Предложение в темной секретной келье за шторой, решеткой и специальной мелкой сеткой-радиоэкраном побыть немного в почетной роли Ватсона. Петьки и Анки.
Но нет. Уполномоченный в гражданском пыльнике с кокеткой не сомневался, что с этим делом он справится самостоятельно.
— Сейчас в институт? — осведомился он дежурно с обычной деловитостью.
— Но я не тороплюсь… — все еще не хотел, не мог с надеждою расстаться диск-жокей, любимец молодежи, красавец с волосами.
— Никаких проблем с зачетами, экзаменами? — был внимателен, но холоден, как маленькие звезды на погонах, товарищ Макунько.
— Вроде бы никаких.
— Ну, что ж, тогда счастливо.
На прощанье предстояло снова пожать руку. Боевая, походной ржавчиной тронутая кисть сверкала белым острием.
И этот тест на мужество прошел Кузнец. Последний тайм гляделок свел в ничью. Ладонь хоть и была помята, но форму сохранила. Короче, сдюжил. Сбацает еще однажды сонату номер восемь до-минор.
Впрочем не сегодня, и не завтра. Толя уже второй год не прикасался к клавишам и струнам. Его любили и без этого. Такое время — электрических моторчиков. Аппаратуры звуковоспроизводящей, а не звукоизвлекающей.
Собственно о ней и задумался Анатолий после того, как рабоче-крестьянская восьмиклинка его недавнего собеседника помелькала и рассосалась в зеленой ряби молодых листочков. Свернув на короткую просеку, Толя скоро оказался на главной аллее городского сада. Быстро оставив позади себя еще невспаханные клумбы, миновав полукруглый портик парадного входа, он сразу же нырнул в бензиновую радугу асфальтовых испарений. Лавируя между катками и самосвалами, перебежал улицу писателя-трудармейца Островского и дунул в институт. Кузницу сибирских инженерных кадров.
Что и говорить, ясности никакой не было. То ли проявят снисхождение и в Москву пошлют, то ли со всей суровостью отнимут призовую «Илеть» и крест поставят. В архив уйдет название красивое, как правильный ответ экзаменационной задачки, — "33 и 1/3". Время покажет.
В одном не приходилось сомневаться — линия поведения выбрана правильная и, может быть, единственно верная. Линия на доверие. Всего лишь неделю тому назад Родина приняла в лоно своего сына. Впустила в райвоенкомат, а затем выпустила. И что же? Тут же, не мелочась, выдала щедрый аванс.
Обратился президент дискоклуба за разрешением вывезти из запечатанной каморки клубную технику и без долгой волокиты получил его. Андрей Евстафьевич Светопуло, студент-заочник института культуры, режиссер институтского СТЭМа, просил, умолял хотя бы на время защиты диплома выдать ему какие-то папки, сценарии, эскизы реквизита. Нет, нельзя, сами понимаете, вещдоки. А Анатолий Кузнецов дежурное заявление в комиссию написал, и все. Дня через два его останавливает в коридоре главного корпуса председатель и тихо шепчет.
"Ты давай, там барахло свое утаскивай. Но только быстро. Быстро и молниеносно, чтоб ни одна собака не увидела".
Бу-зде. Вопросов нет. И, действительно, все ясно. Как только Толик с улицы Сибиряков-Гвардейцев нырнул в арку ворот между третьим и четвертым корпусами, так сразу и увидел. Тупорылый институтский ПАЗик, прижавшийся квадратным задом к крылечку запасного входа. Отлично, значит, уже разгружают.
На самом деле уже разгрузили. В салоне автобуса оставалась лишь только одна колонка. Высокоточный акустический прибор, на котором, покуривая «Беломорину» и коротенькими ножками болтая, сидел-посиживал тезка президента клуба "33 и 1/3" звукооператор Толя Громов. Пошляк, обжора, воришка и обманщик, застуканный на месте преступления, немедленно спрыгнул с деликатной конструкции, схватил ее двумя руками и с абсолютно невозмутимой рожей попер на выход.
— Все тип-топ, босс, — прохрюкал он, ловко огибая Кузнеца, нечаянно оказавшегося свидетелем беспримерно свинского обращения с общественным имуществом. И этим совершенно взбешенного.
— Чистяк, все полностью затарили, — уже через плечо бросил жиртрест, скрываясь в дверном проеме запасного входа.
"Вот пес", — сердито думал Толя, шагая вслед за мерзавцем по коридору. Изобретая наказания одно страшнее другого. Да, вплоть до исключения из коллектива накануне незабываемой поездки в столицу летних Олимпийский игр — город Москву.
