"
Хотели есть в любое время - в десять утра, в четыре пополудни, - и каждый в начале трапезы отрезал и клал возле своей тарелки пять-шесть ломтей хлеба.
В плите есть духовки с поворотными противнями - там можно печь пироги диаметром в полметра.
С утра до вечера поет чайник, рядом с ним-белый эмалированный кофейник в синих цветах, с носиком, от которого с незапамятных времен отбит кусочек.
- Хочешь чашку бульона?
- Да нет, мама...
"Да нет" значит "да".
Дезире только что позавтракал яйцами и шпиком. Тем не менее, сдвинув шляпу на затылок, он принимается за бульон, потом съедает кусок пирога, который оставили для него с вечера.
Мать не садится. Она вообще никогда не присаживается к столу-ест стоя, между делом.
- Что сказал доктор?
По звуку ее голоса сразу ясно, что нечего и пытаться схитрить. Молоко жидковато.
- Ну, кто был прав?
- Она всю ночь проплакала.
- Я так и знала, что она слабенькая. Сам видишь.
Часы... Дезире то и дело поглядывает на стрелки. Время его рассчитано до минуты. Ровно без четверти девять ему нужно перейти через Новый мост - там пневматические часы, они на две минуты спешат. Без пяти девять он на перекрестке бульваров Пьерко и Д'Авруа, без двух - в своей конторе на улице Гийомен, за две минуты до остальных служащих, к приходу которых должен отпереть дверь.
- Что ты вчера ел?
По правде сказать, верзила Дезире предпочитает разварное мясо, жареную картошку, горошек и засахаренную морковь. А его жена-фламандка любит только жирную свинину, тушенную с овощами, салат из сырой капусты, копченую селедку, острые сыры и шпик.
- Умеет она хоть картошку-то жарить!
- Уверяю вас, мама...
Ему совсем не хочется огорчать мать, но он с удовольствием ответил бы, что Анриетта жарит картошку ничуть не хуже, чем...
- Ты не принес воротнички?
Забыл. Раз в неделю женатые сыновья приносят матери пристежные воротнички, манжеты и манишки, потому что она одна умеет их отгладить. Никто не готовит так, как она, сосиски и домашнюю колбасу, рождественский гречишный пирог и новогодние вафли.
- Не забудь, принеси завтра... Еще бульону? Настоящий, твой бульон.
В налете, покрывающем стекла,- глазки, процарапанные ногтями детей. Сквозь них виднеется двор, лестница наверх. Над магазином живет беднота - женщины, вечно в черных шалях и без шляпок, в туфлях со сбитыми каблуками и с сумками в руках.
Направо - колонка, и когда качают воду, она шумит так, что за три дома слышно. Водосток, всегда влажный, с зеленоватой слизью по краям, похож на бычью морду.
Там же оцинкованная труба. Время от времени из нее что-то сочится, а потом она внезапно изрыгает целый поток грязной, дурно пахнущей воды помои от жильцов сверху.
И наконец, подвал. В него ведут каменные ступени. Сверху отверстие накрыто дощатым щитом, который обит железом. Чтобы спуститься в подвал, этот тяжеленный щит, метра два длиной, каждый раз приходится убирать. Его сделали, когда дети еще были маленькие - они то и дело грохались в подвал.
Кто успел там побывать сегодня утром? Щит отодвинут, и Дезире видит, как из подвала выныривает Папаша, пытаясь незаметно скользнуть в коридор, ведущий на улицу.
Но мать заметила его одновременно с Дезире. Она все видит и слышит. Ей известно даже, что едят верхние жильцы,- для этого ей стоит только посмотреть на грязную воду, вытекающую из трубы.
- Папаша! Папаша!
Он притворяется, что не слышит. Сгорбившись, с бессильно опущенными руками, он пытается удрать, но она настигает его в узком коридоре.
- Зачем это вы лазили в подвал? Покажите руки.
Она почти силой разжимает его огромные лапы, которые переворочали в шахтах столько угля, что стали похожи на старые обушки*.
Разумеется, в одной руке зажата луковица, большущая красная луковица, - прогуливаясь, Папаша сжевал бы ее как яблоко.
- Вы же знаете, вам это вредно. Идите!.. Нет, постойте, вы забыли повязать платок.
И прежде чем отпустить его, она повязывает ему красный шейный платок.
А Дезире покуда, стоя посреди кухни, ставит свои часы по большим, настенным. Он занимается этим каждое утро. Сейчас придет его брат Люсьен и сделает то же самое. Потом Артюр. Дети ушли из дому, но помнят, что медные часы на кухне-самые точные на свете.
