(И прав же он!) Ах, бедняга, и для этого летел из Лондона, вот
на эти десять минут, предупредить меня, чтбо я и сам знаю? Я прекрасно
понимаю, как надо остерегаться, я не только не рвусь к прессе, я не знаю, в
какой рукав голову спрятать от её беспощадной осады.
Так я и не вышел к репортёрам. Уже темно, спать бы? Жена Хееба даёт мне
снотворное, всё равно не спится. Дохнуть бы воздуха. В полной темноте выхожу
на балкон, 4-го этажа, с задней стороны дома, подышать в тишине, - и вдруг
зажигается сильный прожектор, на меня, уловили! сфотографировали! ещё
который раз. Не дают дохнуть. Ухожу с балкона. Ещё какие-то таблетки.
В суматоху цюрихской вокзальной встречи угодил и Никита Струве - третья
вершина Опорного Треугольника. А Цюрих, оказывается, подходящее место: тут и
адвокат, сюда из Вены легко приехать Бетте, из Парижа, вот, Никите. Отсюда
легче распутывать наши дела, запутанные конспирацией. А ведь ждутся ещё и
арьергардные бои за "невидимок", кого ГБ прижмёт.
Был отдалённый друг за Железным Занавесом - а вот проступает и вживе.
Невысокого роста, в очках, не поражая наружностью, ни тем более одеждой,
лишь бы удовлетворительна, это и на мой вкус. А - быстрый, проницательный
взгляд, но не для того, чтобы произвести впечатление на собеседника, а себе
самому в заметку и в соображение. С Никитой Алексеевичем оказалось всё так
просто и взаимопонятно, как если б его не отделяла целая жизнь за границей:
духом - он всё время жил в России, и особенно в её литературных, философских
и богословских проявлениях на чужбине. В 1963 он книгой "Христиане в СССР"
вовремя оповестил Запад о хрущёвских гонениях на Церковь. Вместе с тем -
широкий эрудит и в западной культуре. (Кончил Сорбонну, пробовал древние
языки, арабский и их философию; остановился на русском языке, литературе.)
Очень деликатен (не мешает ли это ему в издательской деятельности, там надо
уметь быть суровым); как бы опасался проявить настойчивость, а всё
высказывал в виде предположений (к этой его манере ещё надо привыкнуть, не
пропускать его беглых замечаний). Ещё больше опасался впасть в пафос и при
малом к тому повороте высмеивал сам себя.
И вот досталось ему после провала "Архипелага" тайком-тайком готовить взрыв
1-го тома, главный удар в моём бою с ГБ. Пришлась публикация даже раньше,
чем я надеялся, - ещё прежде русского Рождества и даже до Нового года; и
несмотря на каникулярную на Западе пору - какой ураган звонков, запросов и
требований обрушился на издательство "Имка" тут же.
Дел у нас с ним предстояло множество. 2-й том "Архипелага" перестал быть
таким срочным, как нам виделось в Москве, уж я теперь не так торопил. Но вот
надо было срочно заново печатать брошюру "Письма вождям": уже готовое
издание всё теперь не годилось из-за последних исправлений. А пора начинать
и французский перевод "Телёнка" (плёнки ещё раньше прибыли тайным каналом).
А ещё пора... Да все возможные публикации хотел бы я гнать скорей, скорей.
Дальше не помню, какая-то карусель дня два-три. Ездили с супругами Видмерами
(жена Элизабет оказалась сердечнейшая), с Беттой и со Струве в горы,
посмотреть дом Видмеров, предлагаемый мне для уединённой работы. (Только тем
оторвались от потока репортёрских машин, что штадтпрезидент своей властью
устроил сразу позади нас трёхминутный запрет проезда.) Домик этот, на
предгорном хребтике, очень мне понравился: вот уж поработаю!
Зачем-то нужна была мне большая лупа, наверно наши вывезенные плёнки
рассматривать. Заходим с Беттой в магазинчик, выбираю удобную лупу -
продавец со страстью отказывается брать с меня деньги; препираемся, но так и
пришлось взять подарком (и очень к ней потом привык). Посещаем внушительную
адвокатскую контору Хееба на главной улице Цюриха, Банхофштрассе, тут в
штате и жена, и сын его Герберт, симпатичный умный молодой человек, тоже тут
служит, и ещё какая-то девица, и множество каких-то папок, папок, не до
этого мне теперь. Да мне и очки срочно нужны, по соседству заказываю очки.