Но задор административный в решительные оргмеры не отлился. Полет президентских, грозных мыслей оборвала тень. Абсолютно неожиданный профиль, мелькнувший в полумраке холла поточных аудиторий. Зух, Ленчик, преградил дорогу. Болтался, словно нитка, привязанная к потолочной балке. Впереди, прямо по ходу.
И он не думал убегать, прятаться, тем более уж умирать от стыда. Оскорбивший вчера вечером, напакостивший сегодня утром, старинный друг, товарищ мог сигануть в дверь с буквой «М» или, попятившись, урыть в тьму лестничной клетки. Но он не делал этого. Как раз наоборот, завидев Кузнецова, остановился, развернулся и, чмокая губами третий номер, дергая бровью, принялся ждать. Он явно был рад незапланированному рандеву. Паскудная ухмылка молнией прыгала на его похмельной роже.
Кузнец от возмущенья даже растерялся. Зухны благородно разрешил Толе проглотить слюну и даже воздуха набрать для длинной гневной тирады. А вот ее исторгнуть не позволил. Не дал диск-жокею слова. В паузе между вдохом-выдохом подловил и с невыразимой гадливостью поинтересовался:
— Ну что, пархатый, последнее продал?
Перхоть
Сильно сказал. Настоящего племенного воробья, производителя выпустил. Чертов буратино. Три кило губ, сто граммов щек.
Жаль, Ванька Закс, Иван Робертович, не слышал. Еще один дятел, но белокожий, влажноглазый, с полупрозрачными, пшеничными прядками на голове. А ведь какая созвучность его самым сокровенным мыслям. Подозрениям и опасениям. Просто удивительное совпадение.
Ни раньше и ни позже. Как раз в тот самый вечер всеобщего аврала, когда стучали сапоги на лестницах общаги, пытался Ваня, по прозвищу Госстрах, открыть глаза товарищу. То есть, на самом деле, за полчаса до свистка — ноги еще заплетались, но голова уже была ясная-ясная. Телескоп. Говорил Иван, втолковывал Игорю Эдуардовичу. Мальчику из желтой и холодной слоновой кости. Командиру комсомольско-молодежной дружины, который влек его уверенно и строго к дверям родного дома.
— Ты, Кимка, можешь мне не верить, но эта сука, мордехай хитрозадый, так и знай, он спит и видит, как будет всем один, без нас, ты понял, заправлять и распоряжаться.
Сказал тогда, давно, душевно близкому Киму, а прозрел сейчас далекий и малопонятный Зухны. Впрочем, может быть, и ослеп. В черных глазах Лени звездочки. Это очевидно. А в голове, вполне можно предположить, молнии. Нехорошо его организму. Ужасно выглядит сочинитель многозначительных иносказаний.
Я полз, я ползу, я буду ползти,
Я неутомим, я без костей.
Губы шевелятся. Пальцы то разогнутся, то согнутся, можно подумать, невидимую глину мнут. Или пытаются в кулак сложиться — железную гирьку. Да не получается. Резина.
Нет, нет, правильно опохмелившийся человек таким не бывает. Исключено. Просто невменяемый. Социально опасная личность. Псих.
Полная противоположность трезвому и рассудительному Толе Кузнецову. Абсолютная несовместимость. Ничего общего.
И тем не менее, еще совсем недавно они вместе выходили на сцену. Зухны, правда, прямо к рампе, к свету, к микрофону двигал. Шнуром гитарным сцену подметал. А Кузнецов сбоку располагался. Присаживался к инструменту на колесиках. Скромно опускался на винтовую табуретку, но знаки препинания в сумбурные Ленины тексты вставлял решительно и строго. Аккордами.
Она Мосфильм,
Она мерило чувства меры
И образец запоминанья слов.
Она Мосфильм.
То есть в диск-жокеи Толя подался не так уж и давно. Президентом клуба с названием, достойным шкалы омметра или штангенциркуля, активным комсомольцем, организатором культурного досуга молодежи стал без года неделю тому назад.
А до этого хороший мальчик Анатолий буквально ходил по краю пропасти. Огорчал маму, деликатнейшую женщину, Иду Соломоновну. До форменного бешенства доводил папу, как кукиш незатейливого, Ефима Айзиковича. И все по одной единственной причине. Никак не мог освободиться от дурного влияния. Шел на поводу у своего товарища. Носатого, как дворник, и губастого, как бомж, Ленчика Зухны.
Такое вот недоразумение. Неверная экспозиция, неправильная обработка, молочно-кислая пленка, и ничего уже на фотке не разобрать. Остаются сплошные домыслы и несуразицы воображения. А ведь, на самом деле, было вот что.