Когда-нибудь они достанутся Дезире. Это решилось давным-давно, целую вечность тому назад. В доме пало ценных вещей, но все они уже поделены.
- Уходишь?
- Пора.
- Ну, вот что...
Она произносит эти слова, как будто подытоживая долгий разговор.
- Ну, вот что... Если ей что-нибудь надо...
Она нечасто называет имена невесток.
Мать мешает кочергой в печке. Дезире выходит на улицу, набирает обычный темп и закуривает вторую папиросу.
И никогда, до самой смерти матери, не пропустит он ежедневного визита на улицу Пюи-ан-Сок. Ни он, ни Люсьен, ни Артюр. Один Гийом, старший, оказался перебежчиком - у него торговля зонтами в Брюсселе.
* Обушок - шахтерская кирка.
С тех пор как уехал Гийом, на улице Пюи-ан-Сок Дезире считают за старшего.
Дезире - самый умный, самый ученый. По курсу классической школы дошел до второго класса *. Пишет деловые письма для братьев и сестер, бывает, и для соседей. Работает в страховой компании - может дать полезный совет.
На улице Гийомен с ним тоже считаются - он старший среди служащих, хоть и молод. Его превосходство неоспоримо - недаром у него ключ от конторы.
Хозяин, господин Майер, живет на улице Гийомен, в большом унылом особняке из тесаного камня. Контора помещается во флигеле и выходит на улицу Соэ. Между двумя зданиями разбит сад.
Господин Майер болеет. Он всю жизнь только и делает, что болеет. У него такой же унылый вид, как и у его матери, живущей вместе с ним и наводящей ужас - бывают же совпадения! - на продавщиц магазина "Новинка", куда она заглядывает каждый день.
Господин Майер приобрел пакет акций страховой компании, чтобы казаться при деле. Дезире работал в компании еще до него.
Два зарешеченных окна с видом на тихую площадь Соэ. Дверь, обитая крупными гвоздями.
Распахивая ее без двух минут девять, Дезире, надо думать, чувствует прилив горделивого удовлетворения и вообще становится немножко другим человеком, приобретает значительность, важность - ведь работа в конторе длится девять часов в день, и для него это отнюдь не лямка, которую надо тянуть, не отбывание повинности, не корпение ради куска хлеба, а нечто совсем иное.
* То есть предпоследнего, отсчет классов во франкоязычных странах идет от большего к меньшему.
Дезире вошел в помещение с зарешеченными окнами, когда ему исполнилось семнадцать и он только что покинул коллеж. Там он и умер один перед окошечком, когда ему было всего сорок пять.
Пространство, отведенное для посетителей, отделено перегородкой, как на почте, и оказавшись по другую сторону этой перегородки, уже испытываешь приятное чувство. Зеленые непрозрачные стекла в окнах создают совершенно особенную, ни с чем не сравнимую атмосферу. Еще не сняв пальто и шляпы, Дезире бросается заводить стенные часы - он не выносит, когда часы стоят.
Любую работу он выполняет тщательно и с одинаковым удовольствием. Руки перед умывальником за дверью моет радостно, с наслаждением. А какая радость- снимать чехол с пишущей машинки, раскладывать резинку, карандаши, чистую бумагу!
- Доброе утро, господин Сименон.
- Доброе утро, господин Лардан. Доброе утро, господин Лодеман.
Все служащие агентства обращаются друг к другу уважительно: "Господин такой-то". Только мой отец и Вердье по старой памяти называют друг друга просто по имени: они начинали вместе с разницей в какие-нибудь три дня.
Тут мы коснулись трагических событий, на которые моя мама не устанет намекать всю жизнь, попрекая отца отсутствием инициативы.
"Всё, как тогда..."
На моей памяти все попреки начинались с этих трех слов, суливших в дальнейшем потоки слез и приступы мигрени.
- Все, как тогда, когда тебе надо было выбрать между страхованием от пожара и страхованием жизни... Что побудило отца склониться в пользу пожаров?
Неужели привязанность к уголку у окна с зелеными стеклами?
Очень может быть. Во всяком случае, не исключено.
В ту пору, когда господин Майер приобрел пакет акций, мой отец зарабатывал сто пятьдесят франков в месяц, а Вердье только сто сорок.
- Я не прибавляю вам жалованья, но буду платить проценты от каждой сделки, которую вы заключите. Один из вас займется страхованием от пожара, другой-страхованием жизни. Вы старше, господин Сименон, вам и выбирать.