Потом мы всей компанией должны где-то пообедать, и тут я их всех (кроме
Бетты) поражаю, что в ресторан не хочу: истомляет меня эта чинная
обстановка, размеренно-медленный (потеря времени!) культ поедания,
смакования, за всю советскую жизнь, 55 лет, кажется раза два только и был я
в ресторане, по неотклонимости (да ведь и жил на обочинах жизни и постоянно
без денег). Сейчас, да при всеобщем внимании, появиться в ресторане - мне со
стыда сгореть. Хееб явно шокирован, но я прошу ехать в какую-нибудь простую
столовую, да чтобы побыстрей. Хееб с Беттой советуются, не без труда
находят, вне центра города, столовую при каком-то производстве. Рабочие и
служащие густо сидят, видят меня, узнают, приветствуют, корреспондентов в
этом месте почему-то не помню. Но по улицам они нас сопровождают и
бесцеремонно подсовывают к моему рту длинные свои микрофонные палки:
записать, о чём я разговариваю со спутниками. Не только ни о чём секретном,
но вообще ни о чём нельзя сказать, чтоб не разнесли тут же в эфир. Меня
взрывает: я требую, чтоб они прекратили и отвязались: "Да вы хуже гебистов!"
Отношения мои с прессой всё портятся и портятся.
Но главное же! - ленинский дом посмотреть, Шпигельгассе. Какое скрещение,
какая удача! почти не выбирая, попал я на жилу "Октября Шестнадцатого", на
продолжение начатых ленинских глав! В первую же прогулку и идём с Беттой. (А
зря: получилась необдуманная демонстрация, в газетах написали: пришёл
поклониться дому Ленина!) Предвкушаю, сколько теперь могу в Цюрихе собрать
ленинских материалов.
Как раз в эту прогулку настиг меня на улице Фрэнк Крепо из Ассошиэйтед
Пресс, тот милый благородный Крепо, который так помог мне в разгар
встречного боя, утвердиться тогда на ногах, - и как же теперь отказать ему в
интервью в благодарность? Дал небольшое. [1]* (Небольшое-то небольшое, но
что во мне горело - судьба архива, без которого я не мог двигаться, а какая
у Али с ним уже удача - я не знал и наивно придумал пригрозить Советам: не
отпустят архив исторический - буду лепить им о современности.) Однако другие
корреспонденты, бредущие за нами толпой, видели, как Крепо подошёл ко мне на
улице, я обрадовался - и через несколько часов у него уже интервью. Кто-то,
из зависти или оправдать свою неудачу, дал сообщение, что Крепо привёз ко
мне из Москвы тайное письмо от жены (а ничего подобного). На следующий день
читаем это во всех газетах. А для Крепо это - закладка, ему сейчас откажут в
советской визе, корреспонденту запрещено такое! Он подавлен. Значит, что же
делать? Значит, новое заявление прессе, по этому поводу. К их толпе перед
домом Хееба вышел и выражаю возмущение такой дезинформацией. А пусть-ка тот
корреспондент, да само агентство или газета извинятся.
Наивен же я был, что раскается корреспондент, агентство или газета! -
хваткой, углядкой, догадкой они и соперничают, на том и стоят, сколько
стоят. Так, уже случай за случаем, эти первые дни на Западе, дни открытого
сокосновения с кипящей западной "медиа", - вызвали у меня неприятное
изумление и отталкивание. Во мне поднялось густое неразборное чувство
сопротивления этим дешёвым приёмам: грянула книга о гибели миллионов - а они
какую мелкую травку выщипывают. Конечно, это было неблагодарно с моей
стороны: вот такая западная медиа, как она есть, - она и построила мне
мировой пьедестал и вызволила из гонений? Впрочем, не только она: бой-то вёл
я сам. И хорошо знали гебисты, что если посадят меня, то тем более всё будет
напечатано, и им же хуже. Пресса же спасала меня и по инерции сенсации. И по
той же инерции, вот, всё требовали и требовали заявлений, и не понимали
моего упорства.
Думали: молчу, пока семью не выпустили? Но уже уверен я был, что не посмеют
не выпустить. Или - архивов не пропустят? Так и ясно было, что ни бумажки не
пропустят, а всё зависит от находчивости Али и помощи наших доброжелательных
иностранцев. Нет, не это. Сработал во мне защитный писательский инстинкт:
раньше моего разума он осознал опасность выговориться тут в балаболку. Я
примчался на Запад на гребне такой размашистой волны, теперь бы мог
изговориться, исповторяться, отбиться от дара писания. Конечно, политическая
страсть мне врождена. И всё-таки она у меня - за литературой, после, ниже. И
если б на нашей несчастной родине не было погублено столько
общественно-активных людей, так что физикам-математикам приходится браться
за социологию, а поэтам за политическое ораторство, - я отныне и остался бы
в пределах литературы.