По школьному коридору шел девятиклассник. Леня Зухны. Нескладный, тощий подросток с оцинкованным ведром. Края лизала холодная водопроводная вода. В кабинете номер 23 дежурного ждала тряпка и шестьдесят квадратных метров грязного пола. Все надо было делать быстро, потому что сегодня он договорился сменять книжку "Тайна двух океанов" на новые струны. В восемь тридцать в сквере у клуба КХЗ.
Цель была, и к ней надо было идти. А Леня вдруг остановился. Совершенно неожиданно, одолев лишь половину линолеумом выстланного пути. Да так внезапно, что воду из ведра пролил не только на химическую зелень цветочного узора, но и на фетровые черные ботиночки с замочками.
Из приоткрытой двери актового зала текла музыка. Черные и белые молоточки фортепиано ткали мелодию. Да какую! Немыслимую, невероятную.
Когда ты чужой,
Все вокруг чуждо,
Солнце не светит,
когда одинок.
Не может быть! До этой секунды у него, у Ленчика, ни с кем не водившего дружбы, не нуждавшегося в товарищах, скрытного и молчаливого, все, абсолютно все было свое. А уж эта мелодия, холодящая кровь, гусиными пупырышками вышивающая по коже, вообще принадлежала только ему. Ему одному и никому больше. В его голове жила, в его сердце стучала, удивительно ясная и отчетливая. Особенно в серой тишине полуденной коммуналки. Когда все уползли, убрались, сблевнули, а ты лежишь в пустой комнате, на холодной кровати с гитарой в руках. И синий дым «Стюардессы» танцует над твоими губами, как немая девчонка из города Ангелов.
Каждую ночь с начала весны Леня слушал радио. Прикладывал к уху телефон-наушник, укрывался с головой одеялом и начинал накручивать за миллиметр миллиметром на маховичок регулятора настройки. Впрочем, эта станция, эта волна приходила сама. Ее не удавалось вычислить, застолбить. Нужно было просто двигаться. Разведчиком перекатываться в темноте между окопами, где квакал шандунь, и блиндажами, в которых ухал айнцвай. И она зажигалась, эта чистая, поздняя звездочка. Рано или поздно начинала звучать музыка, одна только музыка, безумная музыка из сумасшедшего ниоткуда. И очень часто, неизменно, та самая песня. Словно медленная река, которая подмывает свои берега, для того лишь, чтоб на секунду, на миг, вспениться, закипеть и радугой вспыхнуть в грохоте камнепада. Неповторимая песня, как будто им, Леней, самим придуманная, сложенная и сыгранная.
Когда ты чужой,
Все вокруг чуждо,
И смотрят все косо,
Когда ты не свой.
И тут вдруг внезапное открытие. Оказывается, сокровенную гармонию взрыва здесь, в штрих-пунктирной, пионерской местности знает, по крайней мере, еще один человек.
А просто Толе Кузнецову очень нравился дворовый, с легким надрывом, звук общественного фортепиано "Красный октябрь". Его домашний благородный «Петрофф» так от души не смел и не умел. Поэтому, на репетицию школьного хора вместо урочной среды явившись в полоротый вторник, не удержался Толя. Стульчик придвинул и крышечку открыл.
Зухны же, пораженный, как был с ведром воды, так с ним на сцену актового зала и поднялся. Открыл не запертую Кузнецовым дверь и оказался за кулисами. Прямо за спиной большого картонного шахтера. Был пролетарий, а вышла гидра. Двухголовая. Но Толю смутил не ставший странным контур тени. Скрип половицы выдал гостя. Пианист обернулся и увидел глаза ровесника из девятого "В".
Они смотрели прямо, не мигая. Поверить не могли… Ну, надо же, тот самый паренек.
— А слова… — наконец спросил стоящий сидящего, — слова ты тоже знаешь?
— Нет, — ответил музыкант с приятной улыбкой, — а ты?
То есть заговора, интриг, гипноза не было. Просто у одного имелся старый приемник «Альпинист» с трещиной в корпусе, а у другого новенькая магнитофонная приставка "Маяк стерео". В тысяча девятьсот семьдесят шестом дополнительных рекомендаций судьба не требовала. Общая песня объединяла любые кровеносные системы.
Чудесная метаморфоза. А ведь еще недавно одна лишь безнадежность над горизонтом теплилась. Торчала, как гвоздь в зените. В шестьдесят шестом, когда на новогодней елке первый раз Толя и Леня пели дуэтом.