Отец выбрал страхование от пожара - спокойное занятие, редкие визиты к клиентам.
А в это время страхование жизни вдруг приобрело невиданный раньше размах.
Внешне все по-прежнему. В девять мой отец входит в контору господина Майера. Ключ у него. Он остается доверенным служащим, знает шифр от сейфа, который сам и запирает по вечерам.
А Вердье - обычный служащий, пошловатый, шумливый балагур. Он частенько ошибается в расчетах. Еще чаще ему приходится просить совета у других.
Но Вердье получает сверх оклада до трех сотен франков в месяц, а мой отец не больше пятидесяти.
Мама возмущается:
- Не понимаю! Такой пошляк, и глупей тебя, и образование так себе, а вот... Отец все так же безмятежен.
- Тем лучше для него! Разве нам на жизнь не хватает?
- Говорят, он пьет...
- Что вне стен конторы, то меня не касается.
Я убежден, что контора для моего отца всегда звучит с большой буквы. Он любит огромные конторские книги, и, когда, легонько шевеля губами и водя пальцем по колонкам цифр, производит подсчеты, глаза его теплеют. Считает он, по мнению сослуживцев, с нечеловеческой быстротой.
Кроме того, уверяют, что он никогда не ошибается. И это не пустые слова, а дань восхищения.
- Ну, Сименону счетные таблицы ни к чему! Мой отец в сорок лет радовался всякий раз, когда отпирал дверь конторы и открывал свой гроссбух.
- Скажите, господин Сименон, допустим, я увеличу на пятьдесят тысяч франков страховую сумму и построю гараж со складом горючего...
Я думаю, в такие минуты его ощущения были сродни радости записного краснобая, которого попросили что-нибудь рассказать. Секунда, не больше, на размышление-легко, с улыбкой, ни клочка бумаги, ни счетов- ничего.
Затем уверенным голосом называется цифра. И можете проверять сколько угодно - все окажется верно, с точностью до сантима.
Вот потому-то, мой милый Марк, твой бедный дед был счастливым человеком. Счастливым в семье, которую он считал как раз по себе; на улицах, где никому не завидовал; на службе, где чувствовал себя первым.
Думаю, что каждый день приносил ему часа полтора полного счастья. Это начиналось в полдень, когда Вердье, Лардан и Лодеман разлетались, как голуби, выпущенные на волю.
Отец оставался один, потому что контора работала без перерыва с девяти утра до шести вечера.
Он сам выговорил себе это дежурство, которое вполне мог доверить другому.
Посетители приходили не так уж часто. И контора принадлежала ему одному. У него в пакетике был намолотый кофе. Он ставил воду на печку.
Потом, у себя в углу, подстелив газету, неторопливо съедал бутерброд, запивая кофе.
Вместо десерта - работа потруднее или пощекотливей, требующая спокойствия. Я часто заходил к нему в это время, чтобы попросить денег по секрету от мамы, и видел, что он даже снимал пиджак. Так, в одной рубашке, он чувствовал себя совсем как дома!
В половине второго его ждало еще одно изысканное удовольствие. Сослуживцы возвращались на работу наевшиеся, вялые. Теперь и он шел навстречу потоку служащих, спешивших с перерыва. Шел домой, где на конце стола его поджидал особый завтрак, который готовили для него одного, с непременным сладким блюдом.
И когда он возвращался обратно, на улицах уже не было служилого люда. Те, кто сидит в конторах, не знают, как выглядит город в три часа пополудни, и я уверен, что в это время улицы нравились моему отцу больше всего.
Что до меня, то, несмотря на мамины слезы,- в том, что молоко у нее недостаточно жирное, она винила себя,-доктор Ван дер Донк прописал мне детское питание "Сокслет".
Дом на улице Леопольда был холодный, квартира темноватая. Жить на большой торговой улице - значит, в сущности, не жить нигде. В нашем квартале вне магазинов не было никаких отношений между людьми. Что общего у молодой семьи служащего Сименона с третьего этажа, у четы рантье со второго и Сесьонов с первого? А обитателей соседних домов вообще никто не знал.
Здесь поселяются случайно, не навсегда, либо за неимением лучшего, либо поближе к работе. Целыми днями - громыхание трамваев и безымянная толпа на тротуарах.
Я все время болел. Вечно был "зеленый", по выражению моей бабки. Все, что съедал, тут же из меня извергалось. Я не спал и плакал.
