем, если потребуется, прийти с вопросами. По прочтении у него возник
единственный вопрос: "Ты уверен, что хочешь заняться этим?" А такие
вопросы старику Сэму не задашь. Поэтому он тщательно взвесил все и задал
другой вопрос:
- Почему вы выбрали меня?
Старик смерил его взглядом и буркнул:
- Ты ей понравился, ясно тебе?
Вот так и случилось, что Кеог с девочкой прожили целый год на Юге, в
городишке с хлопчатобумажной фабрикой. Там девочка и работала - в те
времена на Юге двенадцатилетние девочки уже трудились на ткацких
производствах. Она работала утреннюю смену и половину вечерней, а после
обеда три часа училась в школе.
1 2 3 4 5