Так получилось. Папаши служили в одной газете. Южбасс — название как будто круглой печатью заверил орден Трудового Красного знамени. Черная шестеренка, пролетарское тавро. Ефим Кузнецов уже заведовал отделом партийной жизни и строительства, а художник Иван Зухны по ватерлинию грузился пока лишь только по выходным.
И вот на праздник в производственное помещение оба приводят сыновей. Весь в красном, как пожарник, Дед Мороз мальчишек парой ставит в хоровод, который оказался длинной очередью за шоколадом. Когда Толя и Леня добрались наконец до конкурсной раздачи, то неожиданно дружно и слаженно исполнили красивую военно-морскую песню. А капелла.
Если увижу, что друг влюблен,
А я на его пути,
Уйду с дороги — таков закон,
Третий должен уйти.
Урвали аплодисменты и пару щедрых пригоршней сладкого в цветной фольге. Добычу разделили по-братски, но по домам, однако, пошли порознь.
Действительно, что общего могло быть вне маскарада у кудрявого мушкетера в ладном костюмчике и неказистого петрушки в бумажном, наскоро сляпанном колпаке.
Ничего.
— Вот так, — дорогой комментировал каучуковый, румяный папа Ефим отсутствие ушей, усов и длинного хвоста у Лени. Красиво певшего товарища, — цени, милый мальчик, то, что мы с мамой для тебя делаем.
Угрюмый Иван Антонович Зухны с моралью не спешил. Смотрел, как друг за другом носятся зубастые снежинки на улице. Башками бьются в окно кафе. Молчал привычно, болтовню сына выслушивая.
— Ты знаешь, папа, этот мальчик, с которым мы сегодня приз выиграли, живет через дорогу. Во дворе "Универсама".
Потом стакан рубина не торопясь влил в глотку. Дождался момента, когда малец последний скользкий пельмень, как рыбку, гарпунком проткнет и в рот отправит. После чего кратко и веско подвел черту.
— Я тебе скажу одно, держись-ка ты от этих жидов подальше.
Не больше и не меньше. Конец и точка.
Строило, возводило старшее поколение заборчики, загончики, стаечки, клетушечки. Перекантоваться с Божьей помощью надеялось… и вдруг явился… С небес буквально, маньяк, шаман, алкаш, безумец круглолицый, испорченный мальчишка из зазеркалья другого полушария — и поманил в страну свободную, где нет ни грека, ни иудея. Где только блюзовый квадрат Грейхаунда ночного. Змея серебряная федеральной номер шесть. И сны прекрасные, как цветообращенье фотопленки Кодак.
Великий Мистер Моджо — встань с колен, косматый шарлатан командовал и верховодил. А его не видели. Не замечали. И не только слепой в силу призвания и ремесла казенный барабанщик, товарищ Кузнецов. Моргали глазками и люди, от которых сама жизнь требовала большей проницательности. Например, директор специальной школы номер три, Егор Георгиевич Старопанский, тоже не чувствовал момента. Лунатиков не отличал от хулиганов. И был уверен, что просто-напросто прилежный ученик, усидчивый и аккуратный Толя Кузнецов внезапно попал под дурное влияние. Связался неизвестно почему с дерзким и непочтительном зверьком Леней Зухны.
Ведь это надо! Испортить безобразной плюхой, сорвать, подумать только, своим же одноклассникам, выпускникам, последний в школьной жизни Новый год. ЧП неописуемое! "Те самые танцы".
Опять же елка профсоюзного призыва. Вата, фольга. Снежинки из ватмана и звезды из картона. В общем, фойе клуба Городской районной электростанции. Над школой для одаренных девочек и мальчиков шефствующей Южносибирской ГРЭС. На эстраде квартет. Два брата, Дима и Аркаша, из рода недобитых бухаринских вредителей, бас и ударные. Толя — вообще, сто лет библейской непокорности. Потомок кантониста, беглого солдата, врага отечества и трона — клавишные. Плюс Ленчик, всего лишь внук маленькой прачки, целый век безропотно стиравшей рубахи машинистам со станции Барабинск, — гитара. И надо же, чтобы именно ему, наследнику всех мыслимых христианских добродетелей, достались лавры злодея, возмутителя спокойствия, чудовища на двух ногах, вовлекшего трех хорошистов, невинных пареньков в безответственную и дикую по сути авантюру.
Но таково было сценическое решенье. Эффект синхронного воздействия на пару нервных окончаний. На зрительный и слуховой рецептор одновременно. Действительно, кто обратит внимание на пианиста, устроившегося в уголке у шкафа с клавишами, когда обезумевший гитарист рвет струны пластмассовым зубком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Но нет. Уполномоченный в гражданском пыльнике с кокеткой не сомневался, что с этим делом он справится самостоятельно.