А маме некуда было деваться, чтобы успокоить нервы,- она же не ходила в контору. У нее не было никакой отдушины, никакого просвета на горизонте.
Сестры ее тоже были слишком заняты, чтобы ее навещать. Невесткам не было до нее никакого дела. Валери и Мария Дебёр по десять часов в день проводили в "Новинке".
В те времена еще не было складных детских колясок. Мой экипаж стоял на первом этаже под лестницей, и, чтобы спуститься в погреб, приходилось всякий раз его отодвигать.
У госпожи Сесьон не хватало духу высказать свое неудовольствие маме, отцу - тем более; она побаивалась его - вероятно, за высокий рост.
Но раза два-три в день в коридоре раздавался ее вопль:
- Опять эта коляска! Надоело! Повернуться из-за нее негде, а им хоть бы что.
Мама приоткрывала дверь, выслушивала, потом ударялась в слезы. Пухленькая, белокурая, кудрявая, мама напоминала поющего ангела у ван Эйков*. Но вся была сплошной комок нервов.
- Послушай, Дезире, нам просто необходимо...
Отец, сидевший с вытянутыми ногами у огня, не замечал, что я "зеленый". По вечерам на улице Леопольда бывало не так шумно. Про громыхание трамваев он говорил:
- Так даже веселей. А про госпожу Сесьон:
- Пускай себе кричит. Тебе-то что?
Переехать в другой дом, в другой квартал, сменить обстановку, зажить по-новому - без этих витрин, без полицейского, вечно торчащего на одном и том же месте в одни и те же часы...
А он был привязан к коричневому пятну на обоях, и к царапине на дверях, и к солнечному зайчику, который дрожал на мраморе умывальника, когда он брился по утрам.
* Имеется в виду одна из фигур так называемого "Гентского алтаря", запрестольного складня в церкви святого Бавона в Генте (Бельгия), состоящего из ряда картин и созданного нидерландскими художниками Хубертом (ок. 1370-1426) и Яном (ок. 1390-1441) ван Эйками.
- Почему ты думаешь, что в другом месте нам будет лучше?
- Ты настоящий Сименон,- огрызалась мама.
Знаешь, малыш, у тебя уже сейчас проглядывает та же привязанность к окружающей обстановке, что и у твоего деда!
Чтобы ему со своим небольшим семейством перебраться через мост и поселиться на улице Пастера (расстояние в какой-нибудь километр!), твоей бабке пришлось, катя перед собой мою бордовую коляску (цвет бордо - сама изысканность!), пуститься на свой страх и риск на поиски новой квартиры.
Иначе все осталось бы по-прежнему.
Такой совет дала маме, конечно, не Валери. Она трепетала перед моим отцом - мужчиной, главой семьи. Когда мама позволяла себе выпады - даже самые невинные - по адресу мужа, Валери сразу пугалась:
- Господи, Анриетта, как ты можешь! Слыханное ли дело? Заполучить мужа, такого мужа, он снизошел до тебя, а ты смеешь...
- Господи, Анриетта!
Совет наверняка дала Мария Дебёр, которая потом поступила к "Меньшим сестрам бедняков",- я видел ее в Баварской больнице, где она, с чепчиком на голове, переворачивала здоровенных больных на койках, как блинчики на сковородке.
- Надо поставить Дезире перед совершившимся фактом!
В этот вечер, поджидая отца у приоткрытой двери, мама трепетала и даже заранее всплакнула. И вот мерные шаги отца - нарушить их ритм окажется под силу только грудной жабе.
- Слушай, Дезире... Только не сердись. Я сняла... Все это она выпалила одним духом и теперь не знает, что и подумать: отец не отвечает, даже бровью не ведет. Просто целует меня в моей кроватке.
- Ты рассердился?
- А где это? - бесхитростно спрашивает он.
Она еще не поняла, что для него главное - не принимать решений, не брать на себя ответственность за мало-мальски серьезные изменения в судьбе. Когда тот, кто насылает столько несчастий на наш многострадальный мир, забывает о тебе и твоем уголке, к чему его провоцировать, лишний раз мозолить ему глаза, вопить: "Эй! Вот он я!"?
- На улице Пастера.
Отец довольствуется тем, что мысленно пробегает путь от улицы Пастера до улицы Пюи-ан-Сок. Получается еще ближе, чем от улицы Леопольда. И кстати, это по ту сторону Мааса, там уже приход святого Николая.
- Ты умница. Только придется предупредить госпожу Сесьон.
- Я уже... Она сегодня днем опять раскричалась из-за коляски, я и воспользовалась случаем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17