А тут ещё столкнулся с западной медиа в её яростном расхвате: подслушивают,
подсматривают, фотографируют каждый шаг. Да неужели же я, не притворявшись
перед Драконом на Востоке, - буду теперь притворяться и угождать перед этими
на Западе? Окутываете меня славой? - да не нужна она мне! Не держался я ни
одной недели за хрущёвскую "орбиту" - ни одной и за вашу не держусь. Слишком
отвратными воспринимал я все эти ухватки. "Вы хуже гебистов!" - эти слова
тотчас разнеслись по всему миру. Так с первых же дней я много сделал, чтоб
испортить отношения с прессой. Сразу была заложена - и на многие годы вперёд
- наша ссора.
А вторая - безоткладная атака, не дающая подумать и очнуться, была - от
почты. Ещё я нигде не жил, ещё не решил, где жить, квартировал дней
несколько у Хееба - уже привозил он ящиками телеграммы, письма со всего
мира, тяжёлые книги (а к Бёллю катились само собой) - да на всех мировых
языках, и безнадёжно было их хоть пересмотреть, перебрать пальцами, не то
чтобы читать и отвечать. Да эти ящики - первые настойчиво требовали: куда ж
их складывать? где я живу? Надо было скорей определить, где я живу.
У меня издавна была большая симпатия к Норвегии: северная снежная страна,
много нбочи, печей, много дерева в быту и посуда щепенная, и (по Ибсену, по
Григу) какое-то сходство быта и народного характера с русским. А ещё же в
последнее время они меня защищали и приглашали, где-то уже "стоял письменный
стол" для меня, - у нас с Алей было предположено, что если высылка - то едем
в Норвегию. (И Стига Фредриксона я тогда приглашал быть моим секретарём в
предвидении именно скандинавской жизни.) Конечно - не в Осло, но в
какую-нибудь глушь, рисовалось так: высокий обрывистый берег фиорда, на
обрыве стоит дом - и оттуда вдаль вид вечно бегущего стального океана.
Так надо немедленно ехать смотреть Норвегию!
Моя поездка тотчас по высылке привлекла внимание и удивление. (Аля в Москве
услышала по радио - не удивилась: поехал искать место.) На железнодорожных
станциях Германии и Швеции узнавали меня через окно с перрона, на иных
станциях успевали встретить делегации, по Копенгагену водили целый день
почётно - уже на вокзале: пить пиво в полицейском участке, и малый их
духовой оркестрик играл мне встречный марш. Потом - по улицам, с
председателем союза датских писателей, осматривать достопримечательности, и
всход на знаменитую Круглую башню. (Тут я увидел и церемонийный развод
стражи в медвежьих шапках у королевского замка - о котором раньше только
рассказ в Бутырках слышал.) Наконец - и в парламент, пустой зал, заседания
не было. Дальше потащили меня в союз писателей, на вручение какой-то здешней
премии. Говорили все по-датски, не переводя, я сидел-отдыхал-кивал, а после
церемонии какой-то из писателей подошёл ко мне вплотную и, наедине, впечатал
выразительно на чистом русском: "Мы вас ненавидим! Таких как вы - душить
надо", - красный интернационал так сразу же мне о себе напомнил.
Вечером того дня мы с Пером Хегге, старым знакомцем по Москве, тогда всё ещё
корреспондентом "Афтенпостен", поплыли на "пароме" (большом пароходе, со
многими сотнями пассажиров, с буфетами, развлечениями и аттракционами для
них) в Осло. Мне и побродить было невыносимо сквозь это шумное многолюдье, в
каюте я лёг и пролежал ночь пластом. А утром, войдя уже в залив, на подходе
к Осло, позвали меня в капитанскую рубку, посмотреть их технику
слежения-вождения и полюбоваться видом. Уже в тёплой куртке, купленной с
Беттой в Цюрихе, вышел я и на высокий нос, холодный был ветер, но прозрачно
солнечный воздух, - и увидел внизу у пристани кучки людей с плакатами "God
bless you", не сразу и догадался, что это - ко мне относится. Долго мы
причаливали, сходила толпа - эти доброжелатели дожидались меня и светло
встретили.