— Сейчас в институт? — осведомился он дежурно с обычной деловитостью.
— Но я не тороплюсь… — все еще не хотел, не мог с надеждою расстаться диск-жокей, любимец молодежи, красавец с волосами.
— Никаких проблем с зачетами, экзаменами? — был внимателен, но холоден, как маленькие звезды на погонах, товарищ Макунько.
— Вроде бы никаких.
— Ну, что ж, тогда счастливо.
На прощанье предстояло снова пожать руку. Боевая, походной ржавчиной тронутая кисть сверкала белым острием.
И этот тест на мужество прошел Кузнец. Последний тайм гляделок свел в ничью. Ладонь хоть и была помята, но форму сохранила. Короче, сдюжил. Сбацает еще однажды сонату номер восемь до-минор.
Впрочем не сегодня, и не завтра. Толя уже второй год не прикасался к клавишам и струнам. Его любили и без этого. Такое время — электрических моторчиков. Аппаратуры звуковоспроизводящей, а не звукоизвлекающей.
Собственно о ней и задумался Анатолий после того, как рабоче-крестьянская восьмиклинка его недавнего собеседника помелькала и рассосалась в зеленой ряби молодых листочков. Свернув на короткую просеку, Толя скоро оказался на главной аллее городского сада. Быстро оставив позади себя еще невспаханные клумбы, миновав полукруглый портик парадного входа, он сразу же нырнул в бензиновую радугу асфальтовых испарений. Лавируя между катками и самосвалами, перебежал улицу писателя-трудармейца Островского и дунул в институт. Кузницу сибирских инженерных кадров.
Что и говорить, ясности никакой не было. То ли проявят снисхождение и в Москву пошлют, то ли со всей суровостью отнимут призовую «Илеть» и крест поставят. В архив уйдет название красивое, как правильный ответ экзаменационной задачки, — "33 и 1/3". Время покажет.
В одном не приходилось сомневаться — линия поведения выбрана правильная и, может быть, единственно верная. Линия на доверие. Всего лишь неделю тому назад Родина приняла в лоно своего сына. Впустила в райвоенкомат, а затем выпустила. И что же? Тут же, не мелочась, выдала щедрый аванс.
Обратился президент дискоклуба за разрешением вывезти из запечатанной каморки клубную технику и без долгой волокиты получил его. Андрей Евстафьевич Светопуло, студент-заочник института культуры, режиссер институтского СТЭМа, просил, умолял хотя бы на время защиты диплома выдать ему какие-то папки, сценарии, эскизы реквизита. Нет, нельзя, сами понимаете, вещдоки. А Анатолий Кузнецов дежурное заявление в комиссию написал, и все. Дня через два его останавливает в коридоре главного корпуса председатель и тихо шепчет.
"Ты давай, там барахло свое утаскивай. Но только быстро. Быстро и молниеносно, чтоб ни одна собака не увидела".
Бу-зде. Вопросов нет. И, действительно, все ясно. Как только Толик с улицы Сибиряков-Гвардейцев нырнул в арку ворот между третьим и четвертым корпусами, так сразу и увидел. Тупорылый институтский ПАЗик, прижавшийся квадратным задом к крылечку запасного входа. Отлично, значит, уже разгружают.
На самом деле уже разгрузили. В салоне автобуса оставалась лишь только одна колонка. Высокоточный акустический прибор, на котором, покуривая «Беломорину» и коротенькими ножками болтая, сидел-посиживал тезка президента клуба "33 и 1/3" звукооператор Толя Громов. Пошляк, обжора, воришка и обманщик, застуканный на месте преступления, немедленно спрыгнул с деликатной конструкции, схватил ее двумя руками и с абсолютно невозмутимой рожей попер на выход.
— Все тип-топ, босс, — прохрюкал он, ловко огибая Кузнеца, нечаянно оказавшегося свидетелем беспримерно свинского обращения с общественным имуществом. И этим совершенно взбешенного.
— Чистяк, все полностью затарили, — уже через плечо бросил жиртрест, скрываясь в дверном проеме запасного входа.
"Вот пес", — сердито думал Толя, шагая вслед за мерзавцем по коридору. Изобретая наказания одно страшнее другого. Да, вплоть до исключения из коллектива накануне незабываемой поездки в столицу летних Олимпийский игр — город Москву.
Но задор административный в решительные оргмеры не отлился. Полет президентских, грозных мыслей оборвала тень. Абсолютно неожиданный профиль, мелькнувший в полумраке холла поточных аудиторий. Зух, Ленчик, преградил дорогу. Болтался, словно нитка, привязанная к потолочной балке. Впереди, прямо по ходу.
И он не думал убегать, прятаться, тем более уж умирать от стыда. Оскорбивший вчера вечером, напакостивший сегодня утром, старинный друг, товарищ мог сигануть в дверь с буквой «М» или, попятившись, урыть в тьму лестничной клетки. Но он не делал этого. Как раз наоборот, завидев Кузнецова, остановился, развернулся и, чмокая губами третий номер, дергая бровью, принялся ждать. Он явно был рад незапланированному рандеву. Паскудная ухмылка молнией прыгала на его похмельной роже.
Кузнец от возмущенья даже растерялся. Зухны благородно разрешил Толе проглотить слюну и даже воздуха набрать для длинной гневной тирады. А вот ее исторгнуть не позволил. Не дал диск-жокею слова. В паузе между вдохом-выдохом подловил и с невыразимой гадливостью поинтересовался:
— Ну что, пархатый, последнее продал?
Перхоть
Сильно сказал. Настоящего племенного воробья, производителя выпустил. Чертов буратино. Три кило губ, сто граммов щек.
Жаль, Ванька Закс, Иван Робертович, не слышал. Еще один дятел, но белокожий, влажноглазый, с полупрозрачными, пшеничными прядками на голове. А ведь какая созвучность его самым сокровенным мыслям. Подозрениям и опасениям. Просто удивительное совпадение.
Ни раньше и ни позже. Как раз в тот самый вечер всеобщего аврала, когда стучали сапоги на лестницах общаги, пытался Ваня, по прозвищу Госстрах, открыть глаза товарищу. То есть, на самом деле, за полчаса до свистка — ноги еще заплетались, но голова уже была ясная-ясная. Телескоп. Говорил Иван, втолковывал Игорю Эдуардовичу. Мальчику из желтой и холодной слоновой кости. Командиру комсомольско-молодежной дружины, который влек его уверенно и строго к дверям родного дома.
— Ты, Кимка, можешь мне не верить, но эта сука, мордехай хитрозадый, так и знай, он спит и видит, как будет всем один, без нас, ты понял, заправлять и распоряжаться.
Сказал тогда, давно, душевно близкому Киму, а прозрел сейчас далекий и малопонятный Зухны. Впрочем, может быть, и ослеп. В черных глазах Лени звездочки. Это очевидно. А в голове, вполне можно предположить, молнии. Нехорошо его организму. Ужасно выглядит сочинитель многозначительных иносказаний.
Я полз, я ползу, я буду ползти,
Я неутомим, я без костей.
Губы шевелятся. Пальцы то разогнутся, то согнутся, можно подумать, невидимую глину мнут. Или пытаются в кулак сложиться — железную гирьку. Да не получается. Резина.
Нет, нет, правильно опохмелившийся человек таким не бывает. Исключено. Просто невменяемый. Социально опасная личность. Псих.
Полная противоположность трезвому и рассудительному Толе Кузнецову. Абсолютная несовместимость. Ничего общего.
И тем не менее, еще совсем недавно они вместе выходили на сцену. Зухны, правда, прямо к рампе, к свету, к микрофону двигал. Шнуром гитарным сцену подметал. А Кузнецов сбоку располагался. Присаживался к инструменту на колесиках. Скромно опускался на винтовую табуретку, но знаки препинания в сумбурные Ленины тексты вставлял решительно и строго. Аккордами.
Она Мосфильм,
Она мерило чувства меры
И образец запоминанья слов.
Она Мосфильм.
То есть в диск-жокеи Толя подался не так уж и давно. Президентом клуба с названием, достойным шкалы омметра или штангенциркуля, активным комсомольцем, организатором культурного досуга молодежи стал без года неделю тому назад.
А до этого хороший мальчик Анатолий буквально ходил по краю пропасти. Огорчал маму, деликатнейшую женщину, Иду Соломоновну. До форменного бешенства доводил папу, как кукиш незатейливого, Ефима Айзиковича. И все по одной единственной причине. Никак не мог освободиться от дурного влияния. Шел на поводу у своего товарища. Носатого, как дворник, и губастого, как бомж, Ленчика Зухны.
Такое вот недоразумение. Неверная экспозиция, неправильная обработка, молочно-кислая пленка, и ничего уже на фотке не разобрать. Остаются сплошные домыслы и несуразицы воображения. А ведь, на самом деле, было вот что.