Шли по длиннейшей главной улице, Хегге сказал: "Знаете, кто это вот сейчас
на тротуаре с вами поздоровался? Министр иностранных дел". Да, не в лимузине
ехал в министерство, не в "чёрной волге", а пешком. (Вспомнил я опять же
бутырский рассказ Тимофеева-Ресовского, что и норвежский король ходит пешком
по Осло и без охраны.) Теперь и тут - в парламент, и тоже не день заседаний,
но встретил меня парламентский президиум. Тут я объяснил в первый раз цель
своего приезда, и председатель парламента, указав на свод законов, обещал их
полную защиту, пока стоит Норвегия.
Но главный поиск мой был - фиорд, какой-нибудь фиорд для первого присмотра,
и мы с Пером Хегге и норвежским художником Виктором Спарре, очень
самобытным, поехали мимо главного норвежского озера Мьёсиншё с голубой
водой, валунными берегами, а выше - чёрно-лесистыми горками; и дальше
долинами реки Леген и Гудбрандской, углубляясь в норвежские горы, суровые, с
причернью обнажённых отвесных скал, до фиолетовости тёмной синевой оснований
и замёрзшими на высоте сине-зелёными водопадами. В доме художника Вейдеманна
принимали нас с норвежско-русской радушностью, и открывалось нам "ты", так
же естественное в норвежском языке, как в русском, и норвежский горец дарил
мне свой кинжал в знак братства. И все зданья - дома и церкви, были рублены
из брёвен, как у нас, а крыты иные - берёстою, и только двери окованы
фигурным железом. На заборах торчали снопики овса и проса для малых птиц,
чтоб они не погибли зимою. Ехали мимо деревянных церквей - зданий ещё IX
века, с языческими украшениями на крышах (крестил население тут - король
Олаф II, топором, в начале XI века), перед входом в ограду - столб с
железным замыкаемым ошейником для выставляемых грешников (не в одной
проклинаемой России подобные меры применялись!) и оружейными хижинами перед
церковью, где вооружённые прихожане оставляли оружие. Суровость, зимность и
прямота этой страны прилегали к самому сердцу. Верно я предчувствовал: такое
где ещё сегодня найдёшь на изнеженном Западе? В этой обстановке - я мог бы
жить.
(И по норвежскому телевидению, первому, по которому мне нельзя было не
выступить, я сказал, нахожу теперь черновую запись: "Норвежцы сохранили долю
спасительного душевного идеализма, которого всё меньше в современном мире,
но который только один и даёт человечеству надежду на будущее". Может быть,
целиком по Норвегии это и не так, но в ту поездку и в те встречи я так
ощутил.)
И правда же: что значил и для Норвегии и для всей нашей одряхлевшей
цивилизации плот "Кон-Тики"! Весь нынешний благополучный мир всё дальше
уходит от естественного человеческого бытия, сильнеет интеллектуально, но
дряхлеет и телом, и душой. Так, для решения проблемы, откуда мигрировали
жители тихоокеанских островов, только и можно сидеть в удобстве с бумагами и
обсуждать теории. А у Тура Хейердала хватило мужества утерянных нами
размеров - отправиться доказать путь на примитивном плавучем средстве. И -
доказал! И вот покоится "Кон-Тики" в особом музейном здании национальной
гордостью Норвегии - и я с почтением рассматриваю его. В гараже музея он
кажется большим - но какая же щепка в океане...
Так норвежцы мне по духу - наиблизкие в Европе?
Тут же меня везут и посмотреть какое-то продаваемое под Осло имение -
помнится, 170 гектаров, по ним рассыпана избыточная дюжина живописных, под
старину, и с древними очагами домов - для кого это настроено? а в доме
владелицы с вычурной обстановкой угощают шипучими напитками, покупайте
имение за безделицу в 10 миллионов крон. Я, конечно, и близко не
соблазнился, а может и жаль: тогда бы на 8 месяцев раньше узнал бы от Хееба
о моих не слишком просторных денежных возможностях.
В Осло же наткнулись мы, что в одном кинотеатре как раз идёт фильм об Иване
Денисовиче. Конечно, пошли. Фильм англо-норвежский, Ивана Денисовича играет
Том Кортни. И он, и постановщики приложили честно все старания, чтобы фильм
был как можно верней подлиннику. Но что удаётся им передать - это только
холод, холод и - условную - обречённость. А в остальном - и в быте, и в
самом воздухе зэческой жизни - такая несхваченность, такая необоримая
отдалённость, подменность. Журналисты спрашивали меня после сеанса - я, что
ж? похвалил. Участники фильма - не халтурили, старались от сердца.
1 2 3 4 5