По школьному коридору шел девятиклассник. Леня Зухны. Нескладный, тощий подросток с оцинкованным ведром. Края лизала холодная водопроводная вода. В кабинете номер 23 дежурного ждала тряпка и шестьдесят квадратных метров грязного пола. Все надо было делать быстро, потому что сегодня он договорился сменять книжку "Тайна двух океанов" на новые струны. В восемь тридцать в сквере у клуба КХЗ.
Цель была, и к ней надо было идти. А Леня вдруг остановился. Совершенно неожиданно, одолев лишь половину линолеумом выстланного пути. Да так внезапно, что воду из ведра пролил не только на химическую зелень цветочного узора, но и на фетровые черные ботиночки с замочками.
Из приоткрытой двери актового зала текла музыка. Черные и белые молоточки фортепиано ткали мелодию. Да какую! Немыслимую, невероятную.
Когда ты чужой,
Все вокруг чуждо,
Солнце не светит,
когда одинок.
Не может быть! До этой секунды у него, у Ленчика, ни с кем не водившего дружбы, не нуждавшегося в товарищах, скрытного и молчаливого, все, абсолютно все было свое. А уж эта мелодия, холодящая кровь, гусиными пупырышками вышивающая по коже, вообще принадлежала только ему. Ему одному и никому больше. В его голове жила, в его сердце стучала, удивительно ясная и отчетливая. Особенно в серой тишине полуденной коммуналки. Когда все уползли, убрались, сблевнули, а ты лежишь в пустой комнате, на холодной кровати с гитарой в руках. И синий дым «Стюардессы» танцует над твоими губами, как немая девчонка из города Ангелов.
Каждую ночь с начала весны Леня слушал радио. Прикладывал к уху телефон-наушник, укрывался с головой одеялом и начинал накручивать за миллиметр миллиметром на маховичок регулятора настройки. Впрочем, эта станция, эта волна приходила сама. Ее не удавалось вычислить, застолбить. Нужно было просто двигаться. Разведчиком перекатываться в темноте между окопами, где квакал шандунь, и блиндажами, в которых ухал айнцвай. И она зажигалась, эта чистая, поздняя звездочка. Рано или поздно начинала звучать музыка, одна только музыка, безумная музыка из сумасшедшего ниоткуда. И очень часто, неизменно, та самая песня. Словно медленная река, которая подмывает свои берега, для того лишь, чтоб на секунду, на миг, вспениться, закипеть и радугой вспыхнуть в грохоте камнепада. Неповторимая песня, как будто им, Леней, самим придуманная, сложенная и сыгранная.
Когда ты чужой,
Все вокруг чуждо,
И смотрят все косо,
Когда ты не свой.
И тут вдруг внезапное открытие. Оказывается, сокровенную гармонию взрыва здесь, в штрих-пунктирной, пионерской местности знает, по крайней мере, еще один человек.
А просто Толе Кузнецову очень нравился дворовый, с легким надрывом, звук общественного фортепиано "Красный октябрь". Его домашний благородный «Петрофф» так от души не смел и не умел. Поэтому, на репетицию школьного хора вместо урочной среды явившись в полоротый вторник, не удержался Толя. Стульчик придвинул и крышечку открыл.
Зухны же, пораженный, как был с ведром воды, так с ним на сцену актового зала и поднялся. Открыл не запертую Кузнецовым дверь и оказался за кулисами. Прямо за спиной большого картонного шахтера. Был пролетарий, а вышла гидра. Двухголовая. Но Толю смутил не ставший странным контур тени. Скрип половицы выдал гостя. Пианист обернулся и увидел глаза ровесника из девятого "В".
Они смотрели прямо, не мигая. Поверить не могли… Ну, надо же, тот самый паренек.
— А слова… — наконец спросил стоящий сидящего, — слова ты тоже знаешь?
— Нет, — ответил музыкант с приятной улыбкой, — а ты?
То есть заговора, интриг, гипноза не было. Просто у одного имелся старый приемник «Альпинист» с трещиной в корпусе, а у другого новенькая магнитофонная приставка "Маяк стерео". В тысяча девятьсот семьдесят шестом дополнительных рекомендаций судьба не требовала. Общая песня объединяла любые кровеносные системы.
Чудесная метаморфоза. А ведь еще недавно одна лишь безнадежность над горизонтом теплилась. Торчала, как гвоздь в зените. В шестьдесят шестом, когда на новогодней елке первый раз Толя и Леня пели дуэтом.
Так получилось. Папаши служили в одной газете. Южбасс — название как будто круглой печатью заверил орден Трудового Красного знамени. Черная шестеренка, пролетарское тавро. Ефим Кузнецов уже заведовал отделом партийной жизни и строительства, а художник Иван Зухны по ватерлинию грузился пока лишь только по выходным.
И вот на праздник в производственное помещение оба приводят сыновей. Весь в красном, как пожарник, Дед Мороз мальчишек парой ставит в хоровод, который оказался длинной очередью за шоколадом. Когда Толя и Леня добрались наконец до конкурсной раздачи, то неожиданно дружно и слаженно исполнили красивую военно-морскую песню. А капелла.
Если увижу, что друг влюблен,
А я на его пути,
Уйду с дороги — таков закон,
Третий должен уйти.
Урвали аплодисменты и пару щедрых пригоршней сладкого в цветной фольге. Добычу разделили по-братски, но по домам, однако, пошли порознь.
Действительно, что общего могло быть вне маскарада у кудрявого мушкетера в ладном костюмчике и неказистого петрушки в бумажном, наскоро сляпанном колпаке.
Ничего.
— Вот так, — дорогой комментировал каучуковый, румяный папа Ефим отсутствие ушей, усов и длинного хвоста у Лени. Красиво певшего товарища, — цени, милый мальчик, то, что мы с мамой для тебя делаем.
Угрюмый Иван Антонович Зухны с моралью не спешил. Смотрел, как друг за другом носятся зубастые снежинки на улице. Башками бьются в окно кафе. Молчал привычно, болтовню сына выслушивая.
— Ты знаешь, папа, этот мальчик, с которым мы сегодня приз выиграли, живет через дорогу. Во дворе "Универсама".
Потом стакан рубина не торопясь влил в глотку. Дождался момента, когда малец последний скользкий пельмень, как рыбку, гарпунком проткнет и в рот отправит. После чего кратко и веско подвел черту.
— Я тебе скажу одно, держись-ка ты от этих жидов подальше.
Не больше и не меньше. Конец и точка.
Строило, возводило старшее поколение заборчики, загончики, стаечки, клетушечки. Перекантоваться с Божьей помощью надеялось… и вдруг явился… С небес буквально, маньяк, шаман, алкаш, безумец круглолицый, испорченный мальчишка из зазеркалья другого полушария — и поманил в страну свободную, где нет ни грека, ни иудея. Где только блюзовый квадрат Грейхаунда ночного. Змея серебряная федеральной номер шесть. И сны прекрасные, как цветообращенье фотопленки Кодак.
Великий Мистер Моджо — встань с колен, косматый шарлатан командовал и верховодил. А его не видели. Не замечали. И не только слепой в силу призвания и ремесла казенный барабанщик, товарищ Кузнецов. Моргали глазками и люди, от которых сама жизнь требовала большей проницательности. Например, директор специальной школы номер три, Егор Георгиевич Старопанский, тоже не чувствовал момента. Лунатиков не отличал от хулиганов. И был уверен, что просто-напросто прилежный ученик, усидчивый и аккуратный Толя Кузнецов внезапно попал под дурное влияние. Связался неизвестно почему с дерзким и непочтительном зверьком Леней Зухны.
Ведь это надо! Испортить безобразной плюхой, сорвать, подумать только, своим же одноклассникам, выпускникам, последний в школьной жизни Новый год. ЧП неописуемое! "Те самые танцы".
Опять же елка профсоюзного призыва. Вата, фольга. Снежинки из ватмана и звезды из картона. В общем, фойе клуба Городской районной электростанции. Над школой для одаренных девочек и мальчиков шефствующей Южносибирской ГРЭС. На эстраде квартет. Два брата, Дима и Аркаша, из рода недобитых бухаринских вредителей, бас и ударные. Толя — вообще, сто лет библейской непокорности. Потомок кантониста, беглого солдата, врага отечества и трона — клавишные. Плюс Ленчик, всего лишь внук маленькой прачки, целый век безропотно стиравшей рубахи машинистам со станции Барабинск, — гитара. И надо же, чтобы именно ему, наследнику всех мыслимых христианских добродетелей, достались лавры злодея, возмутителя спокойствия, чудовища на двух ногах, вовлекшего трех хорошистов, невинных пареньков в безответственную и дикую по сути авантюру.
Но таково было сценическое решенье. Эффект синхронного воздействия на пару нервных окончаний. На зрительный и слуховой рецептор одновременно. Действительно, кто обратит внимание на пианиста, устроившегося в уголке у шкафа с клавишами, когда обезумевший гитарист рвет струны пластмассовым зубком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23